Hotel Rодина

– Подай, браток, человеку на льдине, на пропой ещё живой души.

Караваев высвободил руку и хотел уже сменить место, чтобы отделаться от попрошайки, но что-то его остановило. Он вглядывался в это обезображенное лицо, а тот бормотал, глядя куда-то вдаль застывшим и бессмысленным взглядом:

– Не пожалей копеечки, браток, на пропой ещё живой души. Льдину оторвало – беда! Дрейфую. До берега далеко, до людей – ещё дальше. Страшно, браток, холодно, голодно. Все погибли, я дрейфую… дай копеечку на пропой живой души…

«Голос!» – осенило Караваева. Человек говорил голосом до боли ему знакомым. Голосом, который нельзя было спутать ни с каким другим, только хрипотцы и надломленности добавилось в этот своеобразный голос. Это был голос добрейшей души человека Лёши Лысенко его соседа по лестничной площадке, с которым он много лет был в дружеских отношениях.

«Такого и мать родная сейчас не узнала бы», – думал он, продолжая разглядывать оборванца, пытаясь найти в этом лице хоть какое-то сходство с Алексеем Лысенко. Но единственное, что кроме голоса напоминало о соседе – это крепкий, ещё не потерявший формы крепкий торс.

А мужчина топтался на месте босыми ногами и продолжал монотонно бормотать. Кажется, он позабыл о Караваеве, а обращался теперь к какому-то невидимому объекту за его спиной. Был он в рваной тельняшке, заправленной в красные спортивные штаны с белыми лампасами, по которым шла надпись Royal Canin.

«Нет, это просто совпадение, – засомневался Караваев. – Бывают же голоса похожие? Когда же я с Лёшей виделся-то в последний раз? В 1994-м? Да, в девяносто четвёртом. Он тогда съезжал от нас. На юга подался в город Будённовск, жена у него из тех мест. Зимой это было на Богоявление. Провожали честь по чести всем подъездом. Он писал нам из Будённовска регулярно. Писал, что устроился хорошо, работает тренером, жена акушеркой в роддоме, купил дом. Правда, после лета девяносто пятого перестал писать и на наши письма не отвечал».

Тут он вспомнил, что у его соседа на тыльной стороне правой ладони была татуировка – якорь, а под его рогом, по овалу надпись «Североморск – 1967». Он взял бродягу за разбитую опухшую ладонь. На руке синела та самая наколка!

– Алексей Петрович? – тронул он человека за плечо.

Тот вздрогнул и, словно очнувшись, задрожал, уставился на него расширенными глазами.

– Алексей Петрович, – повторил Караваев, и горячая волна жалости прилила к сердцу. – Это я, Иван Тимофеевич Караваев, сосед ваш. Узнаёте меня? Вы в двадцатой жили, а я в двадцать второй квартире. Мы с вами в шахматы по выходным играли, вы почти всегда у меня выигрывали. Помните наш дом по улице Октябрьской? Сынишку моего Андрюшку? Вы всё чемпиона собирались из него сделать, он хорошо играл. Что случилось, Алексей Петрович, дорогой? Вы же писали исправно, потом вдруг перестали. Что с супругой вашей Прасковьей Ивановной, Панечкой, как мы её все звали? Сынок ваш Алёшка, где он? Да не молчите, пожалуйста. Рассказывайте, рассказывайте! Что стряслось, как вы здесь оказались?

Несчастный встревожено мычал, дрожал, топтался на месте. На мгновенье в его мёртвых глазах что-то ожило, вспыхнул живой свет, но тут же погас, и он, как заведённый, снова захрипел:

– Оторвало льдину, браток… сгинули товарищи… один я… один… дай… хоть рублик пропащей душе… не увидеть мне уже берега, не увидеть… сгину я… сгину… оторвало… дай… льдину… оторвало… далеко до земли… сгину…

Он стал заговариваться. Караваев с горечью смотрел на него, начиная понимать, что человек этот безумен и бесполезно о чём-то его расспрашивать, да и засомневался он уже в том, что это Алексей, думая: «Мало ли моряков в 1967 году сделали себе такие татуировки во время службы в Североморске?»

Он достал свои последние пять рублей и протянул бродяге.

– Возьми, друг. Больше у меня нет. Бери, бери. Не знаю, сосед, ты мой, не сосед. Да и неважно это. Что же жизнь с человеком сделать должна была, чтобы он вот так, как ты выглядел? Вот ведь беда! Бери, бери деньги, что ты застыл и дрожишь, бедолага? Бери, друг…

Бедняга смотрел на него непонимающе по его грязной, изуродованной щеке текла слеза. Караваев вложил ему в руку монету, а он неожиданно порывисто схватил его руку и прижался к ней сухими треснувшими губами. Караваев, смущаясь, высвободил руку, а человек с голосом Алексея Лысенко, припадая на одну ногу, втиснулся в толпу и исчез.

Забыв, что он хотел перекурить, Караваев пошёл вверх по аллее. Он шёл и думал о горькой, печальной участи всех этих обездоленных людей, которых здесь было так много. Людей, теряющих человеческий облик, бродящих, как неприкаянные тени, как какие-то инопланетяне или мутанты из современного фантастического фильма, к которым все уже давно привыкли, как к бездомным кошкам и собакам, как к реальности пусть и неприятной.

Он даже не понял, как это произошло. У столика, вокруг которого собрались хорошо одетые парни с подозрительно невинными лицами, девица с подбитым глазом сунула ему в руку игральные кубики и фальшивым голосом запричитала:

– Ну, наконец-то! Нашёлся, наконец, счастливец! Тысяча процентов, что сегодня ваш день, молодой человек. Сорвёте хороший куш и отлично поправите своё финансовое положение. Ставка минимальная сто рублей, но выигрыш может достичь миллиона.

Расстроенный встречей с несчастным безумцем и находясь ещё под впечатлением от этой встречи, пробудившей в нём воспоминания о жене, сыне, соседях, той жизни, когда он был молод и счастлив, он растерянно топтался с игральными кубиками в руке, а девица красочно и жарко увещевала его сделать ставку.

Он повертел головой и тут увидел «цыганку», – ту самую, обворовавшую его. Она гадала по руке симпатичной девчушке в короткой маечке, из-под которой был виден живот. Выпучив глаза и приоткрыв рот, девушка, заворожено слушала гадалку.

Он вернул кубики опешившей девице, расталкивая людей пробился к «цыганке», схватил за локоть и издевательски проговорил:

– Здоровеньки булы, чайоре, хохлацкого разлива. Сколько верёвочке не виться, а конец обязательно будет. Сам никогда не воровал, а воров всегда не уважал. Гони чемодан, Наталка-Полтавка.

Он хотел добавить, что сейчас милицию вызовет, но вспомнив свою недавнюю встречу со здешними представителями правопорядка, передумал и закончил свою тираду так:

– Начистил бы морду твою воровскую, да женщин не приучен бить, так что давай чемодан и разойдёмся, как в море корабли. Хотя забыть, как ты подлюче со мной обошлась, Натулечка, я ещё долго не смогу.

Ребёнок на руке гадалки рассмеялся:

– Салют, Тимофеич! Опять встретились, значит. Рад тебя видеть, дружище, без петли на шее. А я, как и говорил, вперёд этой шалавы сюда добрался. Ты с ней не связывайся, она больная на всю голову.

Караваев с опаской глянул на ребёнка-крота и повторил строго, сжимая руку воровки.

– Чемодан, чернобровая, чемодан.

Она, однако, совсем не испугалась. Не отпуская руки девушки, которой гадала, расхохоталась.

– О-ба-на! Объявился наш шахтёр. Удивляюсь я вам, шо вы лезете всё время под землю чертей булдачите спать им не даёте? Ладно бы вам за это платили, так нет, вас за лохов держат, а вы прётесь и прётесь под землю. В чём тут прикол, шахтёр, с чего тащитесь? Ты руку мне раздавить удумал? Я же женщина, в конце концов, и мать. Да, не дави же, дурак, синяки будут! (Караваев засопел недовольно, ослабил нажим, но локоть не отпустил). Ох, и напужал ты меня, дядечка, ох, и напужал, я чуть не описалась от страха. Чемоданчик, значит, пропал у тебя, да? Тот, шо на полочке лежал? С трусами штопанными?

Караваев покраснел. Вокруг них собирался любопытствующий народ.

– Ай-ай-ай! Беда-то какая у человека, товарищи, – продолжила цыганка громко. – С виду не старикашка ещё, а за старьё зубами цепляется. Да твоими тряпками, дядя, полы стыдно мыть. Хочешь я тебе сейчас дюжину турецких плавок одноразовых куплю, а то смотреть на тебя страшно так ты распереживался? Тебя ж кондрашка сейчас хватит. Успокойся, успокойся, болезный.

Она подмигнула девушке, та икнула и растерянно хихикнула, а воровка прошипела напористо и зло:

– Отпустил руку, дурак.

И Караваев почему-то покорно отпустил руку.

– Вот так лучше будет. Свидетели у тебя есть, дядя? Врубаешься в ситуацию, недоумок? Я, да ты, да водитель, ещё ребёнок, но он не в счёт – он крот наполовину. Тут всё не в твою пользу, придурок. Понял? Так, шо, дёргай, давай. Противно на тебя смотреть, раздолбай. Уши не надо развешивать, искатель чемоданов. Ну, ты, шо, не понял? Не обламывай мне мой бизнес. Да, шо ж это такое, товарищи, а? Упёрся, как баран! Свали поскорее с моих глаз! Люди, гляньте-ка на этого барбоса небритого! – заключила она раздражённо.

Задохнувшись от ярости Караваев смог только выдохнуть «Ах, ты…», но тут, как из-под земли появились два дюжих амбала с одинаковыми печальными бульдожьими мордами. Они без лишних разговоров заломили ему руки за спину и повели вверх по аллее, как тараном, разбивая плотные ряды людей его головой.

Через некоторое время «близнецы» отпустили его. А он, захлёбываясь от обиды, попытался им объяснить, что с ним произошло, но один из них положил тяжёлую руку ему плечо и устало сказал:

– Не лезь, батя. Можешь ненароком железа в организм схлопотать.

А второй добавил:

– Потерял – не плачь, нашёл – не радуйся.

Амбалы растворились в толпе, а Караваев остался стоять чуть не плача, посреди шевелящейся аллеи, чувствуя себя абсолютным нулём. Скользкой змеёй душила обида: какая-то мерзавка, действуя с наглым смешком, будто он и не человек вовсе, а червяк какой-то, которого можно просто раздавить, втоптать в грязь, унизила его и оскорбила второй раз за день, обошлась с ним, как с презренным жалким ничтожеством, не имеющим никакого права голоса! Никогда ещё за всю свою жизнь он не был так унижен и оплёван. Настроение и так неважное упало до нулевой отметки. Ощущение безысходности, бессилия, бесправности охватило его, и как следствие возникла апатия, усталое равнодушие, злость и усилившаяся внутренняя тревога.

Кто-то легко коснулся его плеча. Вздрогнув, он обернулся. Перед ним стоял гладко выбритый старик в старом, но чистом костюме, на лацкане пиджака был прикручен институтский ромбик и пионерский значок.

Погладив его по плечу, он участливо произнёс:

– Не расстраивайтесь, товарищ, я всё видел. Моему возмущению и негодованию нет предела! Это полнейший либеральный беспредел, товарищ! Вот он злобный оскал капитализма! Вот такие вот «господа», как эта гадалка, хамка и мерзавка под бандитской защитой мнят себя, понимаешь, хозяевами жизни. Но они не догадываются, что роют себе яму, которая их же и поглотит. Время «икс» близится, товарищ! Когда оно наступит, мы их всех зароем в эту яму и катком прокатаем, чтобы памяти никакой о них не осталось! Гений двадцатого века Владимир Ильич Ленин предупреждал нас, говоря, что угнетённый класс, который не стремится к тому, чтобы научиться владеть оружием, заслуживает того, чтобы с ним обращались как с рабами. Мы рабами быть не хотим, а час расплаты близится, товарищ. Всей этой сволочи мы, совсем скоро, укажем их истинное место.

– Кто это – мы? – спросил Караваев.

– Мы – это НРСПСО, Народно-Революционный Союз Патриотических Сил Отчизны, – понизив голос и озираясь, ответил старик.

Он наклонился к его уху и добавил шёпотом: