Белокурый. Грубое сватовство

– По-моему, никак. Стану искать других Гамильтонов в подмогу. Приор Пейсли, говорят, прибывает на днях с той стороны Канала?

– Я слыхал. Но ты учти, что Джон Гамильтон Пейсли мне не в единоутробных, это у них с Финнартом общая мать была.

– Мне, Джон, ваши матери без интереса, общие они или нет. Ты разбейся, а узнай мне у Пейсли, за кого он впряжется в нашей войне.

– Что ж, война будет все-таки?

– Джон, всё, как я люблю – без ее объявления…

До Болтона от Клидсдейла было рукой подать, но именно потому Босуэлл и не поехал, смутно подозревая, что строптивый дядя того и ждет – явки с повинной головой. Ну, это не про Белокурого, когда-нибудь старика отпустит от боли, тогда и поговорим… Дважды он вызывал Болтона к себе в Крайтон – дважды шериф Хаддингтона не покорился своему графу. В Хейлсе, в комнатенке под самой крышей башни Горлэя, в смраде и шорохе голубятни, при скудном свете свечи шуршал пером верный брауни, хобгоблин Синяя Шапка, неизменный счетовод графа по Долине, а нынче – и по всем прочим угодьям, Джибберт Ноблс – шуршал, писал, подводил итоговую черту, обтирал перо мягкой тряпочкой, торопясь, затачивал его вновь и макал в чернильницу. Губы его беззвучно повторяли цифры и названия мест, искалеченные пальцы любовно выводили острые, четкие буквы… И брауни вскочил на свои скрюченные приступами подагры ноги, когда дверь отворилась, впуская хозяина. С минуту Босуэлл молча, мрачнея, пролистывал расходные книги замка. По первому приезду, по осени, до того, как на зиму осел в Хермитейдже, ему показалось, что хозяйство не столь обнищало… Что ж, Агнесс имела право на упреки в его сторону: в Крайтоне дела шли Божьей милостью и ее личными деньгами от Морэма, а здесь два года клерки короля выжимали все, что можно, из его земель, обескровливая людей, и теперь, по правде, с вилланов брать было нечего. Человек не отдаст куска хлеба, отложенного для больного ребенка, своему лэрду, а если будет обобран силой, возьмется за вилы и топор. Босуэлл ранее не доводил своих до крайности, не станет и теперь, когда верные люди дороже золота. В любом случае, следовало дотянуть до Дня середины лета – до первой арендной платы в этом году, но на что он посадит в седло новую сотню рейдеров, необходимую ему в этой войне, как воздух? Кладовые Хейлса выдержат еще один разорительный год, но потом…

– Что мне людям сказать, ваша милость?

Босуэлл в раздражении пожал плечами:

– Ничего! Пусть пасутся, как галлоуэи – роют снег, достают коренья… – потом поразмыслил и уточнил. – Раздач зерна не будет, пока не начнется голод. Бэлфуру скажешь – пусть потаж варят дополнительно дважды в неделю, по средам и воскресеньям, и все, кто придут сюда, получат свою порцию. Мужчинам рабочего возраста – по одной с собой, немощным, старикам, женщинам, детям давать, сколько съедят здесь.

– Наших запасов так не хватит – до урожая…

– Если он еще будет достаточным в новом году. Все мужчины, кто может содержать коня и сидеть в седле, должны явиться в Долину, поживимся у сассенахов, чем Бог пошлет. Что еще?

– Если съедим зерно, чем сеять? – подсказал Ноблс. – И скотину минувшей осенью слуги короля кололи нещадно…

Мгновение граф размышлял, затем огонек догадки мелькнул в сощуренных глазах:

– Десятина. Церковную десятину придержи, Джиб – и мы доживем до урожая…

– Как можно? – ужаснулся счетовод.

Босуэлл ухмыльнулся:

– Мне можно, мне лично Лютер разрешил.

В конец концов, думал Джибберт Ноблс, лэрду и предстоять перед Господом за всех – по своим грехам, и если он еще и этот берет на себя, так отчего бы нет, ведь можно уберечь детей и женщин от голодной смерти.

– Со всех земель, ваша милость?

– Ясное дело.

Счетовод помялся, но все же высказал:

– Отлучением закончится, не дай Бог.

– Не закончится, сейчас кардиналу Битону не до того, можешь быть уверен. В Долину и так никто не сунется, мы там и до сей поры под отлучением. А здесь я сам с церковниками поговорю.

Торопливо раздал распоряжения, последние прокричав уже с седла, отбыл, и с грохотом потянулось вниз бесстрастное железное забрало замка Хейлс – могучая кованая решетка, поставленная дедом сразу, как только был получен графский титул в роду. Галлоуэи вновь месили грязь мартовской оттепели, упорно, как умеют только приграничные пони, рожденные от камня и северного ветра. В деревушке милях в пяти от Хейлса, у часовни, где остановился поить гнедую, несколько женщин и ватага вопящих детей кинулись к лошади Босуэлла – Том Тетива занес было руку, чтоб сплеча оттянуть нищих плетью куда прилетит, но был остановлен коротким жестом графа.

– Ах, дорогой господин, Бог милостив, вы вернулись, теперь-то все пойдет по-другому! – старуха держалась за упряжь, потребовалось бы кинуть ее под копыта кобылы, чтобы оторвать, и выла, выла, но при прямом взгляде становилось понятно, что – не старуха вовсе, приканчивает разве четвертый десяток, однако исхудала и больна от недоедания.

– По-другому, Мардж, слово Босуэлла. Приводи своих в Хейлс в воскресенье после полуденной мессы, с собой мастер Бэлфур не даст, но накормит вдоволь… Кренделей небесных не имею – сам королем обобран до нитки, но голода у меня не будет, вот те крест. А соберешь ребят ко мне в Долину – еще и с добычей придем к середине лета…

Хор благословений вслед… промозглый ветер с залива, впереди – полдня в седле до Линлитгоу. Millia diaoul, да на что же ему их всех кормить?!

Вновь начинало ныть застуженное плечо.

И когда, нагнанному в пути замученным гонцом, в руку ему легло письмо без герба на восковой печати, без обратного адреса, письмо с явным английским акцентом – он вздохнул с облегчением.

Шотландия, Линлитгоу, март 1543

«Бурый волк Запада» Аргайл, «Бойцовый петух Севера» Хантли и… третий, кто третий-то? Снизу, по тени на слюдяном оконце, и не разглядеть толком… на сей раз не братец Ситон, а молодой Сазерленд, в котором гордонского гонора больше, чем умения себя держать в компании взрослых мужчин.

Во втором этаже скромного дома вдовы Огилви на окраине Линлитгоу, где Белокурый устроил себе логово, горел свет. Трое блистательных господ, из которых самым пышно разодетым был самый младший, резались в карты и заканчивали ужин сыром и печеными яблоками в меду. Аргайл, только выше пояса облаченный, как подобало приличному человеку, уже отколол полу пледа с плеча, Хантли давненько расстегнул колет, его темные кудри масляно блестели в свете камина и тяжелого бронзового шандала посреди стола, и отворенное настежь окно лишь слегка выносило вон запахи вина, разгоряченных мужских тел, жареного свиного окорока с горчицей.

– Ну? – спрашивал Кемпбелл, скинув карту Джону Гордону. – Сколько даешь?

– Девятка, – отвечал тот, скривившись. – Не везет мне сегодня. Ну, допустим, двести.

Хантли насмешливо засвистал.

– Двести, – веско сообщил кузену Бурый волк, – по слухам обещал выставить Гамильтон-из-за-Канала. Неужель ты скупей священника, милый мой?

– Ладно! – бросил Сазерленд, защищаясь. Он опять был изрядно пьян. – Дайте мне хотя бы раз выиграть, родичи! И… еще двести пеших в придачу.

– Итого четыреста, маловато, – улыбнулся Аргайл. – Не посрами наше родство, Джон.

– Тебе хорошо говорить: свистнешь – твои людоеды в избытке с гор спустятся!

– Хантли! – Кемпбелл, не ответив, обратился к двоюродному брату. – Ты?

– Сперва ты сам!

– Хорошо торгуешься… для первой ставки даю тысячу… людоедов с гор! – Кемпбелл дробно засмеялся, сощуренные серые глаза посверкивали хмелем выпитого, но головы он не терял. – Что у тебя?

– Бриллиантовый валет, – отвечал Джордж. – Черт с вами, скаредами, я люблю ее честней вас обоих и даю полторы…

– Арран струсил.

Два слова разом перебили все ставки.

Босуэлл стоял в дверном проеме, когда Хантли повернулся на голос. Опершись о притолоку, граф наблюдал размеры пиршества и бесчинства, устроенного в его покоях, а после уточнил для непонятливых:

– Вы бражничайте и мечете карты в моем доме – в мое отсутствие, скоты… доброго вечера, лорды!

– Положим, я знал, что ты сегодня вернешься, – преспокойно отвечал Джордж, вынимая колоду из рук Кемпбелла, тасуя ее с повадкой опытного придворного. – Надо же нам было где-то поговорить без посторонних ушей…

– За скота получишь в рыло, Белокурый, – убежденно сказал Аргайл, поднялся с места, но внезапно обнял хозяина дома.

Выпив, Рой почти всегда был больше настроен на объятия, чем на драку, что не мешало ему сыпать угрозами. И момент, когда он переходил от объятий к немедленному воплощению угроз, был ведом только самому Гиллеспи Рою Арчибальду.