По воле ветра

– А ты как думаешь?..

…Восстанавливая здания храмов и монастырей, люди редко задумываются о главном, о Вере, которая не поддаётся восстановлению. Вера в Любовь, – она или есть, или её нет…

Судьба

Тень нежилась в прохладе пруда, а лист, который прикрывал её собой, изнывал от солнечного жара. Он давно свыкся со своею участью, и, ограждая тень от всяких напастей, довольствовался редкими порывами ветра, что пособляли ему дотянуться к воде, чтобы хотя немного привести себя в чувство. Злые языки часто шептались за его спиной о том, что он сильно сдал, и словно бы уже не тот, каким его видели или знали раньше, но мало верил всему, что про него говорят. Приобретённую сухость и чрезмерный загар относил он за счёт мужания и приложенной к нему способности противостоять напастям. Иногда, редко, что-то глубоко внутри заставляло его скорбеть по себе, но он гнал заботами дурные мысли прочь.

Между тем, тень, сберегаемая листом,

предавалась неге беззаботно, и казалось, совершенно не задумывалась о своём происхождении. Благодушное её настроение в рассветную пору, скоро менялось на нервность полудня, когда всё казалось ей не в пору, и не по сердцу. Тень не ценила усилий угодить ей и утомляла лист до той самой поры, пока бутоны звёзд, пробиваясь сквозь толщу вод, делались всё заметнее и пышнее.

И вот однажды поутру, небо, которое слыхало всё, что выговаривала листу тень, решилось проучить его, и, упросив ветер примять лист до поры, расположилось поглядеть, что из этого случится.

С первыми минутами утра, когда тень, привыкшая принимать наполненные струями солнца розовые ванны растворённого в воде рассвета, не отыскала себя в отражении, в воздухе рассеялась некая изощрённая тишина. Тень, порешив сперва, что плохо смыла с глаз пену, промолчала, но, спустя миг, ощутила полное отсутствие себя в окружающем мире.

Тень была, несомненно, избалована, но не так уж глупа. Скоро разглядев опрокинутый навзничь, тесно к её лицу лист, она поняла, что была не права-таки, сочиняя об своей неопределённости и свободе ото всех и вся.

– Ты не ушибся? – спросила тень тихонько, обращаясь к листу, – Прости меня. Зависеть от других нелегко. Я забывалась, как могла. И утомляя тебя своими капризами, взывала к состраданию, вызывала в тебе то чувство вины, которого ты, конечно же, не достоин.

– Похоже, что мы оба ошибались относительно друг друга, – погодя вздох, так же тихо ответил листок, – и, знаешь, мне намного легче от того, что теперь я буду понимать причины твоего своенравия.

– И мне будет легче от того ж, – ещё тише проговорила тень.

С тех пор, покуда тень растворялась томно в прохладе пруда, лист, который по-прежнему прикрывал её собою, не изнывал от солнечного жара, как бывало. Эта неразлучимая[58 - не могущий разлучиться, быть разлученным; неотделимый] парочка не представляла жизни друг без друга, и от того легче прощались каверзы, недомолвки и промахи, ибо не было уж в них прежней вины бессердечия, но одна лишь судьба, коей не убежишь.

Ясность

Скучно небу без облаков. Некого ущипнуть за пухлый подбородок, некого приласкать, прогнать некого. Просторно, пусто, а внизу, под ним – мох бескрайних лесов и тонкий ручеёк рельс.

Возле железнодорожных путей, непостижимым образом всегда чувствуется движение воздуха. Это ветер странствий, который сообщает всему, что подле, желание сорваться с привычного, знакомого во все стороны места.

Разбитое на кусочки сердце насыпи, как руины гранитных изваяний, ступая по которым, не кощунствуешь, но взываешь к их пробуждению.

Коли зазевался чуть, остановился дольше, чем на три шага, – пчёлы, что обосновались промеж ними прочно, тревожатся, просят сойти.

Тут же, между камней, – пуки трясут половики паутины на ветру.

Бабочки, те недолго летят поперёк воли ветра. Но ни мерные пощёчины выскальзывающих скорых, ни тяжёлые, наотмашь, товарных, не могут изменить того положения вещей, что лёгкие, как снежинки, семена чертополоха не вмешиваются в общий поток течения жизни, как бы ни был он силён. У них свой путь.

Сердечность тополей, настороженность сосен, притворная безмятежная невинность берёз, что вышли так близко к дороге, не в силах умиротворить взора. На это способно одно лишь разнотравье. Составляя причудливые картины из своих, особым порядком расставленных пятен, которые соседствуют, сопутствуют друг другу и в горе, и в радости, они переливаются через края в прозрачный сосуд, где медленно закипает придорожный мираж. Густой, жёсткий с виду и на ощупь зачёс тропинки, мешает ему выйти из себя, и, прикрытый прозрачной крышкой тени, он ещё долго остывает, выпуская пар пыли и пыльцы.

Лишённое обивки облаков, небо не приглушает звуков хора кузнечиков, что нестройно поют трескучими голосами, да и дятла, который тренирует своё соло, слышно хорошо, как ни старается он играть потише.

В этой небесной ясности свободно лишь звёздам: сколь их не насыплется, всякой хватит места. Только вот… Как бы им не простыть, – ни одеял, не накидки, ни перин…

Скучно небу без облаков.

Ястреб

– Я! Й-а-а! – погружаясь в глубину неба тонко кричит ястреб, восторгаясь собственной удали.

Обозревая с берега мелководье, уж многозначительно молчит ему в ответ. Прижимаясь тесно к жаркой груди камня, смотрит на него нежно и решительно, заметно бледнеет даже, да только этим дело, впрочем, и оканчивается. Камень горячится, и, избегая удвоить раздор, змей отстраняется, стекая в воду, на ступеньку вниз от того, где шершни морщат поверхность пруда и, чуть отстранив от себя локоток, манерничают осы, отпивая тихо, маленькими глотками.

Скрипят под шагами остья сухой травы, а та, что ещё жива, хватает за ноги, удерживает, просит пощады. Если что, – не сдюжить ей, не оправится, не подняться боле.

На примусе солнца кипит бульон пруда, без какого-либо убытку для его обитателей. Рыбы красиво красны, подменяя лавра, кувшинки вдоволь насыпали листьев от своих щедрот, и всё это обильно сдобрено горчичными семенами ос, мускатом шершней и гвоздикой шмелей. К ужину обещали быть дрозды, но те, по-обыкновению, лишь пошумят, искупаются и, промочив горло, полетят на боковую.

Куриная лапа дубовой ветки цепко держится за горсть золотых листьев, как за твёрдость в вере и добродетели. В такие дни жарко даже ветру.

Ястреб забирает всё выше, так, что кружится голова, если глядеть на него, но разборчиво слышно, как задорно окликает он небо, а оно улыбается ему в ответ.

Салют

Каждый раз, когда я запрокидываю голову в небо, чтобы посмотреть, как самолёт линует поля тетради неба белым карандашом, мне вспоминается россыпь мелких звёздочек фейерверка ракетниц, которую я видел однажды мальчишкой, волшебным победным майских днём.

Это сейчас 9 мая празднуют… так, как празднуют. А раньше мы весело отмечали Первое мая, и оно как-то затмевало День Победы. Мы ходили на демонстрацию, и когда шагали по Тверской, нам дышалось широко, просторно, ей самой подстать. Мы топали без устали, крича задорно троекратное «Ура!», без счёта и меры. Подтягивая толстые нитяные неудобные колготочки, мелко махали флажками так, чтобы они были похожи на все большие знамёна вокруг, и также красиво развевались по ветру, как они. Жёлтая надпись «1 мая» на флажке вкусно пахла свежей краской, и по сию пору я ощущаю ладное деревянное древко, и то, как приятно было сжимать его в руке – такое уютное, гладкое и шершавое одновременно.

После демонстрации мы всей семьёй усаживались у маленького экрана телевизора, ждали, когда покажут запись и настанет черёд пройти училищу, в котором отучился на командира отец. Иногда он и сам ходил в том строю, и мы пытались отыскать его, и даже, казалось, что угадывали. Впрочем, мы знали, что он там и этого было довольно.

Отцу здорово досталось на войне. Раненый, он даже полежал в госпитале блокадного Ленинграда. Как и все, кто был на фронте, отец совершенно не любил фильмы про войну, и, сколько мы, мальчишки, не приставали к нему с просьбами рассказать, как там всё было, никогда не отвечал, не отшучивался. А однажды и вовсе посмотрел на меня так, что я уж больше не надоедал ему с этим, так как понял, – всё, что нам показывают в кинокартинах, это малая часть того непомерного труда, который выпал на их,– его и товарищей долю. И это то, что имеют в виду, когда просят не ворошить прошлое. Его и забыть нельзя, и рассказывать не надо, чтобы всё оно осталось там, перепрело, как осенние листья к победной весне. Я себе это всё так живо представлял тогда: мы, мальчишки, с огромными вилами, пытаемся перевернуть большую кучу павших листьев, а советский солдат с плаката «Молчи, тебя слушает враг» хмурится грозно и останавливает нас жестом крепкой ладони. Если кому дать «леща» такой ладошкой, мало не покажется.

Так повелось, что дети, чьи родители воевали, тоже считали себя людьми военными, и День Победы считали своим праздником.

Больше всего мне запомнился самый первый, настоящий День Победы и другой, который отмечали через двадцать лет, в шестьдесят пятом.

В сорок пятом я был, всё же, ещё слишком мал, чтобы понимать, что к чему. Нет, конечно, – волны радости со всех сторон сбивали меня с ног, но было нечто, что омрачало настроение. Всю войну мне представлялось, что, как только она окончится, я возьму большой кусок хлеба, огромный кусок сыру, сложу их вместе и стану есть, откусывая большими, во весь рот кусками. И, вот он, наступил этот день, но сыра и хлеба по-прежнему было не достать.

А вот День Победы в шестьдесят пятом я помню совершенно другим… Мы тогда жили в военном городке. Почему-то я был дома, и лежал с книжкой на кровати.

Обычно в этот день мы с ребятами недолго бродили по окрестностям, после забирались в пустой запертый склад, искали случайно просыпанный порох, чтобы сделать из него дорожку и поджечь. Склад размещался в здании старинной башни, круглые окна которой были забиты мешковиной и так обветрились, покрылись пылью, что стали похожи на львиные морды. Они проступали столь явно, что хотелось потрогать их, провести пальцами по широким носам. Ну, а потом, выпросив у взрослых, кто что может, уходили на реку с ночёвкой, где жгли костёр и пекли картошку. Но в этот раз как-то не собрались, – кого-то не пустили, кто-то переел мороженого и надорвал горло первого мая…

И вот, лежу, читаю, как вдруг: «Ба-бах!» – я аж подпрыгнул на кровати. Выскочил из дому и увидел, что на плацу у комендатуры стоят солдатики, человек пятьдесят, а, может сто, и стреляют в воздух холостыми. Почти как наши в Берлине, в сорок пятом.

Это было пронзительно, до слёз и так торжественно горько… Залпы шпарили душу, словно кипятком. Хотелось плакать, но делать это я почему-то не мог. Помню лишь, чувствую по сию пору, как волосы от мурашек шевелились на голове.

Конечно, после я видел ещё много салютов. Первые рассыпались мелкими блёстками, как настоящие ракетницы, много позже – расцветали пионами и хризантемами, многоцветными вспышками, но такого, как в шестьдесят пятом, я больше не испытывал никогда. Ребята, новобранцы, стояли с суровыми, неподдельно серьёзными лицами, и я, глядя на них, невольно чувствовал сопричастность, был добровольцем в том же строю, где всю войну прошёл мой отец.

Вообрази себе…

Поползень, прикрыв от удовольствия глаза, причёсывался редким гребнем сосновой ветки, когда его чуть не снесло сквозняком, который устроил зяблик.

У того было с утра прекрасное настроение. Он измерял прыжками берег пруда и безудержно, на весь лес смеялся, тренируя язык звуком, похожим на детскую трещотку. Но далеко не каждого радует, если у другого хорошо на душе, да и к месту это не всегда.

Первым возмутился шершень и больно щёлкнул птицу по носу, – он тихо оплакивал утонувшего друга и слышать над ухом смех в сей час было неприятно. Уж, который накануне потерял всю семью и неслышно топил слёзы в пруду, даже решился ухватить зяблика за хвост. Но тот, впрочем, выскользнул, взвился и улетел прочь, не разбирая дороги. От того-то едва не сшиб с сосны поползня и лоб в лоб столкнулся с бабочкой, которая хотела провести свои последние часы в покое, наблюдая за мирным мерцанием воды пруда. Но увы, сбыться сему было не суждено.

Крылья бабочки, потерявшие волю в один миг, неловко и стыдливо, словно лепестки диковинного цветка, опустились на берег, о котором мечтала их хозяйка. Важный от сытости малыш малиновки тут же подхватил узорный напудренный листок крыла, и принялся обмахивать им от пыли ветку, на которой сидел, как салфеткой, а в это же время, другим крылом утирали носы расторопные муравьи.

Так бывает, если твоя чрезмерная радость или нечаянный излишний испуг обращаются для кого-то горем, крушением надежд или самой жизни.