По воле ветра

– Ты всё ещё хочешь птичку?

– Живую?! Хочу!

Наверное, чувство вины меня не отпустит никогда. Не от того, что пыталась затушить пламя ответственности водкой, не за скандалы и слёзы близких. Но за худенькое лицо сына, который так трогательно просил перед сном: «Мамочка, если есть, дай мне хлеб с солем и подсолнечным маслом». Да, он именно так и говорил тогда: «С солем…», хотя уже здорово умел читать, и составлял план своей первой книги о Красном светлячке. Но под нарочитым колпаком этого словообразования – «с солем», скрадывалось пламя великого смущение, так как он понимал, что может поставить своей просьбой в тупик. Если моё лицо делалось беспомощным, сын гладил меня по щеке и говорил: «Ладно-ладно, ничего, не плачь, я и так засну», и ложился, укрываясь одеялом с головой.

То было в тех пресловутых девяностых. Для кого-то они, окрашенные юностью, хороши и беспечны, несмотря ни на что. Для иных – мрачны. Всё от того, каким взглядом оборачиваешься на них.

Некто, гордый своим умением, вспоминает котлеты из овса и походы всей семьёй в лес за ягодами, чтобы было чем подсластить жизнь. Самых непрактичных выручали добросердечные соседи, что делились уродливыми овощами со своего огорода. Бывали и те, кто, уезжая на заработки, чтобы прокормить семью, отдалялся от неё навсегда. Разлука, хотя и коварна, но всегда честна.

Пока супруг искал работу и получал отказ за отказом, до самых родов я бегала по заданиям редакции. Живота видно не было, так что я не смущала никого своим тяжёлым[47 - беременным] пузом. Подгоревший кусок хлеба на завтрак, запивала чудесным порошковым израильским бульоном, не испытывая в течение дня никаких токсикозов или головокружений. Откровенную тошноту, странным образом, вызывало лишь размещённое в газете объявление о существовании некой фирмы «Резон».

Вообще-то говоря, работа здорово выручала. Редактор, выпивоха, но добрый парень, каждый день посылал гонца прикупить «к чаю» колбасы, сыру, хлеба, конфект, ну и, само собой, втрое разбавленный ректификат. Можно было, с шумного одобрения коллег, сочувствующих нашему положению, прихватить с собой пару-тройку бутербродов и для супруга. Ну и гонорар, само собой, как же без него! Конечно, единственной редакцией дело не ограничивалось, иногда приходилось переписывать текст статьи на разные, некстати, голоса, для нескольких изданий, но… кормили только в одном!

Несомненным плюсом было и то, что на любой из официальных встреч-летучек, проходивших в то время, нас, писак, тоже угощали. И, так как, для благополучия семьи, мне нельзя было пропустить ни одного застолья, то ребёнок появился на свет практически на лету, в промежутке между двумя бутербродами.

К сожалению, через некоторое время редакция свернула скатерть-самобранку, и мне пришлось заняться репетиторством.

Из пары предложенных гражданам на выбор наук и обучению игре на фортепиано, востребованным оказалось именно последнее. Денег, вырученных за этот нестыдный извечный приработок барышень в летах, хватало на горсть макарон, буханку хлеба, кусок растительного спреда[48 - растительный аналог сливочного масла, эмульсионный жировой продукт жирностью не менее 39%], пару кубиков сухого бульона и на дорогу, чтобы провести следующее занятие. В случае чего, назад, на другой конец города, пришлось бы идти пешком.

Всё бы ничего,– и родители были довольны, и их не слишком старательные чада понемногу начинали играть гаммы, но тут у одного из ребят, оба ученика были мальчишками, появился попугай, который стал проявлять к приходящей учительнице чрезмерную симпатию. Стоило мне зайти в дом, как птица вылетала из клетки, и, присев на левое плечо, принималась разговаривать.

Попугай докладывал обо всём. Он рассказывал о погоде и новостях, подслушанных в кухне, о проворном, грубоватом мальчишке, который не слишком умеет заботиться о нём, и о женщине в переднике, что ругает его, попугая, за несущественные, несвойственные птице провинности. По всё время разговора, попугай нежно теребил меня за мочку и причмокивал. Особенно трогала его галантность, ибо на прощание он каждый раз легонько встряхивал край уха, как бы пожимая его, при этом шёпотом убеждая меня в том, что я – хорошая девочка.

Измученная, с синими кругами в пол-лица, я с очевидным усилием брела под дождём к остановке трамвая, но, согретая неподдельным вниманием птицы, всё же улыбалась.

Перед моим приходом попугая старались запереть в клетке или, накрыв платком, уносили к соседям, но даже оттуда доносился его возмущённый крик с требованием вернуть «на место», дабы «высказать всё». Попугай логично мыслил и формулировал складно, но лишь два дня в неделю. В перерывах между уроками он молчал.

Стоит ли говорить, что довольно скоро мне отказали от места. Причём, и от второго тоже, так как родители мальчиков дружили.

Помню, как, днями позже, плакала, обращаясь к дождю за окном. Которую неделю в доме не было ни крошки хлеба, только сырая тёртая свёкла. Она дольше обманывала голод и её можно было взять с лотков на выброс у рынка.

– Тебе и вправду нужна птичка?

– Да, очень.

– А зачем?!

– Понимаешь, хочется, чтобы она досказала мне то, о чём не успела та, не моя, и чтобы кто-то ещё раз сказал, что я – хорошая девочка.

Только, чтобы так…

Дверь была норовистой, как конь, тугие её петли поддавались стороннему понуждению отвориться весьма неохотно, но если удавалось-таки её обуздать, то она не скрипела, как многие, и не молчала, как некоторые, сытые и скользкие от жира, но ржала тоненько, словно жеребёнок. Не то, чтобы жалобно, но нежно и как бы издали.

Когда было грустно, чтобы успокоить нервы, можно было таскать дверь за припухшее ухо ручки, и слушать её переливчатый голосок. Из ниоткуда возникали худые ножки с пухлыми коленками, мягкие губы, непременно карие глаза с обрезанной щёточкой густых ресниц и это, ни с чем несравнимое нервное подрагивание кожи подле лопаток…

– И долго ещё вы будете издеваться над моей дверью? – поинтересовалась соседка по коммунальной квартире, застигнув меня стоящим на пороге своей комнаты. Я молчал.

– Что же вы? – Соседка была некрасива, но юный возраст столь ловко умалял сей недостаток, что её можно было счесть хорошенькой, особенно в сумраке коридора.

– Простите, мне было не по себе, а ваша дверь… – Только и сумел выговорить я.

– Дверь? Вы пришли в гости к двери?!

– Ну, в общем… наверное. Простите меня, я пойду к себе.

– Хорошенькое дело! Как же это вежливо! – Соседка повернулась уже, чтобы уйти, но я, заглянув через голову в её комнату, где разглядел симметрично расставленные столовые приборы и дешёвый цветной хрусталь на скатерти канареечного цвета, задержал её вопросом:

– Вы ждёте гостей?

– А вам-то что за дело? – неожиданно дерзко ответила она.

– Просто спросил. – Пожал плечами я. – Не хотите, не отвечайте. Ещё раз прошу простить мою странность. – Проговорил я, и уже хотел было уйти, но меня остановил её грустный вздох:

– Да, я жду, ждала. Но никто не пришёл. Обо мне забыли. Все.

– У вас день рождения?

– Не совсем. Нынче не принято отмечать такое, у меня именины. – ответила она и взялась за ручку двери.

– Так это почти одно и тоже, – из вежливости подбодрил я, – даже лучше!

– Даже лучше… – согласилась она, всё ещё порываясь закрыть дверь. – Ладно, простите, я вас задерживаю…

Осознав вдруг всю курьёзность ситуации, я расхохотался:

– Да, вы правы, я был сильно занят, прислушиваясь к ржанию несмазанных петель, но теперь совершенно свободен и могу поучаствовать в вашем празднике. Если вы не против, конечно.

Она посмотрела на меня так наивно, и так откровенно радостно, что я, впервые за годы, которые мы прожили бок о бок, дверь в дверь, разглядел, наконец, глаза моей соседки, и буквально прирос к тому месту, где стоял. Её зрачки, в прямом смысле слова, плавились янтарным пламенем взгляда, и обожгли заодно меня.

…Когда мне грустно, я задаю ей какой-то пустячный вопрос только для того, чтобы слышать, как она долго рассказывает о чём-то на разные голоса, медленно ходит, задевая меня худыми ножками с пухлыми коленками, время от времени целует мягкими губами в висок, а я… я таю под её взглядом, и стекаю воском прямо ей под ноги…

Не знаю, насколько меня ещё хватит, но, – какая разница? На сколь-нибудь, но только, чтобы так.

Чёрный сарафан в белых горохах звёзд

Солнце выставило макушку из-за горизонта, будто бы над поверхностью воды, отряхнулось по-щенячьи и забрызгало всё вокруг густыми охряными пятнами глины. Кроны деревьев, хотя ещё свежи и ярки, на миг поседели, загодя примеряя неряшливые одежды осени, а лес, – тот, как всегда, торопился вымести из своих покоев сырость и лишний холодный дух, что набрался к утру…

Чем больше намёков на скорую осень, тем больше желается печного жара полудня и томных вялых ночей, когда не знаешь, куда себя деть, и,– то раскрываешься, то мёрзнешь, то встаёшь поглядеть на васильковый букет неба, с мелкими безымянными цветами звёзд. А после, засыпаешь вдруг нечаянно, сладко и глубоко.

Но всего через миг, на рассвете, – ни пунктир дрёмы, ни жара не мешают радоваться зареву зари, от которого не загородится ничем. И ты идёшь, едва ли ещё не во сне, к холодным водам реки, что возрождают тебя, собирая заново и дух твой, и тело, чтобы ты был снова готов стоять у поддувала лет, поддерживая огонь жизни жаром своего дыхания. Мало им своего. Без тебя – никак.

Один тлеет тихонько, с рождения прикрученным огоньком, другой сгорает каждый день дотла, и только рассвет способен возжечь тот, чёрный от копоти фитиль. Если только он ещё не рассыпался в прах, и не развеян ветром кружения чёрного сарафана в белых горохах звёзд.

Отчего ж…

В долгие холодные месяцы, что придают определённость добродушию соотечественников, жизнь утомительно разнообразна. Все силы отнимают театры да балы, катание в санях иль на расчищенном до блеска льду реки под духовой оркестр. Если бы не дремота в присутствии[49 - рабочее место], то, право слово, – можно было бы получить полное истощение нервов. Ну, а что касается лета…

Утренняя гимнастика по Мюллеру, омовение в холодной воде пруда, да смолотый при помощи старинной фарфоровой мельницы кофе с жидкими, разбавленными молоком сливками. Остальная часть времени до полудня и полдника теряется в безуспешных попытках сделать что-либо, переспорив жару и удачно сочетающуюся с ней собственную тягу к повсеместной праздности. Летние дни и недели можно распознать лишь по календарю, и отличаются они только количеством бабочек, которых приходится выуживать из воды прежде, чем окунуться…