По воле ветра

Во время поисков беглеца, из потаённых дальних углов были извлечены два теннисных шарика, о которых некогда переживал кот, и один золочёный орех, скатившийся с ёлки год назад.

Найдены были также: счастливый трамвайный билет, похожее на миниатюрный зеркальный шар гнездо паука, расчёска отца семейства и бумажные десять рублей образца одна тысяча девятьсот шестьдесят четвёртого года.

– Ну и ничего себе. Трамваи давно не ходят, расчёска лысому тоже ни к чему, про гнездо и деньги промолчу, но кактус… куда он задевался, в самом деле?!! – И тут хозяйка почувствовала под ногой некий бугорок на полу. Она нагнулась и разглядела квадратный кусок земли, по форме напоминавший пропажу.

Всем стало грустно. Кот пошёл пить молоко, хозяйка направилась мыть посуду, что осталась от обеда, а отец семейства скрылся, как водится, в гараже… И каждый из них, переживая случившееся по-разному, думал об одном:

– Что осталось от него? Ямка в земле, которая скоро зарастёт. Закончил жизнь комком грязи, а мог бы цветком…

Главное

Читать вслух, под шум проходящего состава, так же невкусно, как пить кофе в темноте. От кофе остаётся одна лишь горечь, ни тебе нежной пенки цвета топлёного молока, ни притаившейся в глубине глотка сладости. А от чтения… Что остаётся от него? Беспомощное шевеление губ, бестелесные слова, да и искры, высекаемой ими не видно тоже.

Но вот, когда за окном, деликатно шурша полосками штор дождя ходит кто-то невидимый, уютно читать, хорошо спится, думается о хорошем, но лишь до той поры, пока не вспоминаешь, что где-то там, на берегу холодной глубокой лужи стоит коротконогий ёж, и ему непременно нужно перейти на другую её сторону босыми маленькими ступнями… И сон бежит от тебя, не оборачиваясь, и, кутаясь в одеяло, не можешь унять никак зябкую дрожь, а всё от того, что не в состоянии обогреть всех, кого хочешь, да и среди тех, кого можешь, согреваешь не всех.

– Что ты ворочаешься? Опять не спится?

– Да вот, попросили написать стишок, и в голову лезут всякие дурные рифмы, но все они пахнут пошлостью.

– М-да… Кому только в голову пришло предлагать тебе такое. Стихи… это стихия, а не описание ситуации. Это всё равно, что добиваться ответа на вопрос о чувствах.

– Да-да, точно. Вроде: «Скажи, ты меня любишь?» Слышишь такое, и не знаешь, что отвечать.

– Ну, так…

– Что?

– Ты меня любишь?..

– Знаешь, недавно видел объявление, крупными буквами: «Заказные убийства», а внизу, мелко – тараканы, клопы… Нельзя профанировать подобные фразы. Они проникают в сознание и делаются чем-то обыденным, чего, якобы, не стоит пугаться, стыдиться, чему не стоит противостоять. Это как публичная казнь на дворцовой площади по средам.

– Прости.

– Да нет, ты меня прости. Вероятно, я недостаточно делаю, чтобы выразить моё к тебе отношение. И остаются сомнения, которые мёрзнут

недопитым чаем на столе…

– И от него так сладко пахнет дюшесом!

– Слушай, у тебя совершенно не портится характер. Даже, кажется, делается ещё лучше. Раньше… давно, я думал, что ты притворяешься, ждал, что вот – ещё немного, ты сорвёшься и покажешь своё истинное лицо. Ведь невозможно быть до такой степени добрым человеком.

– А я временами кажусь себе гадкой, и от того стараюсь всё меньше критиковать кого-то, просто пытаюсь там, где это зависит от меня, сделать так, чтобы любое хорошее или одно лишь побуждение к нему, было столь же естественным, как выдох и вдох.

– Ты только помни, мы умеем понять лишь то, что уже приняла душа.

– Она довольно скрытна, и умеет удивлять.

– Это точно. Иногда нечто, услышанное ещё в детстве, посещает тебя, как озарение. И кажется таким простым, понятным. Думаешь тогда, – ну и дураком же я был…

– И у меня так бывает, да и у всех, наверняка. Вот помнишь выражение: "В рубашке родился", – это о тех, кто сохранил первозданную чистоту, доброту, и от того-то неуязвим перед силами зла.

Мы недолго молчим, и поднимаемся почти одновременно.

– Ты куда?

– Туда же, куда и ты!

– Фонарик возьми.

– Уже…

Сквозь махру дождевых струй мы добираемся до большой лужи, у кромки которой стоит ёж. При виде нас он радостно сопит носом и теснее прижимает иглы, чтобы не уколоть. Он совсем лёгкий. Я провожу по его спине ладонью:

– Шуршит! Как еловая шишка, если её погладить! Ой… погоди, не отпускай, я вытру ему лапы. Холодные…

Отпущенный, ёж не торопится покидать нас, но ему пора и мы расходимся.

– Как жаль…

– … что ты не в состоянии обогреть всех, кого хочешь?

– И даже всех тех, кого могу!!!

– Ты пытаешься, и это главное.

Мимолётность

Утро морщилось под фатой тумана. Ему было неуютно, но не от духоты или стекающих по щекам слёз росы, а от того, что маленькое зеркало пруда в гранитной оправе, перед которым обыкновенно прихорашивалось оно прежде, чем дать любоваться собой прочим, было пусто. Пара глаз, будто соскочивших с ожерелья бусинок златоискра[52 - авантюрин], уж не смотрели на него оттуда с весёлым радостным любопытством и надеждою на новое в очередном славном дне.

Брошенные в суматохе сборов стопки листов лилий, скомканные записки, не долетевшие до мусорной корзины, а кое-где даже обгоревшие до коричневы невесомые рукописи, навечно ускользнувшие от нескромного праздного любопытства…       Оглядев беспорядок, утро сдёрнуло фату, завернулось в платок тучи и пропало.

Я ощутил некое беспокойство. Слишком странной показалась скорая перемена настроения за окном. Лёгкая, тягучая, как сахарная вата, дымка тумана обещала тёплый день и прогулку, в привычной компании. Кампания же, которую затеял вдруг ветер, не входила в мои планы, и я поспешил выйти из дому, чтобы опередить непогоду.

Предвкушая тёплую встречу, я улыбался и едва не зашиб второпях моего друга. Судя по всему, он уже уходил, но не хотел показаться невежливым, а потому терпеливо дожидался меня сбоку тропинки. Ему не было дела до проходящих и проезжающих. Он ждал, пока появлюсь я. Два года, что мы провели вместе, нельзя было завершить вот так вот – просто исчезнув в никуда, оставляя меня в неведении беспокойства и страха по нём.

– Ты… не передумал? – Спросил я, присев на корточки, чтобы лучше видеть его выражение, а когда понял, что всё уже решено, и не смогу уговорить его остаться, с пугающей, неожиданной для меня самого горячностью произнёс:

– Милый мой, ты ж понимаешь, как я стану скучать по тебе! Кто кроме снесёт спокойно мою болтовню, кто предостережёт о том, насколько холодна нынче вода, кто напоёт мне забытую, запутавшуюся в траве детства мелодию…

– Иди уже, а то я расплачусь, не оборачивайся только, – внятно подумал лягушонок.

Из уважения к нашей дружбе, я сделал так, как он просил, но пройдя несколько шагов, не удержался-таки обернуться и заметил слёзы в его глазах. Лягушонок не рассердился моего ослушания, скорее напротив, но, пока я утирал своё внезапно мокрое лицо, тропинка уже оказалась пуста.

В попытке догнать лягушонка, чтобы посмотреть на него ещё раз, я едва не наступил на ужа. Перебегая мне дорогу, тот заметался было, но замер, расслышав знакомое:

– Ты куда? Не бойся, это ж я…

Изогнутой лентой, обессиленный и расстроенный, уж упал в траву мне под ноги. Видимо он тоже торопился проститься, но не успел.