Апокалипсис в шляпе, заместо кролика

– И чем вы, господин, может и хороший, подтвердите свою не постороннесть от нас, как видите сами, ни в чём на вас не похожих? – окинув с ног до головы взглядом бродягу, вот так поинтересуется у него редактор.

– И вправду, чем я это докажу. – Всё это воочию увидев, вопросил себя потеряно бродяга, и раз, окончательно рассредоточился, сползя на пол. А затем, уже действуя на одних рефлексах, скорей бессознательно, и приполз сюда, в коридор.

– И что будем делать? – обратился с вопросом к Валентину Ромыч, поглядывая на бродягу.

– Доставлять к своему пониманию. – Многозначительно и, как всегда, в край Ромычу непонятно, ответил Валентин.

Глава 11

С доставкой к себе и на дом.

Длинные сюжетные разглагольствования, только для с коротания времени хороши, а люди, если они не хотят за зря тратить время, и как им нужно, побыстрее достичь своей цели, то прибегают к двум, трём коротким фразам, и дело в шляпе. И с этим правилом был знаком Ромыч, который в одну фразу: «Присмотри за ним, и всё тут», привлёк на свою сторону вполне себе понятливого и разумного официанта, который сразу по виду Ромыча уразумел, что тут спорить бесполезно и так делать для своего душевного и физического самочувствия проблематично.

Так что он не стал ссылаться отговорками на внутренние правила их заведения, где без галстука нечего делать, а что уж говорить о том, чтобы человек босяцкого вида, да ещё и на босу ногу, будет видеться их заведением нежеланным гостем, а сразу уразумел, что и управляющий ему тут не поможет, обратись он к нему за помощью (а он, наоборот, ещё на него разозлится и всю вину за разгром их заведения спишет на него: ничего не знаю и знать не желаю, ты их сюда впустил, значит тебе и держать за всё ответ), и усадил вручённого ему на поруки человека на босу ногу за один из свободных столиков в самом углу кафе (это единственное, что он смог сделать для заведения и для себя в нём). После чего с сердечным холодом и напряжением посмотрел в сторону тех двух грозных типов, кто зримо, со стороны довлея над его мыслями и поступками, руководил всеми его действиями. А они сами тем временем и, между прочим, сели подальше от этого своего приведённого подопечного, человека на босу ногу, и там, за столиком в другом углу, и виду не показывают, что здесь кроме себя кого-то знают. А ему получается, расхлёбывай всё это дело.

– А это мне надо?! – было вскипел возмущённо про себя официант при виде всего этого расклада, и собрался уже …Скажем так, хлопнуть громко дверью, ведущую на кухню, как…Да никак не выходит из всего им задуманного. А потому что незачем ему было смотреть в сторону тех грозных людей, и получается, что зрительно советоваться с тем грозным типом, кто в двух словах объяснил его задачу на сегодня: «За него, падла, отвечаешь головой». Где он сразу просёк, что он до хлопается дверьми на свою голову и если она ему дорога, то придётся потерпеть и сделать то, о чём его тут убедительно попросили.

Но ладно, с этим делом, через не хочу, можно смириться, но официанта также крайне волнует вопрос оплаты нахождения и заказа для этого босяка. – А за чей счёт этот его банкет, я спрашиваю? – И как ему уж очень сильно подозревается, то те типы предполагают, что всю нагрузку за его содержание возьмёт он. А он с этим категорически не согласен, – ничего поделать не могу, но я ничем таким не обеспечен, чтобы ещё оплачивать капризы этого босяка. – И опять он дурак не дальновидный, смотрит в сторону тех грозных типов, дающие ему понять, что ему проблемы обеспечены от них, если что-то не так тут пойдёт. И тогда спроси себя, чем это не обеспечение и не мотивировка для твоих дальнейших действий.

– Чашки кофе с него будет достаточно. – Расплевавшись про себя, официант бросился на кухню, откуда вскоре принёс обещанную чашку кофе, да ещё с булочкой. За что ему огромное спасибо, хоть и нет гарантии в том, что он там, на кухне, не зашёл слишком далеко в этой своей истерике, и от души не расплевался не только в себе, но и вне себя, в чашку кофе.

Когда же принесённый им заказ был поставлен перед босяком под одобрительные взгляды грозных типов, официант, убедившись, что от него больше ничего не требуют, быстро покинул общий зал, и затаившись в глубине коридоров, ведущих в служебные помещения, принялся за себя переживать. Он вдруг понял, что тут всё не так просто, как может показаться на первый взгляд. И здесь разворачивается целая детективная история, со своими возможными разборками и перестрелками, в которую он оказался втянут по какому-то бзику судьбы, а не за его прегрешения, какие даже в своей совокупности не дотягивают до того, чтобы его такими невероятными сложностями сейчас нагружали.

– Где мой племянник, Сахе Левадес?! – с ноги выбив входную дверь, с грозным криком и в сопровождении отъявленных головорезов ворвётся в кафе дон Левадес. И хотя его внешний вид нисколько не вяжется с видом главы мафиозного картеля, – он в белых шортах, цветастой рубашке и ноги чуть ли не на босу ногу, в шлёпанцах (это видимо семейная черта семейства Левадес, ничем не теснить свои ноги), – тем не менее, он навёл в кафе шороха и шума. И оказавшиеся в этот неурочный час в кафе посетители, пороняли чашки и то, что было у них в руках, и давай в ошеломлении таращить свои глаза на дона Левадеса и на то, что он тут начинает устраивать.

– Вот он! – после быстрого осмотра помещения кафе, дон Левадес обнаруживает своего потерявшегося племянника, и вперёд к нему. А тот никак не реагирует на появление своего дяди, видимо находясь под воздействием психотропных аппаратов, которыми его напичкали его похитители из конкурирующего семейства, клана дона Антоныча. И это не может не расстроить ещё больше дона Левадеса, кто хватает и обнимает племянника, а тот, как не родной, только глаза вылупил в ответ и ещё тут недоумевает, типа, а это ещё кто?

И, конечно, дон Левадес, человек хоть и в летах, но бурной вспыльчивости и кипучести, взрывается в негодовании. – Что они с тобой сделали, дорогой племянник?! И кто посмел тебя оторвать от семьи?! – И как будто он не знает, когда ему самому лично на этот счёт отзванивались, и дали понять, сколько и чего будет стоить его неуступчивость в конкурентных делах с семейством Антоныча. – Своих, сволочь, родных не узнаешь. – И как вот сейчас выясняется, то этот Антоныч не просто человек слова, а его коварству и психологической неустойчивости, которая получает своё отражение в его многоходовых комбинациях по извращению всякого его и очевидных вещей понимание, нет предела. И дон Левадес не просто не узнаёт своих родных, а дон Антоныч вон как далеко зашёл, всё извратив и хитро обернув дело, – он теперь не узнан своим родным племянником.

А это куда как сложнее и опаснее для дона Левадоса, которого, – и для этого есть теперь не малая вероятность, – вслед за племянником могут начать не узнавать все его ближайшие родственники.

– Осточертел мне дон Левадос хуже пареной редьки. – Заявит донна Левадос, не в пример дону Левадосу молода и хороша собой, и в соответствии с этими природными преимуществами перед ним, собирающаяся как можно подольше пожить и подальше от памяти о нём. И донна Левадос, и так только смиряющаяся со своим во всём ограниченном положением в семье дона Левадоса, вдруг ни с того ни с сего (может звёзды так сошлись) решает, что всё, достаточно я терпела этого дона Левадоса, и с этого момента я его ни во что не ставлю и не узнаю. А чтобы дону Левадосу посильней досадить, донна Левадос не будет ставить его в известность насчёт этого своего решения, а будет его никак не замечать, и игнорировать.

Ну а донна Левадос ни одна в роскошном особняке дона Левадоса, кто недоволен им и его управлением активами семьи Левадос. И каждый из его родственников считает, что и он и сам ничуть не хуже дона Левадоса сможет распорядиться семейными, между прочим, а не одного его деньгами. Где на пути к этому их распоряжению стоит только дон Левадос. – Глаза бы мои его не видели. – Плюются и нервничают про себя затёртые в свой зад от распределения семейных богатств родственники дона Левадоса, и начинают впадать в большие сомнения насчёт родственничества с доном Левадос. – Вот был бы дон Левадос настоящим Левадосом, то он бы ничего не жалел для своих родственников. Нет, дон Левадос не Левадос точно, а какой-нибудь Трухильо.

После чего от него отвернут лица все дальние родственники, а уж в итоге и его подручные. – Кто таков этот дон Левадос, чтобы определять нашу жизнь и указывать нам, что делать?!

Так что дону Левадосу нужно поспешать демонстрировать себя жестоким и ещё есть порох в пороховнице, человеком. – Племянник, скажи кто это с тобой сделал?! – тряся племянника за рубаху, вопрошает дон Левадос.

И тут со своим мест подскакивают те два хмурых типа, специально всю эту ситуацию разыгравших, чтобы выманить дона Левадоса из своего убежища, и с помощью этой ловушки, а также своих пистолетов, отправить его к чёртовой бабушке, единственной его родственнице, кто его ещё узнаёт и признаёт, а вот дон Левадос проявляет в её сторону огромную неблагодарность, и всё не спешит её навестить.

– Посмотри в глаза своей смерти, дон Левадос! – кричат эти хмурые типа, выбросив перед собой пистолеты по уж слишком разыгравшемуся воображению официанта, нечто такого сейчас и ожидавшего.

Но ничего из такого пока что не видно, и даже как вроде не намечается. А человек на босу ногу впитывает в себя горячий аромат кофе, а приведшие его сюда люди, делают вид, что его и знать не знают, и занимаются за столом своими делами, время от времени выдавая свою близость к этому типу тем, что бросают свой рассеянный взгляд в сторону зала. Но уловить эту связь может только человек посвящённый в эти перипетии жизни незнакомых людей. А если ты не в курсе всего этого, то тебе и нечего тут ловить.

А вот Клава в курсе всего этого, как она об этом себе подумала и сейчас думает, в один момент, не без мотивировочного действия со стороны Ивана Павловича, отстранившись от реальности и выпав в свои размышления. И сейчас она под воздействием всего надуманного ею, оттеснив в сторону сидящего напротив Ивана Павловича, устремилась взглядом на сидящего к ней лицом одного их тех хмурых парней и попыталась отследить направление его взгляда, который, по её мнению, направлен был на того босяка-человека. А этот босяк, как ей дёргано кажется… – Что ещё? – вдруг звучит голос Ивана Павловича, перебивший на полпути мысли Клавы.

И она одёргивается от своего мысленного заворожения и, более осознанно и отчётливо обнаружив перед собой Ивана Павловича, скорее рефлекторно, чем осознанно, лезет в карман своей куртки и со словами: «Вот», кладёт перед ним на стол записку. Иван Павлович берёт записку, быстро пробегается по ней взглядом, затем смотрит на Клаву и спрашивает её. – И откуда она? – Здесь Клава сбивчиво рассказывает ему при каких условиях записка оказалась у неё, а то, что о ней она сразу не упомянула, то она о ней почему-то забыла.

– Это точно последнее, что вы забыли мне сказать? – пристально посмотрев на Клаву, спросил Иван Павлович.

– Да. – Немедленно и твёрдо ответила Клава, удержав в себе только разговор с бродягой с флейтой. Её почему-то напрягла ответная реакция Ивана Павловича на её упоминание о увиденном ею человеке в лесополосе у дома, кто как она поняла, осуществлял визуальный контроль за её перемещениями. – За него можете не беспокоится. Это не ваше беспокойство. – С такой морозностью в голосе сказал Иван Павлович, что Клаву пробил озноб. Так что она не захотела привлекать внимание Ивана Павловича к тому, кто может и не имеет никакого отношения к ней и этому делу. Хотя это не совсем так в деле с тем же бродягой с флейтой. Ведь именно он её предупредил о …Но здесь ход действий Ивана Павловича переносит всё внимание Клавы на него.

– Я её у себя оставлю. – Говорит Иван Павлович, сворачивая записку. На что Клава несколько неожиданно реагирует, вдруг потерявшись в лице, и с накатывающимися на глаза слезами нервно выговаривает. – Но это последнее, что у меня от него осталось. – Иван Павлович искоса посмотрел на Клаву, да и со всей жестокой правдой жизни, у которой ни на чей счёт нет сантиментов, говорит. – Хотите, чтобы это было последнее, что вам от него останется? Что ж, я вам не могу запретить, оставляйте её себе.

– Но я …– Клава попыталась что-то возразить, но была остановлена заявлением Ивана Павловича. – К тому же это может и не он писал, – посмотрев на записку, сказал Иван Павлович, – или же писал под давлением обстоятельств непреодолимой силы. – И тут Иван Павлович дал время и простор для манёвра разыгравшегося воображения Клавы, из которой запоздало вырвался вопрос: «Каких?», тогда как она уже начала себя омрачать представлениями всех этих обстоятельств непреодолимой силы для Тёзки. И тут надо понимать, что эти обстоятельства так непреодолимо характеризуются только в случае с Тёзкой, а вот для Клавы это и не обстоятельства в общем-то, а так, только погрешности. В общем, совсем не трудно догадливо понять Клаву и её женскую натуру, – она даже в такую сложную для себя минуту, не может быть объективной к своему Тёзке и не направить свою мысли в одну, категорически ею неприемлемую сторону. И она, в момент вообразив себе тут невесть что, увела себя в сторону представительниц своего пола, кто всегда и маскируется под всеми этими обстоятельствами непреодолимой силы, мимо которых вот никак не могут пройти вот такие как её Тёзка люди, которых, между прочим, дома ждут, и свои обстоятельства, и обязательства не менее непреодолимой силы.

Но им в этот момент вдруг и до чего же безнравственно сдаётся подумать, что всё то, что их дома ждёт, подождёт, а те домашние обстоятельства непреодолимой силы, не столь непреодолимы на самом деле, когда они так от них далеки, а их здесь столько призывно ждёт и просит о помощи.

– Гражданин, как по вас сразу видно, то хороший, – вот так ловко и хитроумно обратившись к мимо проходящему Тёзке, обратит его внимание в свою сторону обстоятельство непреодолимой силы в виде вряд ли могущей самостоятельно мыслить гражданки симпатичной наружности, которая слишком хороша, чтобы полагаться на свой разум, где на неё так недисциплинированно давят все эти её природные рефлексы. И она со своим благоразумием не отвергает то, что ей природой было столько дано, – что ж поделать, такова моя данность, быть природно-обворожительной и сбивчивой с праведного пути людей забывчивых, – и всем этим пользуется как на то разумеет. В общем, она продолжает. – Не могли бы вы на совсем немного забыть о своих проблемах, и забывшись, обратить чуточку вашего драгоценного внимания в мою сторону, – ой, а глаза-то какие у вас интересные, – а то я без человеческого внимания вся начала блекнуть.

Ну а Тёзка, как и всякий человек, не без своих проблем и мыслей о них в голове, и они редко доставляют ему радости. И он только и ищет возможность или повод от них избавиться, или переложить их решение на чужие плечи («На мои, – глубоко вздохнула Клава»). И естественно, как только ему тут даже не дали, а сделали намёк на такой повод, то он тут же ухватился за него. Тем более ему делает это предложение такая(!). При этом у него из головы вылетели советы бывалых людей, не раз ему объяснявших, что не всегда полезно откликаться на просьбы незнакомцев, тем более, если они из себя вот такую красоту представляют. Ещё больше проблем получишь на свою голову. – В общем не прислушался к советам желающих ему только добра людей, и …– тяжко вздохнула Клава и со словами: «Берите», оттолкнула от себя записку.

Иван Павлович без лишних слов убирает записку в карман пиджака, на мгновение задумывается, и спрашивает Клаву. – А может вам на время переехать?

– Нет, не могу. – Уже более спокойно, и даже отчасти твёрдо, говорит Клава. – А вдруг он всё-таки вернётся. А меня дома нет. – Не совсем твёрдо закончила своё предложение Клава, зная, что сейчас говорит.

– Тоже верно. – Соглашается Иван Павлович, затем что-то там про себя сообразив, обстоятельно пододвигается к столу и с этим же настроем обращается к Клаве. – Насчёт тех, кто решил за вами присматривать, я присмотрю. И вам на их счёт не стоит беспокоиться. Что же насчёт нашего дела, то мне нужно осмотреть ваш дом. – А Клава сразу и не сообразила, для чего всё это нужно, и она слишком поспешна в ответе. – Зачем? – спрашивает Клава.

Ну а Иван Павлович всё понимает, и он нормальным языком даёт пояснение Клаве, для чего всё это ему нужно (а вот некоторые вспыльчивые люди в таких ситуациях начинают вспыльчиво не понимать своего собеседника, утверждая и указывая на то, что они на разных языках с ним тут рассуждают). – Хочу понять вашего Тёзку. А домашняя обстановка как раз даст об этом представление. – Поясняет Иван Павлович, и Клава на этот раз без дополнительных вопросов его понимает. Только вот слишком поспешно реагирует на это его пояснение.

– Тогда пойдём. – Говорит Клава, с готовностью прямо сейчас сорваться с места. И Ивану Павловичу приходится поспешать её останавливать. – Постойте. – Останавливает Клаву на полпути Иван Павлович. – Нам вместе нельзя. – Добавляет он. И Клава, невольно взглянув на тех хмурных типов в уголке кафе, всё поняв, остановилась. – Но тогда, как? – шёпотом спросила Клава, обзорным зрением посматривая на тех типов.

– Надо подумать. – Рассудительно сказал Иван Павлович, нисколько не удивлённый этой случившейся метаморфозе в поведении Клавы. Но Клава сейчас больше него мотивирована думать, и она уже подумала и знает, как Ивану Павловичу пробраться к ней в дом незаметно.

– Я оставила открытым окно в ванной, на втором этаже. – В той же конспиративной манере, с приглушённым в шепот голосом, заговорщицки сказала Клава. После чего Иван Павлович попросил от неё некоторых адресных уточнений, и на этом он решил с ней на сегодня расстаться. И при этом так неожиданно и без всякого предварения, – он встал из-за стола, и со словами: «Я с вами свяжусь», начал покидать её и пределы кафе, – что она и не сразу нашлась, как на этот его уход реагировать. А кричать: «А как вы со свяжитесь, если я вам не дала номер своего телефона?!», она не стала, вдруг наткнувшись на особенное к себе внимание со стороны всё того же хмурого типа за столом в углу.

И Клава ещё больше в себе осела, хоть и так сидела, под этим пространным взглядом хмурого типа, который смотрел не просто на неё, а она была для него некой фигуральной призмой, посредством которой он смотрел на кого-то там, за её спиной. И Клава догадывалась, на кого. И она, придавленная этим его жёстким взглядом, тут же выпустила из видимости спину Ивана Павловича, который в момент растворился в дымке её отстранённости от него, и начала гадать, что там за её спиной делает тот о ком она сейчас подумала.

– Пора бы уже пить кофе. – Решила Клава, так и не сумев вспомнить, кто там, сзади, по её приходу в кафе сидел. А вот поворачиваться она не решается, пока …А это её пока в виде этих хмурых людей вдруг неожиданно покидает свои места за столом, и вперёд на выход из кафе. Да так это всё скоро и быстро произошло, что не заподозрить этих типов не в оплате своего заказа было крайне трудно сделать (всё-таки они люди при зрелости и при дорогих костюмах).

Но всё это проходит мимо Клавы. И она, как только дверь кафе захлопнулась за этими типами, не выжидая того самого времени, которое бы снимало с неё все подозрения о некой связи между выходом этих людей из кафе и её свободой поступков, оборачивается назад и …Для начала начинает фокусировать свой взгляд, который, как ей сейчас увиделось, не только потерял фокусировку, но и запотел от стоящей здесь жаркой атмосферы. И только после того, как Клава протёрла свои глаза рукавами своей, столь многоцелевой куртки, она смогла убедиться в том, что её в этой стороне не ждут с раскрытыми во всю ширь объятиями. И ей придётся, как следует поломать голову над тем, на кого же в самом деле смотрел, а скорей за ним приглядывал тот опасный тип с углового столика. Ведь там никого не было, и как это всё понимать Клаве, то это только ей отвечать на этот вопрос.

И с этим неустройством в себе и растерянности, Клава оборачивается обратно к столу, и вдруг, оторопев в себе, натыкается на лежащую на столе монету. Которой, как ей вроде, кажется, здесь до этого не было…А может и была? Сейчас это уже невозможно понять. – Тогда кто? – вопрошает себя Клава, пытаясь понять, кто оставил или подложил сюда эту монету. И ответ на этот её вопрос кажется очевидным. Это Иван Павлович, оплативший свой заказ вот такой монетой. Я вроде как пил, и в тоже время и не пил здесь кофе. Так что мой неоднозначно интерпретируемый заказ будет оплачен такой же монетой. Она имеет и в тоже время не имеет хождение, как унифицированное средство обмена товаров и услуг.

Клава, наконец, собравшись с мыслями, тянет руку к монете и берёт её. Затем подносит к себе и смотрит на олимпийскую эмблему в виде пяти колец на месте орла. – Интересно. – Проговаривает Клава, и поверх монеты переводя свой взгляд в сторону…Уже пустого стола, за котором некоторое время назад сидел человек с широкой спиной и его слушатели, для которых им была употреблена некая история, где знаковым звеном была вот такая монета.

– Всё это не случайно. – Проговорила Клава, и тут её как холодным душем окатывает то, что в себе несёт раздавшийся сзади от неё недовольный голос какой-то тётки. – Это надо же так наследить. – Возмущалась видимо уборщица, звучно отодвигая стулья в качестве протеста на такие свои невыносимые условия труда, которая даёт её профессия, мастера метлы и швабры, к получению которой она и сама приложила нимало труда и усилий, игнорируя жизненные советы сторонних людей, решив во всём положиться на диван и на свою счастливую звезду. А эти счастливые звёзды, как оказывается, в край близоруки, и для того чтобы быть ими вначале примеченным и отмеченным, нужно, – вот же за безобразие и дискриминация лежебок, чуть ли не умирающего на кровати креативного класса, – как следует попотеть. И этой счастливой звезде никак не заглядывается в глубины частных квартир, и им нужно выйти ей навстречу. В общем, одни отговорки и препятствия на пути к счастью вот таких людей, самих себе на уме.

Ну а такое их стремление к звёздам, к тому же не может тебя прокормить в итоге, и типа делай что знаешь. А раз ничего не знаешь, а сам себе на уме это частное знание, то для того чтобы заработать на хлеб себе насущный (а как без этого пустяка обойтись людям с возвышенными насчёт себя мыслями, как-то никак им не приходит в голову и не догадывается, как бы они не пытались перейти на подножный корм), приходится делать то, что руки от природы, от своего рождения могут, умеют и способны.

– Он что, босиком вначале на улице шлялся, а затем сюда заявился, размазывать пол. – Продолжала возмущаться уборщица. – Да кто этого босяка сюда впустил?! – прямо от сердца всё к ответу всевышнего призвало в уборщице, у которой при виде всей этой натоптанности руки просто опускаются. А Клава к ней, но только в этом вопросе присоединяется. Хотя отчасти она догадывается, кто мог бы быть тем столь великодушным человеком, кто впустил сюда этого босяка.

– Это официант. – Всё знает Клава о подоплёке всего тут, в кафе, и за тем столом, над которым так негодовала уборщица, произошедшего. И Клава, недолго думая, забрасывает монету в карман и вперёд искать официанта. На что времени много не тратится, в отличие оттого, чтобы довести до понимания официанта, что от него нужно.

И на все вопросы Клавы: «Кто сидел вон за тем столом», официант умело отнекивался или увиливал, заявляя, что он всех уже и не упомнит. Да и не входит в его обязанности всех посетителей запоминать. – Вот если бы они тут устроили скандал, чего в нашем образцовом заведении не наблюдалось с самого открытия, или же чего-то другого погрубее, прихватив в карман не своё, то это другое дело. Но опять же, не моё. – Прямо скала в своей упёртости этот официант, явно запуганный теми типами с бандитскими рожами. Так что Клаве никак не убедить быть ему откровенным с нею.

– Ага, я вам сейчас всё расскажу о том типе. А вечером меня в тёмном закоулке встретят они, да и выбьют из меня всю память. А чтобы я больше ни о чём не распространялся, в том числе и об этой встрече, то они заставят меня прикусить язык до самого основания. А она мне тут чешет о какой-то потере. Вот остаться без языка, это потеря. А остальное не в счёт. – Упёрся на этих мыслях в себе официант и его никак сегодня с места не сдвинешь. А завтра он, само собой, увольняется из этого опасного места, и больше сюда ни ногой.