Песни безумной Женщины

Ты была виновна в убийстве надо мной, но я простил тебя, я говорил тебе спасибо, вернее благодарил.

Тяжелые фракции оседали внизу, давно смешанный алкоголь, еще не успевал разделяться в затхлом стакане.

В раю все знали нас, в аду и подавно.

Иногда падшие ангелы поднимались с самого низу, чтобы послушать тебя.

Среди них и я там иногда бывал, слегка подвыпивши и со щетиной, но с поистине блестящими, налитыми слезами глазами.

Песня 35.

Любимый свитер давил и был тесен, словно если бы и вовсе, как будто никогда не смог бы случиться.

Заборы бывали настолько серы, что, покосившись, никогда не сошли бы за кладбищенскую ограду, ведь они из железа.

О, я вас прошу, не кладите меня в землю, ибо меня там никто не ждет.

Сожгите на куче сырых дров, а остальное сбросьте в канаву, на радость никому.

Близко светит запоздалое время, не вовремя хрипит недомытый порог, он весь в песке.

Слишком часто мерцает фонарь уличный, а к часу ночи и вовсе гаснет, тогда так одиноко становится.

Как будто он друг мне, как будто родственник.

Еще пару месяцев назад, под ним спал, посреди улицы, перебравший человек, но был не смешен.

Выхлопы сгоревшего топлива, как напоминание, как недосказанный анекдот.

Марлевые повязки отсрочивают, но веры в них по-прежнему нет, нет страха.

Уколы так сильны, и эти ваши таблетки, делают только хуже.

Мы уже не знаем, что хуже а что лучше, мы заблудились, нас обманули.

Нас обманули, словно позабытую игрушку, словно угасающий фонарик недопитого винограда.

Словно быстрое мгновение предшествующей рубки.

Как неудобный лабиринт, посреди которого холодно, и выхода из него нет.

Июнь был сладок на выпады, сентябрь был долгим, но не таким как есть.

Времена года переставали сменяться, как разбитое окно, как потускневший запах гниющего дерева.

Мы сели за стол сыграть в игру, и из нее не выйти.

Так доиграем же до конца, переделаем и передумаем правила, как если бы в первый раз, как если бы совсем по-другому, и не как иначе.

Песня 36.

Как послушен я тогда был, как непокорна была моя воля.

Удары шпицрутена вдохновляли меня на содеянное, на происходящее по собственному желанию.

Слишком мал чтобы достать, слишком велик, чтобы быть обозначенным.

Кратким было воспоминание, как вспышка, как неразумная, неразборчивая речь.

Я лежал в коляске, я младенец.

Я пытался вспомнить сны, которые мой мозг выбросил, словно мусор, словно апельсиновую косточку.

Было ли еще хоть что-то в этом, кроме ужаса, и кромешных бело-синих стен?

Возможно ли было течение сладкой крови по венам, через закупорку, через сгустки?

Тогда я не задумывался, и переходил от философии к созерцанию.

Муки похмелья пытались одолеть меня, но я уже успел опохмелиться.

Наперегонки с отравой, наперекор дождливому холодному утру.

Улыбка продавщицы лечила, ее голос ласкал мое захудалое сердце.

И это была не ты, Женщина.

Ты была слишком жестока, чтобы тепло отнестись ко мне.

Зависимость от этого, тяжело давалась на обоим.

Обоюдная ненависть и любовь, так изматывает, так порой бывает бесполезной одновременно.

И не те сотни шпицрутенов, и не те пытки, не сравнились бы хоть с секундой до…

Благой физиономией да вымощена дорога в помойную яму.

Не досохшую рыбу в мешке не утаишь, запах наружу, словно лишняя рюмка.

Былых мотивов унылый скрежет, и твоих песен, что уже не радовали, а резали ржавым лезвием.

Чахлые кактусы на подоконнике здоровее нас.

Быстрые искры, ярче горели чем твои глаза.

Почему так жестока ты, я не знал, и ты не знала, но это было очевидно, раз настолько как бы и вовсе.

Песня 37.