Апокалипсис в шляпе, заместо кролика

Так что когда Иван Павлович к ней так неожиданно, казалось, обратился, то она застанная врасплох, не сразу сообразила, что он у неё спрашивает, что в своём вопросе подразумевает и на что он тут так неприкрыто намекает.

– Заверяю вас, что с моей стороны ничего из того, на что вы тут намекаете не было. – С официозом холодности в голосе отреагировала в ответ Клава, как только решила понять вопрос Ивана Павловича, как намёк на некоторые подробности из их совместной жизни с Тёзкой, которые в итоге и привели к таким последствиям.

– Мол вы, Клавдия Аристократьевна, претенциозная больше, чем грациозная девушка, по моему, не на пустом месте сложившемуся мнению, – а я с вами, а если точнее, то с этими вашими мысленными завихрениями господства мыслей в сторону столбового дворянства, как-никак уже полгода ношусь и знаете, мучаюсь, – слишком часто вы своим недовольством и кислотой в лице мне намекаете на недостаток сладкого в вашей жизни рядом со мной. – Имеется немалая вероятность возникновения в прошлом вот такого разговора между Клавой и её Тёзкой, где он вдруг не сдержался и потребовал от Клавы ответа за её кислоту взгляда на него, когда он всего-то спросил её, что может сегодня будем кушать. А Клаве удивительно такое слышать в глазах и устах своего суженого, которому, как оказывается, её нисколько не хватает и ему ещё нужны плотские утехи (в другом качестве), которые она, видите ли, должна ему предоставлять в виде готовки ужина.

А как же тогда понимать его клятвенные обещания, где надо ему обязательно заметить, что его за язык никто не тянул всё это говорить и её уверять, что он ею одной будет до навсегда сыт. Но сейчас он говорит другое, и тогда получается, что он ей соврал, и Клава начинает подрагивать в ресницах глаз, так ей противно и стыдно за этого подлого человека и вруна к тому же, Тёзку, который вначале говорит одно, а затем требует от неё совсем другое.

– Хотя нет, это другое. – Перебила эту пришедшую её памятливую мысль Клава, вспомнив как ловко всё-таки выкрутился тогда из своего сложного положения Тёзка.

– Вы, Клавдия Супостатовна, – итак потворствовал подъёму настроения Клавы Тёзка, переиначивая её имя, – слишком аппетитно и сладко выглядите не по той причине, что употребляете столько сладкого на обед, завтрак и ужин, а как раз наоборот, потому что всем этим не злоупотребляете и тем самым собой подслащаете жизнь людей рядом с собой. – И если с первым прослеживающимся в сказанном Тёзкой тезисом Клава могла бы поспорить, то вот всё остальное, это бесспорная верность. И Тёзка, так уж и быть, заслуживает прощения. А вот каким образом, то Клава не успевает над этим вопросом призадуматься, перебитая ответом Ивана Павловича.

– Как скажите. – Так невыносимо для слуха Клавы это заявляет Иван Павлович, что у неё из головы всё вылетает, в том числе и много чего важного для установления истины, где она не была столь требовательной к Тёзке в плане своего недовольства такой пресной, даже без лишнего сахарку жизнью. Но Клава, посчитав, что этот момент отношений с новым для себя человеком, Иваном Павловичем, не есть препирательство, а скорее притирка своих угловатостей, удерживает в себе это возмущение и обращается к Ивану Павловичу с обтекаемым вопросом:

– Так что вы скажите.

– Только самое важное, и то, что касается нашего дела и моего его видения. – Иван Павлович начал с предварения своего дальнейшего рассказа, да и принялся за него. – В своём деле я использую только чистые знания, без всякого налёта эмоций и чувственности. А к ним относится математика, геометрия, данные нам природой для собственного и мирового понимания физические законы и само собой логика, на которой стоит и опирается дедукция. Ну а вся эта чувствительность, которой придаётся столь, невозможно мне понять, многое значение людьми, есть всего лишь отменная химическая реакция на внешний раздражитель. И здесь для вас, я думаю, нет ничего нового. – Иван Павлович сделал эту оговорку и пошёл дальше объяснять свой подход ко всякому делу взаимоотношений людей, где всякое бывает и случается, в том числе и такое злоупотребление человеческим доверием, а уж затем всё остальное, в плоть до своего оправдания стечением невероятного характера, непредумышленных обстоятельств, с чем к нему как раз и обратилась Клава.

– Я при рассмотрении человеческих отношений, сразу откидываю в сторону их чувственные интересы, – они на начальной стадии расследования будут только мешать, – и беру человеческую жизнь как она в первоначальном виде есть: один холодный расчёт, это то, что в нём есть, а эволюционные шаги на пути к своей выживаемости, это то, что им движет. – Пустился в свои объяснения Иван Павлович. – А путь эволюции предполагает в себе постепенность и движение вперёд на основе заложенных в человеке основ, составляющих его самость. Ну а для того, чтобы легче было сообразить всё это мироустройство в человеке, я рассматриваю его и его организм в своей плоскости рассмотрения, с позиции механизма, со своими, только ему характерными свойствами. Где за движение его души отвечает одна его логичность (логика это в моей планомерной схеме рассмотрения человека, есть своего рода нервная система, со своей рефлекторной функцией мыслеобращения в виде этих логических нитей, соединяющих собой его воедино, и образующих субъектность и субъективность человека), за движение сердца отвечает другое направление логики, а за насыщение …уже догадались, опять другая его логическая основа.

– В общем, всё в нём живёт и действует в своей обычности для нас, схематично и закономерно существующей системе взаимоотношений. И только его относительность нахождения по отношению к общей точки отсчёта, вносит некоторые особенности в его мировоззрение – его самонахождение в этом мире, а если точнее, то в точке своей локации, и определяет его идентификационную знаковость. А сама эта область пространства, которая является для него своим источником отсчёта, включает в себя всё общее, свойственное этому миру, но при этом имеет в себе некоторые только свойственные ей вещи, близкие к своему источнику нахождения, а не его освещения. – Иван Павлович, по Клаве заметив, как он малопонятен для неё, решил сделать оговорку, поясняющую эти его заумные рассуждения.

– Возьмём, к примеру, цифровой текстовый инструмент, тот же ворд. Он перед нами представляется не только чистой плоскостью отражения вашего сознания, которая при наборе клавиатурой в своей знаковой последовательности графических символов в виде букв, будет отражать на своей поверхности всё нами надуманное, а эта плоскость уже сама по себе есть сознание, содержащее в себе все графические законы и знание лингвистики, синтаксиса и правописания. И эти базовые основы этого графического редактора являются для него правовым регулятором работы в нём. И если мы согласно его лингвистики, этому его основному закону (в нашем аналоговом мире на каждого из нас действует гравитация, которая собой регулирует все человеческие отношения в физическом плане), вбиваем буквы на эту плоскость жизни, а другими словами, самовыражаемся, то мы действуем в рамках этого правового поля и оно не выдаёт ошибки. А если мы по какому-то недоразумению, своей не слишком большой учёности, или вообще злонамеренно (это мол отвечает моему художественному замыслу), вписываем то, что нам хочется и что, как оказывается, этой плоскостью сознания подпадает под нарушение её основного закона, лингвистики, или вообще такого имени там не предусмотрено и его нет в архивах памяти (вместо вам желаемого имени Пружевальского, архив предлагает какого-то вам неинтересного Пржевальского), то в лёгких случаях, когда вы не идёте на столь откровенное нарушение местных правил (всего лишь пунктуация нарушена), вам сигналят синим цветом, – мы вас пока что только предупреждаем, что ваше правописание не столь ровно, как должно быть и находится в зоне риска, – а если вы перешли все границы допустимого в своей самонадеянности, то графический редактор постарается всё вами написанное перечеркнуть красным цветом. Вот посмотри на свои ошибки и давай живо исправляйся. – Иван Павлович сделал небольшую паузу, чтобы передохнуть и заодно перевернуть для себя эту малоприятную для него памятливую страницу, где он ни раз становился объектом преследования и ограничения своего индивидуализма со стороны неведомых сил, которые посредством этих цифровых инструментов влияния на человеческое сознание, под благовидной вывеской: «Мы всего лишь следуем правилам правописания», пытаются поработить свободную волю человека.

– А человеку, быть может, иногда прямо невозможно хочется побыть самим собой, вне любых рамок ограничений, то есть свободным. Что в созидательной форме и проявляется в нём через творчество мысли. А тут опять ставятся барьеры и преграды на пути его свободомыслия. И куда спрашивается, он направит свою мысль, видя все эти ограничения? Да, всё верно, в сторону всякого негатива и тёмных фантазий, которые выливаются, в дай боже, только в мрачные детективы, а в худшем случае в различные хорроры.

– А разве есть ошибка то, что не имеет аналогов в твоём архиве памяти и что не предусмотрено, когда ещё писанными правилами? – с искренним возмущением вопросил неизвестно кого Иван Павлович. – Да, может для твоего редактора жизни это и так. Но это только его точка зрения на ошибки, и притом отсталая. Так и в жизни бывает, то, что нами не полностью понимается, а для этого у нас может быть всего лишь недостаточно знаний, считается ошибкой. Вот почему, наверное, так трудно принимается всё новое, тот же прогресс. – Уже в задумчивости сказал Иван Павлович, углубившись куда-то в себя. А Клава и не знает, как на всё это реагировать. И тут имеет место в ней малое понимание всего сказанного этим странным человеком (и это, конечно, не оттого, что она не в курсе некоторых упомянутых Иваном Павловичем вещей, а просто он сложно и малопонятно объясняется), а также то, что Иван Павлович сам вызывает столько вопросов, и она на них отвлекалась.

И хорошо, что Иван Павлович быстро привёл себя в сознательный порядок. И он, очнувшись от этого своего заблуждения, виновато улыбнулся и сказал, что он это, отвлёкся (это со мной часто бывает) и отошёл в сторону от дела. После чего он наполняется серьёзностью и резюмирует всё собой сказанное. – Найдём ту плоскость, в которой в действительности оказался и действует Тёзка, то и его найдём. Да, кстати, значение случая тоже нельзя принижать. И нельзя полагаться только на чёткое следование логике действий. – Здесь Иван Павлович посмотрел через окно на улицу, где людей радовала солнечная погода, и заметил, скорей природе, а никому-то ещё, что она, природа, очень и очень своенравная и своеобразная дама. Да и вкусы у неё совершенно отличные от людей, испытывающих большую приятность от её тёплых отношений с солнцем, нежели её пасмурности, тогда как природе больше по нраву хмуриться и быть пасмурной. Это, мол, наиболее благоприятствует жизни и способствует росту моего самосознания; и вы у меня не одни, если что. В общем, расчётлива сверх меры, как все особы женского пола. Вот прямо с таким природным предубеждением посмотрел Иван Павлович в окно. А вслух пробормотал опять какую-то для Клавы непонятность.

– А ведь ещё недавно был дождь. – Проговорил себе в нос Иван Павлович, и правильно сделал, что обратился с этим заявлением только к своему носу. Так как у Клавы на этот счёт имеются большие возражения. Она чего-то не помнит такого, чтобы недавно и вообще сегодня был дождь. И совершенно не стоит объяснять наличие на небе дождевых туч своими пасмурными мыслями, и тем, что я мол, нахожусь в иной плоскости отношений с источником озарения наших подробностей жизни, да и природа со мной обошлась с самого начала не слишком меня радующе, и она до сих пор всё продолжает меня на каждом моём жизненном шагу радовать преследованием, – да ты природный урод и всё такое, так что сиди дома и не высовывайся. И Клава во всё это не собирается верить и себя так, пессимистично вести, хотя у неё для всего этого есть свои пасмурные предпосылки. Ведь если у неё не останется в себе хоть чуточку оптимизма, то …Даже не хочется об этом говорить.

А Иван Павлович тем временем продолжает делиться со своим носом своими мыслями и раненьшними наблюдениями, ясно, что вымышленными и надуманными. – А ведь не случись ему сегодня выпасть, то я бы не задержался дома в ожидании его окончания и это всё не привело бы меня…– На этом месте Иван Павлович переводит свой взгляд на Клаву, где он постепенно созревает в некую мысль, и Иван Павлович в лице поправляется (из него выветривается вся эта одурманенность мыслями, и теперь он человек дела) и обращается к Клаве со странным на этот-то момент вопросом. – Значит, утверждаете, что ваш супруг исчез?

А Клаву, сразу и не понявшую, что это значит и к чему задаются вот так к ней вопросы, как-то даже покоробило в душе от прослеживающихся в этом вопросе Ивана Павловича намёков и не пойми на что. И она, вспыхнув в лице, ответно задалась вопросом. – Что вы этим хотите сказать?

– Я хочу знать, что на самом деле произошло. – С уверенностью в своей правоте и знании чего-то большего, сказал Иван Павлович. – Ведь нельзя исключать возможности вашего заблуждения на этот счёт. И он, а для этого имеются все возможности и вероятность, быть может всего лишь только пропал. Хотя бы из поля вашего зрения.

– А разве в этом есть большая разница? – недоумённо спрашивает Клава.

– Есть. – Твёрдо говорит Иван Павлович. – И не только на словах.

– Что вы имеете в виду? – спрашивает Клава.

– То, что исчезновение вашего Тёзки, не есть ещё аксиома. А я вижу во всём этом деле свою теорему, требующую для себя доказательств. – Сказал Иван Павлович, положив руки на стол перед собой.

– И что это будет значить? – вновь задаётся вопросом Клава.

– Пока лишь то, что мы не будем делать поспешных выводов с его исчезновением. А, судя по исходным данным, с появлением у вас дома посторонних лиц, со своей заинтересованностью в этом деле, то …– Иван Павлович сделал задумчивую паузу и затем завершил свою мысль. – Всякое тут может быть. – И, конечно, такой ответ Ивана Павловича только его ни к чему не обязывает, а вот Клаву он расстраивает и вызывает у неё множество новых вопросов. Но она не успевает приступить к их озвучиванию, так как Иван Павлович опередил её в этом деле.

– А вот скажите, – обращается к Клаве Иван Павлович с глубокомысленным видом, – ваш Тёзка никогда не хотел выглядеть в ваших глазах героем? И не как-то так, невыразительно, надувая щёки дерзкими, горы сверну, заявлениями, а в самом настоящем виде, где этот героизм подразумевается в каком-нибудь секретном задании специальных служб, как раз специализирующихся на оказания такого рода услуг для своей страны. – И то, что сейчас в словах Ивана Павловича так зашифровано прозвучало, ох как оказалось для Клавы неожиданным. И она даже вся в себе растерялась, не понимая, как такое вообще, и в частности её Тёзки может быть. Но стоило её эмоциям слегка осесть, как она вдруг, и не понимая, как раньше такого стремления Тёзки не замечала, наткнулась в нём на то самое, что в своих словах подразумевал Иван Павлович – его стремлению проявить себя в таком как раз качестве, человеком не мирящимся с обыденной действительностью.

– Вот почему он так стремился стать журналистом. – Ахово догадалась Клава о подоплёке решения в выборе своей профессии Тёзки. – Он хотел быть в первых рядах с настоящей, а не переданной нам из вторых рук действительностью. А это уже одно, в нашем виртуализированном на вторичность мире, есть своего рода отвага и геройство. Не каждому под силу смотреть ежедневно в глаза реальной действительности, изнанке нашей жизни, которую рафинировали в привлекательность фотошопом и понятийным отождествлением с той нравственностью, которая приходится по нраву и отвечает целесообразности твоего существования для знаковых людей при власти, пишущих законы и правила нашей жизни. И тут нужно из себя что-то стоить, чтобы не подпасть под влияние обстоятельств жизни и её сложных отношений к тебе, и не продаться всей этой конъюнктуре. Неужели мой Тёзка такой герой? – У Клавы внутри всё сглотнулось от такой своей близости к новому для себя открытию Тёзки, и заодно сердце защемило от вероятности всего этого.

А она дура, даже себе и не представляла, и не догадывалась о том, каким Тёзка может быть для всех и для неё героем (это от того, что он, как и все настоящие герои очень скромный поначалу). – Сейчас таких уже и не встретишь, – завздыхала про себя Клава, сердечно и с долей умиления переживая за своего героя, – он, как последний из Могикан, не пытается спрятать себя под юбкой ложной самоидентичности, где отсиживаются все эти современные героические личности, взявшие на вооружение толерантность. – И на этом месте в край неполиткорректность Клавы закончилась – к ней обратился Иван Павлович, так и не дождавшийся от неё ответа на свой вопрос.

– Ладно, этот вопрос пока что отложим в сторону. – Заговорил Иван Павлович. – Сейчас меня интересуют более важные вещи. Мне нужны базовые знания о вашем Тёзке. Чем он жил, интересовался вне вас и ваших чувственных интересов. – Иван Павлович со всем вниманием посмотрел на несколько растерянную Клаву и добавил. – Есть на этот счёт мысли?

– Вот так сразу и не скажешь. – Говорит Клава, глядя вскользь от Ивана Павловича на одного из тех жестокого вида людей, кто поначалу вызвал у неё столько трепетного волнения. Где тот из них, на кого сейчас посмотрела Клава, видимо обнаружил на себе этот взгляд и, оторвавшись от куска пиццы, который находился на полпути к нему в рот (но не полностью – он держал его под контролем), через призму пиццы в руках начал обнаруживать того, кто на него сейчас смотрел.

– Надо подумать. – Добавляет Клава, втягиваясь головой в свои плечи под взглядом всё-таки сумевшего её обнаружить типа с пиццей во рту.

– Подумайте. – Говорит Иван Павлович, откидываясь на спинку стула.

Глава 8

Несомненно, несколько отстранённая от происходящих на первом плане событий, со своим взглядом со стороны на всё это, но при этом нисколько не страдающая от отсутствия к себе внимания уже с другой стороны.

Большинство из нас, а может и всех до единого, людей с улицы, то есть далёких от большой политики, живущих обыденностью и обиходом своей жизни, который черпается из того, что вокруг нас есть, – будут ли это беляши, или бургеры, то мы не откажемся от них и будем их есть, – и о ком денно и нощно заботится власть предержащая прослойка людей, выскочившая на эти верхи из той же человеческой массы (хотя под влиянием разряженного воздуха и кислородного голодания, там у себя наверху, они иначе думают), не обойдены вниманием средств массовой информации, стоящих на страже интересов людей, заинтересованных в себе и своей власти над думами людей, тех, что с улицы. Где нам, людям с улицы, час от часу и всё равно мало, вдалбливается, внушается и всё в том же информативном, по своему серьёзном духе, мысль о нашей избранности именно тех дорог, которые мы сами и самостоятельно выбираем (чуть ли не по О Генри).

С чем мы редко спорим, не имея обратной связи. Но бывают такие моменты, что так невозможно этого (обратной связи) хочется, что прямо нет сил. А всё потому, что это стереотипное мышление, навязанное нам всеми этими информационными средствами, которые напрочь и куда как чище промывают наши мозги, чем самый обычный, а может даже и не самый обычной порошок, часто нас подводит и не соответствует реальности.

И вот, к примеру, если человек, а в этих делах всегда лучше массовка, но не большая, то тогда два человека, замечены в том, что они не ровно дышат, – нет, не друг к другу, это другой случай, – к какому-нибудь, с дальней стороны человеку (для чего в их арсенале, то есть при себе и в карманах, есть следящие устройства, типа бинокля), то они обязательно (а на этом и настаивают все эти внушённые нам стереотипы) должны спрятаться в кустах или на крыше дома. Чтобы оттуда, не опасаясь быть замеченными, вести наблюдение за объектом слежки, указанным им высоким начальством, если они сотрудники государственных служб, или же на него указано было посредством конверта и вложенной в него фотографии этого, что за невыносимая и противная рожа, которую и бесплатно прибить хочется (но тебе заплатили и ты не столь спешен), если ты нанятый кем-то киллер.

При этом эти люди, ведущие наблюдение за объектом своей слежки, всегда хмуро и достаточно опасно выглядят. Ну и одежда на них подстать этому их занятию, с недовольной и что-то замышляющей рожей следить за человеком со стороны и ничего такого и не подозревающего (а они как трусы, двое на одного и всё из-за кустов), не брендовая, малоприметная, вся замызганная и в грязных каплях в результате такого своего ношения этими типами. Которым и на одежду свою наплевать, они садятся своими плащами, не разбирая куда и как, и, вступая тяжёлыми ботинками прямо в средину луж, а что уж говорить о том, как они относятся и отнесутся в последствии к объекту их наблюдения, как только поступит приказ на его устранение.

И ладно, всё это как бы сходится и отвечает всем тем нашим представлениям о такого рода людях, с тайными замышлениями, мыслями и биноклями в руках (а кто-то и в специальных очках, со встроенной камерой), навязанным нам средствами массовой информации, но вот только в нашем случае фокус заключается в том, что у этих двух граждан подозрительной наружности и в грязных плащах, выявленных нами на одной из крыш малоэтажных домов, по какому-то недоразумению городского архитектора, незамеченного им и в строившегося в ряду многоэтажного великолепия современных примет современного мегаполиса, небоскрёбов, как вскоре выяснится, нет конкретной цели и им было указано полагаться только на самих себя. Что, совершенно не укладывается в привычную схему стереотипа о людях этой таинственной профессии, или же у них хобби такое.

Впрочем, не всё так необъяснимо и невероятно, и эти двое наблюдателей в заплёванных их нетерпением ботинках, всё же не так самостоятельны в своём выборе подходящей цели для своего наблюдения, а им были даны некоторые, уточняющие выбор объекта их слежки инструкции.

– Выберите того, кого посчитаете подходящим для нашего дела, но сильно не увлекайтесь и держитесь в границах приличий и без своих закидонов. А то я вас знаю. Подберите что-то среднее и …Ну вы сами разберётесь. – Вкладывал эти информационные слова в голову наиболее внушающего доверие человека из этой парочки людей, третий человек, хоть и при таком же отношении к своему внешнему виду (он о нём мало заботился), но в нём присутствовала какая-то незримая обстоятельность, которая скрывала этот недостаток его внешнего благообразия со знаком минус. – И да, вот тебе Валтасар, очки со специальным визирующим эффектом. – Подытожил своё напутственное слово этот человек, протягивая футляр с очками в них, тому из этой парочки людей, кто больше вызывал доверие и свою чуточку страха. И этим человеком был, – тем, кто третий, – уже понятно (почему, не объясняется), что Ной Фёдорович (?).

– Очки? – взяв в руки футляр с очками, удивлённо задался вопросом Валтасар, поглядывая на очки, чьи стёкла были в розовом исполнении. – И что с ними не так? – Валтасар задал этот свой следующий вопрос так, как это делают люди, относящиеся с недоверием к техническим устройствам. Которые, быть может, для того и выдуманы, чтобы облегчать людям жизнь, но такие люди, как Валтасар, всю свою сознательную жизнь привыкли полагаться на самого себя и на свои допотопные инструменты, – кулаки и крепкий лоб, – и считают, что все эти технические штуки придуманы лишь с одной целью – отодвинуть в сторону человека. Вот почему он и такие как он люди, сразу воспринимают в штыки всякое техническое новшество, и, не разобравшись, что к чему, – его вопрос, относящийся к очкам, был задан запоздало, уже в спину Ною, – даже не примерив эти очки на свой консервативный нос, убирает их вместе с футляром в карман своего плаща.

Но вот задание получено, как можно понято и Валтасар со своим вечно что-то жующим напарником, Ромычем, заняли собой, как им решилось, наиболее удобную для себя и для своего наблюдения позицию на выше озвученной крыше дома, где подходы с этого участка города к городской площади, видны, как на ладони (это первый плюс этой выгодной позиции), здесь можно спокойно лузгать семечки и плевать кожурки семечек смоченные слюной, на головы прохожим (это закидоны Ромыча, человека смотрящего на окружающих несколько пренебрежительно и с высоты, о которой упоминал всё тот же человек-загадка, Ной), ну и главное, им никто не будет мешать вести наблюдение и спорить. А такие вещи не раз случались между ними, ни смотря на то, что это кажется невероятным, если посмотреть на бесспорный авторитет Валтасара. Но что поделаешь, если Ромыч не отличался особенным благоразумием и за своей жевательной деятельностью забывал и последние толики своего разума. Что вскоре и не замедлило случится.

– Ты видел? – оторвав от глаза стереоскопическую трубу, с наполненным воодушевлением голосом обратился к Ромычу Валтасар.

Ну а Ромыч не спешит идти навстречу Валтасару и переполняться воодушевлением, он человек крепко придерживающийся своих принципов, – ничему не удивляться, или по крайней мере, не спешить удивляться, и смотреть на мир в фокусе своего флегматизма, который почему-то Валтасаром называется пофигизмом (однозначно завидует его выдержке, а по другому и не объяснить). И Ромыч только после небольшой задержки отрывает свой взгляд от своей стереоскопической трубы, с недоумённым взглядом смотрит на Валтасара (ему ещё не хватало сейчас укоризненно пожать плечами, типа, ну и дуб ты Валтасар, а с виду вроде серьёзный человек) и заводит свою унылую шарманку.

– Знаешь, Валентин, – Ромыч обращается к Валтасару по его настоящему имени, которое теперь и нам известно и будет принято к сведению, – я как тебя никогда не понимал, так сдаётся мне, никогда так и не пойму. – Ромыч делает короткую паузу и как бы снисходит до Валентина. – И что я должен, по-твоему, такого удивительного сейчас увидеть? – Ну а Валентин, понятно, что покоробился таким ответом Ромыча. И он вначале насупился, и даже передумал было раскрывать секрет того, что он там, в трубу, увидел. Но видимо желание поделиться увиденным было столь велико, что он не придал значение всем этим словесным вывертам Ромыча (сопляк, что с него возьмёшь) и, кивнув по направлению их наблюдения, сказал. – Какие красотки, прямо одно загляденье.

И хотя Ромыч и без этих подсказок со стороны Валентина прекрасно видел то, на что смотрел, и что всем кому ни лень, и без специальных зрительных устройств открывалось, – их стереоскопические трубы были направлены в сторону одного из фитнесс клубов, а вокруг него, по выходу или входу, всегда немало крутится людей, соответствующей их, за здоровый образ жизни, подтянутой наружности, – он решил не спешить демонстрировать перед Валентином свою дальновидность взгляда и зрения.

– Это я, может быть, и вижу, что неудивительно, учитывая то, куда мы смотрим. – Переполненным занудством голосом, и никак не рассудительностью, заговорил Ромыч. – Но какое это отношение имеет к нашему делу? – повернувшись к Валентину, задался вопросом Ромыч. Валентин просто удивлён, слыша и видя такое непонимание со стороны Ромыча, вроде с виду гораздо его моложе, но рассуждает он, как он будет рассуждать, сидя на лавочке с ходячими трупами, лет через … этак много.

– А самое прямое. – С возмущением на такую ограниченность мысли Ромыча, заявляет Валентин. – Они все, ведь совсем не зря сюда ходят. А с определённой целью. Они ищут для себя идеальные пропорции, чтобы в некотором, не слишком отдалённом будущем, а лучше прямо сейчас, даже не претендовать на роль чьей-то мечты и идеала, а найти для себя подходящий под свой идеал объект своего будущего права на всё, а простыми словами, идеального мужчину. Или как пишут в современных энциклопедиях, где алгоритм нахождения истины зиждется на демократических началах, партнёра. А если они ищут, и мы в тоже время находимся в процессе поиска, – и не важно, что наша цель слегка разнится с их направлением поиска, – то нам, в общем, с ними по пути. – Что и говорить, а Валентин умеет удивлять Ромыча своим погружением в тему (!). Но Ромыч всё равно не желает с ним соглашаться и начинает спорить.

– Но они ищут для себя идеал, как ты сам и заметил, а наш объект поиска не из таких и не должен обладать качествами совершенства. – Вполне обоснованно возразил Ромыч. Валентин в ответ усмехается (это значит, ну ты, Ромыч, меня и уморил своей наивностью) и говорит. – Не спеши (как будто Ромыч когда-то был замечен в подобного рода глупости). К идеалу они быть может и стремятся, да вот получают лишь то, что им будет дано.