Апокалипсис в шляпе, заместо кролика

А Гавриил, хоть и считать мастак и вообще он любит всё это дело, как бы это сказать для него помягче, в общем, сейчас находился вне всякого счёта и как бы не рассчитывал, что на его счёт возникнут какие-то вопросы. Что определённо удивительно так на Ивана Павловича и на себя нейтрально рассчитывать, когда они здесь только для одного и собираются, чтобы быть в расчёте друг с другом и с этим миром, к которому у каждого из них имеются свои счёты.

Ну и Гавриил слегка выразил затруднения со своим ответом, будучи не в курсе того, по какому поводу понадобилось его экспертное мнение. Но при этом он не собирается озвучивать истинную причину своего затруднения, а он говорит, что любой счёт требует обстоятельного подхода. – Я, – говорит Гавриил, – не привык доверять расчётам, сделанным на вскидку. Как минимум, я должен их перепроверить на калькуляторе. – И Гавриил в качестве демонстрации того, что он в телефон заглядывал не по тем основаниям, по каким было решил Иван Павлович, а он держал свою руку на пульсе счётной системы телефона, калькулятора, демонстрирует всем его окружающим людям высветившийся с экрана телефона калькулятор. Где он прямо с вызовом на всех смотрит, говоря как бы, и кого мне прямо сейчас забить в цифре в мой калькулятор и само собой поделить на бывшие свои, а отныне мои активы.

И, конечно, желающих быть так и вообще разделённым со своим имуществом, среди окружающих Гавриила людей не находится и все отводят свои глаза от его хищного взгляда. Что также относится и к Ивану Павловичу. Но он в отличие от всех остальных людей в этом зале заседаний, не слюнтяйского характера, и он может и сам что в ответ Гавриилу предъявить расчётного.

– А вы, Гавриил, человек большого расчёта. И, наверное, только вы нам всем тут поможете. – Многозначительно так говорит Иван Павлович, не к добру прищурив один глаз. – А у тебя хватка, что надо? – как-то удивительно обращается к Гавриле Иван Павлович, как будто и так не видно по Гавриле, что он своего не упустит никогда. И Гавриил в некотором сомнении от такого к себе вопросительного обращения Ивана Павловича, и не пойми чего подразумевающего, а может быть даже и намекающего.

– А что ему надо? – задаётся про себя вопросом Гавриил, понимая, что ответ на этот вопрос даст ответ на вопрос Ивана Павловича, самого для него непонятного и загадочного человека (для него большая загадка и очень непонятно, почему он ещё не на месте этого пресловутого Ивана Павловича).

А между тем, Иван Павлович начинает уже зажидаться его ответа и хмуриться. И хорошо, что Гавриил вовремя это заметил, но плохо то, что, не подумавши, всё-таки ответил. – Что надо.

– Тогда ты запросто сможешь, рассчитав мои усилия, оценить мою хватку. – И только это сказал Иван Павлович, как он раз и хватанул Гавриила за волосы на его голове. Отчего Гавриила от такой неожиданности даже слегка привстал с места вслед за своими волосами, и в край преобразился, потеряв в момент всё своё благосостояние довольства и уверенности на лице, и став растерянным до невменяемости человеком. Кому бы посидеть, да и спокойно подумать над происходящим с ним, да куда там, когда его тянут вверх за волосы и сбивают со всякой рассудительной мысли провокационными вопросами.

– А теперь считай! – откуда-то сверху доносится до Гавриила требовательный голос Ивана Павловича. И что считать спрашивается? Не волосы же на голове в самом деле. Что уж слишком будет просто и одновременно не очень просто для тех же волос. А зная Ивана Павловича, с его не вечным терпением (может его терпение? А?), можно верно догадаться, что от него так легко не отделаешься. Тогда…? Считать, что тебе пришёл кабздец, то это более ближе к очевидности Ивана Павловича и его требованиям к Гавриле мастеру. И только Гавриил, так ближе к его метрике, так подумал, а ещё сообразил подумать, как так посчитать, чтобы оставить для себя шанс иметь на голове хоть какую-то причёску, как Иван Павлович берётся за него всей своей хваткой.

– Ну как, Гаврила мастер, вам моя хватка? Хватка-а она и достойна вашей головы? – вот прямо рвёт нервы в Гаврииле Иван Павлович, вытягивая через волосы в нём все его жилы. И здесь бы кто другой на месте Гавриила начал бы умолять Ивана Павловича отпустить его словами соглашательства с ним: «Ну и хватили вы, Иван Павлович, как никто не может хватить. И за эту демонстрацию вашей ко мне хватки, я вам премного благодарен. И на этом может быть хватит», но не таков Гавриил, прекрасно догадывающийся, что поведи он себя так малодушно, то его Иван Павлович немедленно не отпустит, потребовав от него ещё большего проявления малодушия: «Кричи, гад, хватит!».

А если Ивана Павловича так крепко что-то в нём зацепило, и он схватился за него, то тут нужно держаться своими волосами за его руки до последнего – пока он не будет оторван от своего места и не повиснет на своих волосах в руках Ивана Павловича. Чем покажет Ивану Павловичу насколько его и его хватка что надо. И хотя у обоих сторон есть сомнения в том, что всё это может, если не вскоре, то со временем, при должном старании обеих сторон (к Ивану Павловичу на помощь придут члены совета, а Гавриил попробует всем подыграть, подпрыгивая в воздух), осуществиться, – Иван Павлович выражает сомнение в крепости волосяного покрова Гавриила, а Гавриил дерзновенно считает, что Иван Павлович не столь силён, чтобы его поднять в воздух, – тем не менее, никто из них не сдаётся и не показывает виду, что это никак невозможно.

Ну а когда стороны так упорны в деле своего противостояния, то это всегда их приводит к разностороннему освещению последовавших в итоге событий. Где каждая сторона самозабвенно будет утверждать, что за ней осталось поле битвы, победа, или по крайней мере, последнее слово. Ну а то, что факты всего этого, если и не подтверждают, а даже частично идут в разрез со всеми этими утверждениями, то какое это имеет значение, когда победителей не судят, а значит, совсем не важно, что там они утверждают. Тем более, никогда нет единой точки зрения на случившееся событие, хотя бы потому, что на него смотрят со стольких разных точек.

К тому же это не слишком честно было и отвечало прямолинейности отношений между Гаврилой и Иваном Павловичем, вдруг решившим изменить направление силы приложения своей хватки к Гавриле, кого он вдруг, да так ещё резко, потянул в сторону от всего прежнего, а главное к двери на выход из конференц-зала. Где Гаврила в назидание на будущее, – не будь больше таким упрямым, – крепко поддался уговорам пятки ботинка Ивана Павловича, покинуть немедленно этот кабинет, и сломя голову, кувырком по лестнице, отправился вначале забываться, а затем на основании всей этой своей забывчивости утверждать немыслимое – за мной осталось поле нашей битвы с Иваном Павловичем, хоть он так и не считает.

А доказательством этому служит памятливая шишка на моём лобном месте (здесь можно было двояко понять, что он имел под этим заявлением в виду) и то, что память обо мне и всём случившемся в кабинете, никогда не рассеется в умах членов совета. И когда они будут смотреть на одинокий стул на краю стола, то они всегда будут видеть меня за ним. А вот о них такого не скажешь. Их завтра же забудут, если они не так эффектно покинут это помещение.

Но это всё дела давно уже минувших, позавчера дней, а сейчас всем очень интересно, какую новую каверзу с этой монетой тут для всех приготовил большой затейник Иван Павлович.

– Так что, посоветуемся с нашей советчицей? – эффектно подбросив монету и поймав её в руку, весело так задался вопросом Иван Павлович, совсем не упоминая, но отчётливо всем показывая, кем он приходится для этой своенравной советчицы Юноны. Нет, конечно, не братом и не сватом, и даже человеком не в родственных и дружеских, и куда как более близких с ней отношениях, которые вызывают множество пикантного характера вопросов: «Как он смог такого добиться от неё и всё такое в том же маловразумительном ключе?», а он тот, с кем она советуется, прежде чем кому-то что-то посоветовать. Не думали же вы, что советник от бога, Юнона, прежде чем что-то вам насоветовать на ваше будущее, не подумает над тем, что вас тревожит, и вполне вероятно, что и посоветуется с кем-то ещё, каким же необычным способом вложить в ваши уши этот вами долгожданный совет. А уж только затем она поразмыслит над тем, что вам такого насоветовать, чтобы вам было не так скучно, а более интересно что ли жить.

И Иван Павлович, как человек не самого ординарного ума и с мыслями на свой и любой счёт, вполне вероятно, и даже и такое возможно, был тем самым человеком, с кем держала совет Юнона, прежде чем сделать на твой счёт, с помощью монеты, свои тактические, а может и стратегические выводы, а уж затем дать тебе весомые рекомендации на свои будущие поступки (ставь дурень на зеро и точно потом не пожалеешь; если выпадет зеро, то ты на коне, а если нет, то ты опять на коне, но только в попытке ускакать от кредиторов). В общем, Иван Павлович есть проводник всех самых сокровенных мыслей и пожеланий Юноны. И как она того на твою судьбу захочет положить или может забить по совету Ивана Павловича, то Иван Павлович, верный её последователь, подчинившись её воле, так и бросит монету.

Что же насчёт его вопроса. То почему бы и нет. Вот только всем людям в зале, сперва, прежде чем кидать монету, хотелось бы знать ответы на вдруг возникшие у них вопросы. – Так вот, было бы весьма продуктивно, если бы Иван Павлович всем тут пояснил, по какому поводу мы все тут будем решать судьбу этого повода с помощью монеты, раз уж иного выбора нам всем не остаётся? Это первый вопрос. И второй такой. Какой юридический статус будет иметь решение этой советчицы? – вот что-то такое просматривалось во взглядах членов совета и правления на Ивана Павловича.

Но Иван Павлович пренебрегает всеми этими, для него видите ли, формальностями, чего не скажешь о членах правления, людей в некотором роде подневольных этим юридическим формальностям, и он, не давая членам совета собраться в единую фронду его председательству, вносит в их ряды раскол, вновь тыча своим пальцем в одного из них, само собой крайнего для него. И этот крайний, как всеми членами правления со вздохом облегчения в его сторону смотрится, есть тот, кто Клава с собой и своим там присутствием ассоциирует. А вот кто он на самом деле, то она и не может пока это детально понять, не имея возможности в себя заглянуть, или по крайней мере, со стороны туда же на себя посмотреть. А тут ещё Иван Павлович не даёт нисколько времени на то, чтобы сообразить хотя бы собраться с собой.

– Вот ты будешь нашим оком прозрения. – Заявляет Иван Павлович, гипнотически смотря на Клаву, кто в своём гипнотическом заворожении (вон сколько тебе оказали чести, гордись, да не загордись в глухую) поднимается с места и подходит к нему. Здесь Иван Павлович мельком приоткрывает руку, зажатую в кулак и с монетой в ней, заглядывает в неё и с довольным видом закрывает руку. И все теперь, заинтригованные его улыбкой ждут, что он скажет и чем объяснит своё довольство. Но он не объясняет, что его так улыбнуло, а он обращается с вопросом к Клаве. – Ну что, готов? – И не дожидаясь ответа от Клавы, а вернее от того, кого она там собой и в себе представляет, бросает вверх и притом очень высоко монету, – да так, что всем приходится задрать голову вверх, – и …Все на какое-то мгновение замерли в одном положении, с задранной вверх головой. И может это всем показалось, а может это было на самом деле, но у всех тут вместе взятых людей создалось такое ощущение, что монета зависла в воздухе и так под задержавшись там, заставила зависнуть в одном положении и этим людским головам.

Где естественно не обошлось без своих моментальных мысленных поветрий. – И чего она не падает сразу, и чего тогда это значит? – задались вопросом, реакционно, на основе гравитационной модели мира мыслящие люди. – А может это восьмого уровня троллинг творца: «Одумайтесь люди, прежде чем вручать свою судьбу этой советчице! Она уже мне насоветовала на мою голову, разделить вас на свой орёл и решку в виде полов». – Рассудили уже окончательно потерявшие голову в головокружении люди (когда вот так сидишь, задрав вверх голову, то голова запросто закружится), зашедшие в своём головокружении до прямо-таки кощунства в сторону творца. Кто, падла, по их глуборазвитому сейчас рассуждению, и есть первый виновник всех их неудач в итоговом рассмотрении.

Где он, смущая их ум азартом, – кто не рискует, тот не пьёт шампанское, да и бог, честно тебе признаюсь, иногда балуется, бросая кости, – подбросил им эту советницу под ноги, когда они, пребывая в состоянии своего упадка и низкой самооценки, брели в никуда, опустив плечи и голову в мостовую и помышляли об удаче. – Только на неё надежда. Вот выпади она мне, то я за неё точно уцеплюсь и никуда от себя не отпущу.

И только эта мысль пришла в эту падшую к себе на плечи и падшую на всякие невероятные замышления в виде соблазнов голову, как тут же она натыкается на этот выпавший ей шанс в виде монеты. И этот падший человек вновь обретает надежду и шанс быть счастливым человеком, оказавшись в центре такого невероятного для него стечения различных обстоятельств. «Я вот только подумал о шансе, а он вот он, прямо передо мной в ногах появляется в виде монеты», – прямо ошарашен всем случившимся этот человек-удача, теперь смотрящий на себя не как на несчастнейшего из людей, а теперь он приободрился духом и готов горы свернуть.

И он, схватив монету в руку, вытирает её в чистоту об свою штанину, затем подмигивает орлиному лику Царя-батюшки, кто определял денежную политику этого царства-государства, кто чеканил с этим своим профилем монеты и вообще эмиссионный центр принадлежал ему, и чьим гражданином посчастливилось быть этому, ещё пять минут назад унылому и незадачливому человеку, и вперёд требовать от мира то, что он ему задолжал по причине хотя бы его не слишком большой прихотливости и требовательности к нему.

И он со временем, всего, что только можно добиться человеку с его мозгами добивается, а на что его глупости не хватает, то он этого разума черпает у этой счастливой монеты, которая хоть всегда крайне категорична, но всё-таки справедлива. И этот человек бы и дальше жил не тужил, следуя тому своему воззрению на эту монету и тому, что она ему даёт, если бы не это для него открытие со стороны Ивана Павловича, который с ног на голову перевернул весь его прежний мир.

И если раньше он смотрел на окружающий мир через прицел отчеканенного на монете зоркого взгляда Царя-батюшки, который по мужски в трудную минуту поддержит и если у тебя к примеру, есть сомнения в выборе красотки, то и тут он голова и даст верный совет (бери ту, кто тебе меньше всего будет в итоге стоить), то сейчас, когда ему такое по вине Ивана Павловича открылось, – не Царь-батюшка всему голова, а он тоже оказался большим подкаблучником, и за всеми его советами стояла советница Юнона, – он и не знает, как благодарить за это всё его введение в заблуждение создателя всего и вся, и значит, и подлога, и всякой пакости.

А вот у того, у кого голова уже пошла кругом, тот требовал немедленной развязки. – И на кого интересно бог пошлёт? – И на этом месте монета выдвинулась вниз, к своему падению. Да так быстро и в итоге звонко, что когда она отзвонилась об пол, – а перехватить её никто и не удосужился, – то у Клавы от такого резкого оборота событий, где она в один головной оборот с неба на оземь спустилась, в голове всё помутилось и она, почувствовала, что земля начинает уходить из под её ног, а она вслед за этим начинает заваливаться куда-то вперёд, куда упала монета и как вроде там её ждёт.

– На лопатки! – до Клавы вдруг и очень близко от неё доносится чей-то голос, чем приводит её в чувства и в пока ещё неполное сознание, позволяющее ей осознать себя, где она сейчас находится, ну и плюс увидеть перед собой человека со скрытыми намерениями в её адрес, которые он прикрыл за своими тёмными очками.

– Что вы сказали? Я не поняла. – Переспрашивает незнакомца Клава, пристально на него смотря и, судя по тому, что она ещё не задалась вопросом: «А что этот тип тут, за её столом, без её на то спросу делает?», то она ещё не полностью пришла в своё соображение. И растеряна, в общем.

– Говорю, на лопатки легла монета. – Без всякого скрытого подтекста, как само собой разумеющееся, говорит незнакомец.

– И как это? – спрашивает Клава.

– А это уже зависит оттого, как на всё это дело смотреть. – А вот теперь незнакомец не столь открыт и прямо чувствуется, что он не столь прост, как могло с первых его слов показаться. – С физической точки зрения, или вас удосужит философски прозревать в её сторону. – Но Клаве видимо не до всех этих философских диспутов, и она реально смотрит на мир. Где люди со стороны, неожиданно и внезапно вторгающиеся в её жизнь, для начала, как минимум, должны представиться, а уж после всего этого, и если они выкажут себя стоящими собеседниками, Клава может и подискутирует с ними.

– А вы кто? – прямолинейно смотря на незнакомца, с тем же подтекстом спрашивает его Клава. А тот вроде как непритворно удивляется и в ответ заявляет претензию. – А вы разве не узнаёте? – Чем вгоняет Клаву в недоумение и непонимание этого незнакомца, и не понятно ей, с чего взявшего, что она должна его узнать, да и откуда? И Клава единственное, что и знает сейчас, то ей неоткуда знать этого, всё-таки нагловатого типа. А тот вдруг спохватывается, и с виноватой улыбкой начинается оправдываться в поспешности своего заявления о том, что он должен быть узнан Клавой. Правда он это делает как-то странно, что Клава поначалу и ничего из сказанного им не поймёт.

– Ах, да! – вот так начинает спохватываться незнакомец, улыбаясь. – Я и забыл. – Говорит незнакомец, снимая с лица тёмные очки. Что всё равно ни на шаг не приближает Клаву к узнаванию этого типа. А тот это видит и спрашивает её. – Всё равно не узнаёте?

– Нет. – Кивает согласно Клава. И тут незнакомца опять накрывает прозрение, с тем же лицевым, с улыбкой самовыражением. – Вот же голова дырявая. Я и забыл о том, что мы с вами находимся в разных относительностях по отношению к точке нашего жизненного отсчёта, того фигурального репера, от которого ведётся отмер нашего уразумения и осознания себя и нашего мира. – Здесь незнакомец по Клаве замечает, насколько он далёк от её понимания, и он смиряет свою высокопарность, начав использовать в своём объяснении себя более обыденные слова. – Это солнце. – Пояснил незнакомец всё ранее им сказанное. – Оно освещает сюжетность нашей жизни, наполняя её видимым смыслом, а также является точкой отсчёта нашего времени. А так как каждый из нас по отношению к нему находится, скажем так, на разных позициях (не обязательно пространственных), то это и не даёт нам видеть эту перед нами реальность одинаково.

И хотя незнакомец напустил здесь столько тумана, Клава сумела-таки догадаться, что он тут в этом своём, себя представлении, подразумевал. – Вы меня сейчас не можете узнать не потому, что в первый раз меня видите. А настоящей причиной такой моей вами неузнанности является то, что мы с вами живём в разных пространственно-временных измерениях. И если в первой точке, когда произошло наше знакомство, я тем пространственно-временным континуумом был представлен в одной своей видовой относительности, то сейчас, в новой точке нашего пересечения, вы, оставшись в прежнем своём облике (не обижайтесь на мою хамовитость и женоненавистничество, но девушки не столь наблюдательны по сторонам, – вы только себя и видите, а нас только когда вам приспичит замечаете, – как мы, мужчины, их полная противоположность), не узнаёте меня по той причине, что я совсем иначе освещён источником всякой видимости, солнцем. В общем, до чего же самонадеянный наглец и фантазёр.

Но сейчас Клаву не эти фантазии незнакомца волнуют, и она задаётся к нему вопросом. – Вы это к чему?

А незнакомец вдруг становится серьёзно-пугающим, отчего он похолодел на глазах Клавы, став не то что белым, а каким-то всем бледным, где у него даже брови сединой обдало, а его голос теперь слышится Клавой тяжёлым, с чем он и обращается к Клаве. – Вы же искали помощь. Вот я вам и представляюсь. – Проговорил незнакомец. Клава, продолжая не сводить своего взгляда с незнакомца, на момент замерла, переваривая в себе сказанное незнакомцем, и вдруг начала замечать за ним то, что ранее не замечала за этой начавшей сползать с него дымкой незнакомости.

А когда эта дымка приоткрыла в незнакомце то, что ей было в нём знакомо, то теперь уже она спохватилась: «Так вы …», но дальше ей не было дадено договорить. Незнакомец её перебил на полуслове. – Не спешите заблуждаться, делая опрометчивые именования. – Незнакомец делает задумчивую паузу, после чего обращается к Клаве. – Ну а так как нам придётся некоторое время общаться, то нам кроме общих друг о друге представлений нужно будет как-то друг друга называть. И вот какие у меня по этому поводу мысли. Чтобы субъективность моего настоящего имени, которое, как в близком, так и в отстранённом понимании, не мешала вам в своём общении со мной, то назовите его сами. – Здесь следует очень короткая пауза, и … Незнакомец вдруг её форсирует немедленным и очень настойчивым требованием к Клаве. – Сейчас же говорите первое имя, которое пришло вам в голову!

– Иван Павлович. – Вырывается из Клавы.

– Пойдёт. – Ухмыляется странной улыбкой с этого момента Иван Павлович.

Глава 7

Продолжающая знакомство с Иван Павловичем, его теориями и аксиомональными теоремами.

– Говорят, – глядя на Клаву из своего откинувшегося на спинку стула положения, сложив руки в замок, с расстановкой акцентов, воззрений и как же без того, чтобы придать призрачной загадочности всему сказанному, заговорил Иван Павлович, – если после решения проблемы возникает новая, то это квазирешение. Если после нет новых проблем, то это квазипроблема. Настоящая же проблема в ходе решения расширяется в геометрической прогрессии. И как мне понимается из всего вами сказанного, то это именно тот случай. – На этом месте Иван Павлович замолчал, чтобы дать возможность Клаве по настоящему, – не как до этого момента их встречи поверхностно думала, а скорей даже и не задумывалась с какой проблемой она столкнулась, когда её Тёзка не вернулся домой, – понять то, с чем она столкнулась.

И ей это ни хиханьки и хаханьки, где достаточно участкового предупредить, и он после обеда в четверг, доставит в целостности и сохранности, – Узнаёте? Тогда всё согласно описи: «Две пары трусов, носки разной степени потёртости (один в дырьё, второй как новенький), рубашка одна штука, как и рукавов на ней, и плюс шорты, зимой-то», принимайте, – вашего загулявшего мужа (все участковые отлично в курсе того, где загуливают свою память и жизнь вот такие бестолковые и безразличные к взятым собой обязательствам мужья (поняли, что не потянут, а признаться никак не могут); они и сами там не редкие гости). А здесь дело более чем серьёзное и нужно, как следует подумать и для себя решить, как жить будешь после всего того, что откроется с её мужем. Где каждый из вариантов его нахождения несёт в себе жизненной важности вопросы.

Так что прежде чем Иван Павлович продолжит и окончательно согласится выступить для Клавы тем человеком, кто будет глубоко вникать в её совместную с Тёзкой жизнь, где он, возможно, захочет засунуть свой нос с несовершенством в нём в их грязное белье, говоря не дипломатическим языком, а если использовать вежливые выверты языка, то приоткрыть завесу таких семейных тайн, о которых не принято на сторону разглагольствовать семейным людям (для этого всего существует период холостячества, где хвастануть своими победами и силой воли, перед которой ни одна хозяйка своих панталон не устоит, и тем самым поднять свои котировки на рынке брачных услуг, даже приветствуется), и чем больше неделикатного своеволия и самонадеянности он накопает об этом счастливом браке со слов Клавы, плюс коррекция на её не полную независимость суждения, на которое будут довлеть её расшатанные нервы, тем яснее откроется для него картина произошедшего, и тогда есть шанс на то, что семья воссоединится в своё целое. Но только в физическое целое, ведь после того, что Иван Павлович услышал от Клавы, а она значит, ему обо всём проговорилась о Тёзке, то ни ему, ни Клаве, не будет легко находиться рядом с Тёзкой и смотреть ему прямо в глаза на полном серьёзе, который так и будет стараться подавить накатывающаяся на них улыбка.

А из всего этого для нас вытекают знания о том, что Клава уже в общих деталях посвятила в суть своей проблемы Ивана Павловича, и он, как человек всё-таки обстоятельный, не труха и не трепло человек, которому ничего не стоит пообещать найти пропавшего супруга убитой безутешным горем вдове, – зуб даю, и парни из банды рэкетиров не дадут соврать, что отыщу этого негодяя и тот лотерейный билет с выигрышем, который им был перед своим исчезновением прихвачен, и который привёл к таким сложным мыслям о нём, – и не найти его на глубине реки (а билет одновременно с ним утонул в кармане Ивана Павловича трепла), прежде чем взяться за всё это наисложнейшего характера дело (если в нём замешаны супруги, где всегда есть место манипуляции обоюдного и третьего лица сознания, никто не даст разбирающемуся в их сложных отношениях человеку гарантии, что в итоге на орехи достанется ему; ведь так для укрепления их брака и скрытия ими совместно украденного из банка, и было задумано), должен взять для себя паузу и дать ей же Клаве, представляющей собой не только одну сторону семейного конфликта, но и клиентскую сторону, чтобы, как следует, подумать над тем, принять ли его помощь, или же лучше будет расстаться друзьями. Ведь при любом развитии в дальнейшем ситуации, они уж точно не останутся друзьями, хоть и такими поверхностными.

Ну а то, что из слов Ивана Павловича можно было сделать и другого рода выводы – он так чрезмерно хвалится, усугубляя сложность ситуации, в какой оказалась Клава (кроме меня с этим делом разобраться никому не по плечу), чтобы только набить цену своим услугам (будете по гроб жизни вашего Тёзки мне должны и обязаны; а никто и не обещал его найти целым и в сохранности).

Правда Клава слишком затягивает с ответом, где она с каким-то отстранением смотрит на Ивана Павловича, без остановки помешивая ложечкой в чашке кофе, а вернее сахар в ней. А это начинает заставлять волноваться за неё Ивана Павловича, не привыкшего давать столько много времени своим собеседникам на обдумывание своих слов. И такие задержки в его и его слов понимании, рождает в голове Ивана Павловича негативного качества ассоциации с этим долго думающим слушателем. И, пожалуй, не нужно объяснять, что о таких вещах вслух не сообщают, и Ивану Павловичу приходиться на глазах своего молчаливого собеседника расстраиваться.

– Любите подсластить свою жизнь? – не выдержав всего этого молчания, а особенно этого крутящегося момента в руках Клавы (да сколько уже можно меня мешать, а уж затем сахар в чашке?!), задаётся вопросом Иван Павлович, кивнув в сторону ложки в руках Клавы. Что, наконец-то, приводит к положительному результату в сторону Клавы, которая, как оказывается, не в задумчивость впала, а она была сама собой, а именно этим круговым движением заворожена, и не могла выйти из того замкнутого круга, выглядывающего из её чашки кофе, который она сама тут накрутила и сама же стала заложницей всего того, что она в него вложила.

– А может будет безопасней и не так насильственно и сложно над моей природой, если я обращусь за помощью к кофейной гуще? Слишком сложен для меня и моего понимания этот Иван Павлович. Да и выглядит он слишком опасно для потерявшейся девушки. Такие как он не упустят случая дать возможность потерянной девушке отыскать себя и свою потерю в самом себе и своих объятиях. Надо хорошенько приглядеться к этому, столь притягательно-странному Ивану Павловичу. – Вот с этого мысленного момента и озарения началось вступление в свой замкнутый, а уж затем порочный круг Клавы. Где она вслед за этими мыслями и опомниться не успела, как чайная ложечка вот уже у неё в руках, и она начинает себя и в себе разного формата и качества мысли накручивать с помощью круговых движений своей руки, с ложечкой в ней. Где ей с каждым кругом начинает внушаться уверенность в том, что кофейная гуща будет что ли более осмысленно развита, если она к её формированию приложит столько завидных усилий.