Песни безумной Женщины

Кто был настолько гадок, как ты?

Кто был настолько незыблем как пески времени, что лезли нам в глаза, слепили с каждым разом?

Твоих песен оклик, уже не был таким как раньше, он уже не был так, словно если бы, да и до самой тверди воды.

Презрение одолевало меня, тебя же одолевало желание нужд, таких мерзких.

Нетерпим я был к этому, а ты была непоколебима к непринятию моего нетерпения.

Отсутствие некоторых зубов в твоем рту, никогда не смущало меня, в этом был некий шарм, некая правдивость.

Золотом их не заменишь, не вставишь обманные протезы.

Пусть останется так, по-настоящему.

Обвислые молочные железы, и растяжки, словно напоминание.

Не пытайся скрыть их, ибо я их вижу.

И все остальные видят, кого допускала ты к своему довольно обычному телу.

Омовение ног, в этом слишком много обряда, это слишком ни к чему.

Песня 40.

Как недосказанная до конца история, словно вытоптанная собаками и котами тропинка по мерзлой траве.

Приподнявшийся горб, мирового бытия, внутри него крылья.

Мы хоронили мертвецов, мы воскрешали живых не по собственной воле, словно отработанная втулка, высохшая шлюха.

Пески текли, но не были водой, вода же застывала в обличиях всяких разных и пугающих, что в темноте, во сне, затаились под твоей кроватью.

В таком случае лучше спать на полу.

Неприкаянные обуздания, запредельные мысли познаний космических, были тогда, в те времена существовали.

Депрессия не смела наступать, ведь наступали мы.

Нас был легион, нас осталось всего лишь половину.

Костистые, словно мелкая рыба, мощные, словно против течения.

И писк в ушах становился все роднее, все желаннее чем прежде, так ждали его, так надеялись, словно отопительного сезона, все остальное неважно.

Быстро погружались, и еще быстрее поднимались наружу, чтобы ощутить болезнь в крови, переизбыток кислорода.

По самим себе, по твоим ногам прекрасным, по крышам скользким от дождей, молились на безрыбье.

На урожай приносили жертву адским псам, они нам обещали.

Но глупы мы были, и слишком любили молодость, чтобы казаться извне, чтобы прослыть храбрецами.

Прислушавшись, достигали неминуемого, отрекшись, лишь возводили в степень зависть к самим себе.

Мудрец усмехнулся тогда над нами, за что и был послан.

Туда ему и дорога, да в вечность, да по целому куску.

Слишком сладко, чтобы отрицать, слишком медленно, чтобы перебродить.

И легкость здесь неминуемо наступала, наступала вселенская эйфория.

Но в стороне мы оказывались в очередной раз.

В очередной раз это все не про нас было.

Песня 41.

Славные деньки, позабытые до самых краев.

Мы прошли лес самоубийц, не разу не споткнувшись.

Плутали как ошалелые по льдинам, без ботинок, в одних носочках.

Соскучились по дуновениям ветра со стороны свалок и помоек, что как громадные озера, в них люди пропадают навсегда.

Окружили бредом возвышенности необдуманной суеты, дрыгали ножками смехотворных заброшенных зданий.

Полный примитивизм и пост-ирония, забытые дебри сказочных зазеркалий.

Былые времена оказавшихся по ту сторону душ, страждущих и стонущих неприметно.

Колокольный звон был слышен позади, славился своим звонарем тот храм, обманывал детей.

Преступал земные законы, а перед своим богом был чист, словно выцветший лист, словно прогнившая лестница.

Погонял тогда коней, слепо следуя кнуту, без отзывов и смело, с выворотом головы.

Нахлынули тогда воспоминания горькие, сладкие мысли потекли из ноздрей реками, ручьями.

Злобно было и радостно, смешно и грустно, но стабильно переменчиво, чтобы казаться одинаковым.

И не было никаких трудностей перевода, ведь мы говорили на одном языке, на одном красноречии.

Приятно было осознавать, что ты летала где-то рядом, завывая свои песни, вопя и матерясь.

Требовательны мы были друг к другу слишком, слишком лучезарным казался мир тогда и раньше.