По воле ветра

Насмехаясь над мимолётностью чужих жизней, мы укорачиваем свою, но переживая судьбу всех тех, кто окружает нас, мы обретаем бессмертие.

Слишком

Одна из замечательных примет жизни – возможность следовать привычному укладу. И если нарушается он, то на это может быть всего три причины: путешествие и перемены, – дурные или наоборот.

Однажды, в день похорон бабули, я увидел деда, занимающегося зарядкой, и сильно удивился, – нет, даже решил, что он помешался от горя. Но, приглядевшись внимательнее, понял всё же, что, напрягая живот и ритмично выдыхая, старик пытается вернуть себя к жизни. С трудом выбираясь из пропасти ужаса, собирает крохи привычного, навсегда и бесповоротно растерзанного распорядка, чтобы как-то выжить самому.

Это не было приметой бессердечия или равнодушия, но признаком той силы воли, – быть дальше, которая отыщется не сразу, не у каждого и далеко не всегда.

Разглядывая отстающую по контуру аппликацию облаков и растерзанную ветром бархатную бумагу леса, я думаю о том, что самые тяжёлые испытания для человека – любовь и разлука. Именно на их холсте и происходят все события жизни. Чем сильнее любовь, тем страшнее разлука, и неважно, кто был предметом[53 - предмет любви].

Иные могут счесть меня чудаком, не самое дурное, впрочем, звание, но нынче поутру, когда я не увидал в пруду лягушек, которые обыкновенно дожидались моего появления и улыбались в ответ привету, ощутил тот самый горький вкус, что источают сердечные раны.

Не к чему скрывать, – мне льстило внимание земноводных, умиляла их безыскусная радость при моём появлении, когда, подбираясь ближе к ногам, они тихо мяукали или урчали по-кошачьи, если я гладил их пальцем по голове. Весьма красноречиво наблюдая за моим барахтаньем в воде, мрачнея от холода, никогда не торопились они под одеяло тины, а ждали, пока уйду.

Отвечал ли я им взаимностью? Да! Но теперь не делается легче на душе от того. Чем ни отблагодари за внимание к себе, всё окажется меньше, чем оно того достойно.

Сердце плачет беспрерывно, а дождь мокрым пальцем листает скользкие страницы жизни. Слишком торопится, слишком, слишком, слишком…

Любовь

– Ты заметила, от тебя все бегут?

– Я не понимаю…

– Да, чего тут! Птицы упорхнули, как с фронта, «неся значительные потери», у других вон, малина да укроп вместо сорняка, а у тебя шаром покати. Гадюка и та не ужилась с тобою, цветы выпрыгивают из горшков. Рыбы, если бы могли по суху, аки по воде, тоже ушли бы давно. Что тут говорить, – недолго пообщавшись, от тебя бегут и люди!

– Но почему ты так говоришь? Я не понимаю – зачем ты так, за что?!! – зарыдала вдруг она, и мне пришлось открыть ту нелепую правду, с которой я жил уже много лет:

– Видишь ли, только прекращай реветь сейчас же, ты всех душишь своей любовью.

Она всхлипнула и, пересилив глубоким выдохом рыдания начала говорить:

– Неправда. Всё не так, как ты думаешь. Помолчи, пожалуйста. Слышишь, вон там вот, звуки?

– Ну, птицы взлетели, что такого?!

– Это они улетают, побросав книги, их крылья шуршат, словно листья обронённых на пол томов. А люди, – те исчезают, так и не закончив своих романов.

– Писатели, что ли?

Она на меня посмотрела, как на маленького и мягко, уступчиво произнесла:

– Романов со своей судьбой, с человечностью.

– А… Но это не объясняет того, отчего все бегут от тебя.

– Да не от меня они бегут, за жизнью своей стараются поспеть.

– Это ты так себя успокаиваешь, понимаю, бывает.

Она улыбнулась мне, вовсе как несмышлёнышу и, рассматривая лес за окном, стала говорить, тихонько так, едва ли не шёпотом, то ли ему, то ли себе:

– Про малину, это ты верно заметил, только, чего уж тут греха таить, не земля у нас тут, глина сплошная, но я не сержусь, с чего бы, да и огородник из меня неважный. А вот про птиц и зверей… Проверяют они и меня, и себя.

– Чтобы что?

– Узнать хотят, можно ли доверять человеку, способен ли он ещё любить, без оговорок и условий, просто – любить.

– Не выдумывай.

– А ты сам посуди. Я ж не о котятах в лукошке толкую. Вот тонет, к примеру, оса. Если укусит, ты знаешь, мне не поздоровится, но я достаю её из воды, сушу и отпускаю. Она глазки протрёт, да летит мимо, с докладом, – так мол и так, было дело, всё по порядку своим расскажет, соседям передаст.

– Шутишь!

– Не шучу, слушай дальше. Гадюка ползёт. Для меня её укус – лучше не думать, что может произойти, а я с уважением к ней, с добрым словом. Так и она не грубит, не пугает, а напротив – осторожничает. Что до птиц, те на каждом дереве под окном, да по три гнезда вьют, и весь выводок тут же, на глазах, чтобы показать детворе, как оно, когда по-настоящему, по-человечески бывает!

– Ну, хорошо, узнали они все, как надо, а дальше-то что?

– Летят по миру, идут дальше, крутят колесо жизни.

– Глупо как. А почему к тебе?

– Так не только ко мне, дурачок! Ко всем они идут, к каждому! Да мало кто замечает то. Подумаешь, – птичка подлетела, муравей по руке пробежался. Стряхнуть, турнуть, ногой топнуть, оно ж проще.

– Дела у всех! Работа, занятия, своя жизнь!

– То-то и оно, что у всех она – жизнь, а не только у человека.

Мы помолчали.

– Давай, выйдем, душно что-то, – попросила она.

Небо, словно залитое синей глазурью, сияло в медной, позеленевшей от времени, оправе леса. Неторопливым шагом дошли мы до берега пруда и остановились. Из кустов вишни неподалёку, навстречу нам, пролилась тонкой струйкой змея.

– Здравствуй, мой хороший! – сказала она, наклонившись к ней.

Уж, то был он, я узнал его по подворотничку, качнув головой, пристроился подле её ног, изредка высовывал чёрный раздвоенный язык в мою сторону через уголок рта, прямо так, не поворачивая головы. Он явно присматривался, пытаясь понять, насколько я хорош, но увы, теперь мне это было неясно и самому.

На волнах вечерних зорь…

Как избежать мелодичного укачивания

на волнах вечерних зорь,

не знает никто…

Фигура, скованная ломкой коркой льда с наветренной стороны, медленно перемещалась по полю от одного холмика травы к другому, словно по шахматной доске, оставляя за собой белые разношенные, скоро заживающие оспины следов. Снег шёл крупными, хорошо различимыми хлопьями, как широкой поступью. Роняя себя на тёплую, ещё живую землю, он густел, как кисель, чем портил первое праздничное впечатление об себе.