По воле ветра

Истомлённые ночными утехами, бабочки совершенно бледны и лежат, раскинув руки, не в силах посторониться. Топить их жаль, вот и приходится ходить по грудь в воде, собирая их. С опаской щупая ногами дно, покрываться гусиною кожей и согреваться криком, определённо мешая заснуть филину, что который год живёт в дупле дуба прямо на берегу. Он, по-обыкновению, возвращается домой только под утро и, если судить по перьям, оставленным на пути в кровать, опять навеселе.

Обнажённые вены корней дерева напряжены, спутаны страшно и похожи на щупальцы осьминога, который выбрался на незнакомый берег, но для удобства, чтобы не застудиться, покрылся корой. И, хотя он не намеревался задерживаться тут надолго, вдруг пообжился, прирос душой, да и ступни от неподвижности давно уж налились свинцом[50 - Дуб свинцовый растет по сырым низам, упруг, и долго усыхает.], так что нескоро упадёт.

Впрочем, томность летней поры хороша, если она далеко позади. Когда оглушающий, отнявший волю зной отходит уже на безопасное расстояние, и можно распахнуть окно, без страха ожечься о горячий воздух, что чуть ли не сбивает с ног. В такие дни глядишься в воду беззаботно, будто бы она когда-то была тепла, громко завидуешь рыбам, которым всё ещё можно купаться, и наговариваешь лишку на свой, давно притихший катар, только бы не лезть в холодную воду опять.

– Дождусь уж следующего лета, – с притворным сожалением говоришь кому-то, поглаживая себя по груди. И тут же, почти не понимая своих чувств, с улыбкой сожаления и тревогой вспоминаешь бабочку, шершня и паука-крестовика, мокрых с головы до пят, на время примирившихся в твоей ладони, под одобрительным взглядом с берега чёрного жука с ладно устроенными рожками.

Перед кем лицемеришь ты, человек? К чьему лицу примериваешь своё, подражаешь кому, на кого хочешь быть похож? Отчего ж только не на себя самого…

Сочувствие

Второй месяц лета доживал последние часы. Он был доволен, что скоро на покой, а когда будет честный повод уступить черёд следующему, он станет глядеть со стороны на то, как тот справляется с напором рассудительной осени и упрямством лета. Но… пока ещё, в полном своём праве, царил июль, и, как всегда поутру, казалось уже почти что немыслимо подойти к воде, и не обнаружить там никого, кто бы нуждался в помощи.

Иногда чудилось даже, что иные забираются в пруд и остаются подолгу мокнуть там лишь затем, чтобы ощутить на себе горячий выдох, сочувственное прикосновение или расслышать непонятные уху, но внятные сердцу интонации:

– Бедненький, да как же ты так…

Казалось, шмель тем только и занят, что изо дня в день поджидает меня в пруду, из которого, в который уж раз, не в состоянии выбраться сам. Несчастный и мокрый, он непритворно дрожал, но, обогретый дыханием, подозрительно скоро согревался.

Однажды я проснулся чуть раньше привычного часу, вышел из дому и тихим шагом гулял к берегу, где, на листе кувшинки обнаружил приметного по родимому пятну на боку шмеля, который, при моём приближении засуетился и неловко плюхнулся со всего размаху в воду. Рыбы поднялись из глубины, поглядеть на красивое, но чересчур нервное его кружение по воде, проявляя любопытство, повернулась всем телом в его сторону лягушка, и даже уж, что дремал в корнях туи и не просыпался раньше полудня, выглянул на шум, поглядеть, что к чему.

Во избежание прочих, неведомых ещё неудовольствий, я поспешил вычерпать притворщика из воды, и, в очередной раз обсушив, предложил не подвергать себя подобному испытанию боле, а запросто залетать ко мне в окошко на чай.

Купание моё в последующую неделю было спокойным и приятным. Вода студила, охватывая тело со всех сторон, а я, играя с нею, вырывался так резво, что нам обоим становилось весело и горячо. Когда же я, лёгкий и холодный до красноты, усаживался пить чай, в окошко залетал шмель и, перебирая крупинки сахара в блюдце, ломким басом рассказывал о том, как прошёл вчерашний день. Мне казалось, что мы поладили, и потому, когда неким утром я увидел в воде скорчившееся полосатое тельце, не на шутку рассердился:

– Ну, я же просил! – вскричал я и потянулся было, чтобы выудить сорванца, но отдёрнул руку. Рядом с приличных размеров пауком, что болтался, обхватив шестернёй пузырёк воздуха, едва шевелился шершень, смятый судорогой в бублик. С пауками я не дружил, но и не ссорился, а вот шершни никогда не вызывали у меня приятных чувств. Да делать нечего, надо было искать способ выручить из неприятности и их.

Первым ухватился за подставленную ветку шершень. Паук не соглашался бросать свой буйреп[51 - буйреп -трос, закрепленный за якорь поплавком (томбуем)], так как явно опасался осы-переростка, но тот крепко держался за листья и не желал отпускать рук даже на суше. Мои крики «Имей совесть, ты не один!» не достигали его сознания, посему пришлось тянуться к пауку так, веткой с оседлавшим её шершнем. К счастью, паук, сообразив, что враг пока неопасен, и, как только стебель приблизился, ловко зацепился за него рукой и подтянулся.

– Ну, ребята… ну, вы даёте. Что ж вам всем тут на берегу то не сидится, – Причитал я, устраивая ветку так, чтобы с неё было удобно слететь и сползти. Но, присмотревшись внимательнее, я понял, что эти двое, заключив перемирие, сообща переживают происшествие и расходиться пока не намерены. Паук жестикулировал и вращал сияющими радостью очами, а шершень хлопал себя по бокам и тряс головой, будто говорил:

– Нет, ну вы представляете, вот, бывает же такое…

Оставив странную парочку в покое, я вошёл в воду, наскоро выкупался, а, когда уходил, всё ещё слышал, как шершень, который отогрелся и уже мог говорить, что-то шепелявил, сочувствуя пауку.

Милосердие

Вместо того, чтобы бежать, уж полз прямо на меня.

– Ого! Ты чего это? Случилось что? – Змей волновался молча и успокоился, только положив голову на мою ногу. Я хотел было погладить ужа, но тут, по другую сторону забора, услыхал возню и грузную поступь. То, совершенно не таясь, молодой, лубочно красивый кот явился вершить правосудие, как он его понимал, в моём маленьком мире, где ужи не едят ящериц и лягушек, осы мирно строят свои дома, а птицы без страха растят детей.

Лягушка с порога шалаша из листа водяной лилии наблюдала за тем, как я с негодованием гоню прочь кота. Сокрушаясь с берега, ящерка кивала тяжёлой головой ему во след. Кот ушёл, конечно, но по дороге обернулся, чтобы с ненавистью и превосходством посмотреть мне в глаза. Зверь думал слишком громко, посему нам хорошо было слышно, как пронеслось у него промеж ушей: «Ну… ладно, юродивый, посмотрим. Я тебя запомнил…»

Жара растеряла все свои меры и казалось, будто буйные головы трав парят на прозрачных стеблях. Рулетки ромашек никак не могли остановить свой бег, походя роняли золотые монеты отцветших гаданием цветов, звенели ими, как кузнечики своим монисто.

Было слышно, как у сараев, в надежде напугать мышь, бодает поленницу лис. Но хитрая полёвка, давно уж знакомая со всеми его уловками, лишь плотнее куталась в бархатную шаль мха и дремала.

Марево над дорогой стелилось паутиной. Пыл солнца побуждал шмелей двигаться скорее от цветка к цветку, а фальшивый бриллиант смолы на мохнатой груди сосны сиял неподдельным счастьем.

Вдруг шершень впопыхах налетел на меня и вся вода, которую он нёс, чтобы напоить домашних, залила щёку и смочила волосы у виска. «Надо же, как её много», – подумал я про себя, а вслух искренне, сердечно попросил:

– Прости!!! – И шершень, вовсе не собираясь хмурится или ворчать, тут же сделал лишний заход на воду, облетев меня чуть левее. Только и всего.

Оглядевшись по сторонам, растроганный ушёл я домой со спокойным сердцем, но наутро…

Соседский кот убил ящерицу.

Ещё вчера она глядела на меня доверчиво, обсуждала с лягушкой дурные наклонности ужа, а нынче, – прокушенный ради забавы затылок, тускнеющая без привычного ухода сетка зелёного перламутрового трико и замершие в последнем откровении ладони: «Не трогай меня! Уходи!», – только одно и мог означать этот жест. Ни страха, не угроз, лишь просьба о пощаде. Но кто её расслышит, в самом деле? Почти никто.

Затем и живём

– Кап-кап, та-да, кап-кап…

Через пробоину дна перевёрнутой лодки уже набралась приличная лужа. Птенец малиновки, мёртвой хваткой вцепившись в киль, восклицал в такт падению жирных капель:

– Ага, а-а, ага… – И провожал взглядом каждую. Сверху – вниз, сверху – вниз.       Бульон воды кипел давно, и следуя скорому истечению жизни, птенец чувствовал, что взрослеет. Пух щёк, который выдирал он остервенело по вечерам, как последнее напоминание о младости, коей так стыдился, выдавал в нём подростка, и это было лучшее, что рекомендовало его теперь. Всё то, что ожидало впереди, казалось неважным, – и тяжёлый перелёт, и недолгое семейное счастье, и грядущее одиночество. Даром, что красив и строен, даром, что глубок. Но не голубок он, отшельник, а по добру ли, или по принуждению, – кто теперь разберёт.

Ватная борода облака развевалась на ветру. Казалось, что небо бежит куда-то на виду у всех, кого-то ищет, и никак не найдёт. Себя бы не растеряло…

Паук, раскачавшись на батуде сплетённых им сетей, красиво прыгнул в воду и завис там, обхватив предусмотрительно припасённую авоську воздушных шаров. Люди именуют подобное иначе, да уж пауку приятнее думать так. Но в самом деле… Это можно было сравнить с рогатым поплавком мины, готовым взорваться в любой момент, что беззаботно дрейфует по волнам морей жизни, и, сталкиваясь с кораблями судеб, бьются о борт и крошат его, отправляя на дно, или так только, калечат больно.

Насмешки сравнений… В поисках истины, они лишь путают следы, уводят дальше от простой красоты облака, пронзённого веером лучей, видного с берега волосатого камня под водой, подле которого кружат озорные перламутровые рыбёшки.

А худые рёбра разбитой о камни лодки, – символ ли это безнадёжной тоски или же память о славном походе, – кому как, и то кажется неважным на первый взгляд. Но в самом же деле, понимание того, что умение радоваться трудностям, находить счастье в одолении их, а не пережидать непогоду, забившись в норе, – одно из главных свойств человека. Затем и живём.

Кактус, который любил гулять

С глухим звоном, как шарик от пинг-понга, кактус выпрыгнул из плошки, и, ударившись о тугую марлю оконной сетки, упал. Это произошло на глазах у изумлённого кота, который всполошился и взволнованно мякнул, призывая хозяйку.

– Что там? Опять жук? – Поинтересовалась женщина. – Хотя… звук скорее был похож на вылетающую пробку… Странно. – Сказала она сама себе или коту, неважно, это было, по сути, одно и тоже.

– Мя!

– Не волнуйся, поймаю, найду и выпущу за дверь, не первый раз, они к нам постоянно залетают. Такое ощущение, что здесь жУков перекрёсток.

– Мя!!!

– Да, ладно тебе, найду! Иди, попей молочка.

Но кот, который от подобного предложение не отказался бы даже, разбуди его среди ночи, не унимался:

– Мя!!!!! – на весь дом взволновался он, и хозяйка подошла-таки поглядеть, что произошло. Пушистый любимец сидел у плошки и носом указывал на пустое место.

– Опять?! Да, ладно.... Ну, и куда ж он подевался?!

Это был третий по счёту побег кактуса. За первые два, как было видно теперь, совершенно напрасно отругали кота. Маленьким зелёным ёжиком кактус лежал на боку, аккуратно подобрав под себя лапки корешков. Возвращение на место он воспринимал без особой радости. Сопел, косился, ершился и ёжился, но кушал хорошо и поправлялся. Был небрит, цвет лица имел сочный, зелёный, приличный званию. По упругости колючек мог бы потягаться с любым диких его собратьев.

Вероятно, в этот раз кактус решил исправить промахи прежних вылазок и прыгнул так далеко, как сумел.