От руки, как от сердца…

– Артист… – Восхищённо покачал головой пассажир, который ехал от конечной до конечной, а водитель нажал клаксон и прокричал в приоткрытое окошко кабины:

– Ни пуха не пера!

За что и был отправлен к чёрту, на совершенно законных основаниях…

Косохлёст

Небо переливалось через края горизонта и стекало на землю не то ручьями, не то реками, но скорее – мелкими потоками или же водоскатами – не широкими и не узкими, прозрачными, острыми, как полные ледяного питья клювы.

Вода, не раздумывая особо, увлекала за собой обрывки размокших туч и ломкие ещё от холода метёлки деревьев, ободранные скатившимися намедни сугробами крыши, тёмные с одного боку столбы и откинувшиеся назад заборы, что, казалось, сделали это, дабы набрать побольше воздуху в лёгкие, а после как можно громче рассмеяться: и над собою, и над происходящим.

Но хохотать было особо не из-за чего. Округа неумолимо таяла и стекала в землю вместе с водой. Казалось, что ещё немного, и она впитается насовсем в почву, прямо туда, в объятия корней трав, которые воспользуются сим подарком небес и зацветут, как никогда прежде, – причудливо, витиевато. При всём при том, это будет единственный, и будто бы последний раз.

Избурый[22 - серый] день споро наполнил лужу сумерек, та, в свой черёд, прохудилась, излившись в широкую чашу ночи, так что мокрому насквозь ветру не оставалось ничего, кроме как дуть на спелый одуванчик луны почти в полной темноте, дабы засеять грядки неба семенами звёзд.

Наутро оказалось, что округа цела, а дождевые капли сделали каждую её поросль совершенно похожей на заросли вербы. Дерева, восхищаясь собой, гляделись в кстати разложенные зеркала вод и казались себе красивыми, посему не мыслили пенять дождю за единообразие, ибо в пору, когда почки на ветвях не решаются разжать свои ладошки, всякий наряд к месту и более, чем хорош.

– Кто там стучит в окошко? Не то соседи?

– Это дождик…

– Насмешничаешь?! Скажи ещё – «ситничек»! Да там не абы какой, льёт-то на совесть, проливной. Как там его в народе кличут?

– Ну как-как? Запросто! – косохлёст[23 - проливной, самый сильный; косохлест, подстега, косой дождь, по направлению сильного ветра]…

Своими словами

Мох замер на тропинке мягким ручьём.

Оправленные в прошлогоднюю траву булыжники играют с солнцем, подобно пыльные самоцветы.

Нежен и трогателен ветер в веснушках дождя. Он обнимает за плечи, гладит по спине и волосам, только вот после, как отходит, капает с рукавов и подол липнет к коленям.

Белые бабочки мокрого снега садятся на землю и больше не желают никуда улетать. Им хорошо и там. В других местах они не всегда могут удержаться, и скользят, из-за чего, пустив одну-единственную слезу, теряются. Насовсем или из виду, – кому как удобнее думать про то, а как уж оно на самом деле, об этом не знает никто.

– Вот ещё, глупости! Какая в том премудрость?! Снег тает, питая землю!

– А может его успевает перехватит солнце! И, вложив в мошну облака, оставляет на потом!

– Наверное… Возможно и так… Не знаю…

– Ну, таки вот!

Уверенность вкладывает силу в слова, умение – в дело. Первая от веры, второе от опытности. Что лучше? Когда одно с другим, рука об руку.

Округа вся в неровных кляксах мокрого снега. Круглыми бусинами увешаны ветки, в каждой – перевёрнутый вверх-дном день. Там всё не так: облака вдыхают снежную пыль, а ветки устроились удобно на каплях воды, как на прозрачных дутых ножках.

Каждый представляет мир по-своему и рассказывает про него точно также, – своими словами.

Всё же весна

Когда пруд ещё закупорен крышкой льда, на его дне уже расправляет мощные плечи корень кубышки. Или не плечи… Ну, не суть, то не заслуживает особо пристального внимания!

На вид, коли рассмотреть ближе, сам корешок похож на полешек, толщиной в мускулистую крепкую мужскую руку. Неинтересный, непримечательный ничем, не тешит взора, и более того – склизкий местами. Из приятного лишь одно – пахнет лягушками. Не прогорклой тиной, не взвесью ила, а именно, что лягушками, и не бурыми, серьёзными и основательными, но непременно зелёными, весёлыми и сочными, как листья молодого подорожника, хрена или винограда. Прочие листы иных оттенков, не прудовых, сухопутных от самого тонкого корешка до макушки, ни в какое сравнение не идут.

Покуда вода ещё заперта, корень кубышки просыпается и, не мешкая, принимается ершиться, покрываясь тонкими стеблями. Они гибки, как змеи, а показная их нежность лишь для зевак и восторженных барышень. В самом деле стебли кубышки весьма жёстки и упрямы. Коли бы не привычка к порядку, упёрлись бы они своими зелёными носами, да приподняли б мешающую любоваться небом льдину, дабы она треснула, сложившись сперва напополам, а после ещё на несколько неровных частей.

Вместо того, кубышка даёт дожить льдине своё, не торопит, дожидается того последнего часа, когда потемнеет единственный оставшийся её ломтик, а тогда уж…

– Что там торчит из воды?

– Так то кубышка пустила свой первый листочек!

– Надо же… Так скоро…

– Ты это о чём?

– Да, говорю, зима быстро прошла, у всего хорошего слишком короток срок…

– А у плохого?

– Тогда время тянется… тянется, и, кажется, нет тому конца.

Поверхность воды пруда чиста. Так бывает перед самым ледоставом и сразу после него. И только любопытный узкий нос зелёного листа, что показался над водой, не даёт ошибиться со временем года. С дождями, снегом и северным ветром, но это всё же весна.

Когда как…

Я очень обижен на отца, и порождённая этой обидой горечь неизменно вызывает нечаянные невольные слёзы, которые приходится объяснять окружающим и лгать им, сетуя то на непогоду, то на внезапное недомогание.

– Скоро пройдёт. – Успокаиваю я близких, хотя в самом деле это не так. Ибо сердечная рана от потери отца, она навсегда, и не заживёт никогда. Первый шок, омут немоты и ужаса сменились постоянным недугом, что временами делается только острее…

– Пап, а зачем в метро перед каждой станцией моргает свет?

– Видишь ли, почти все пассажиры читают, того и гляди проедут свою остановку, а так… – свет выключили на мгновение, человек оторвётся от книги, посмотрит какая там станция за бортом или прислушается к диктору. Толково!

Отец замолкает надолго, а я от нечего делать принимаюсь заглядывать в чужие книги. Читаю я быстро, так что не могу набраться терпения и дождаться, пока перевернут страницу, а вместо этого перевожу взгляд на книгу следующего пассажира. Иногда бывает достаточно просто скосить глаза, а то приходится тянуть шею или даже вставать на цыпочки.

Одни держат томик на коленях, другие в руках, кто-то смотрит на страницу через очки, иной, позабыв их, щурится, либо оттягивает пальцем уголок глаза, пытаясь разобрать написанное.

Седовласая дама с едва заметной ямкой на переносье, что сидит по соседству, явно из тех, забывчивых. Она тихонько вздыхает и вытягивает руку с зажатой в ней книгой как можно дальше. Заметив мой взгляд, она жалуется шёпотом:

– Рук не хватает! – И предлагает участливо, – Хочешь почитать? У меня в сумочке ещё одна книга, прозапас!?

Я тут же потею от смущения и молчу, но папа моментально приходит на выручку. Вложив в выражение лица изрядную долю такта, он отказывается от одолжения вместо меня:

– Благодарю вас, но мы уже выходим. – И улыбается даме, как родной.

Все лампочки в вагоне одновременно подмигивают, поезд длинно и плавно тормозит, а мы подходим ближе к двери, чтобы выйти первыми. Отец, как обычно, смотрит куда-то глубоко в себя, а я разглядываю его отражение. Лицо отца несколько брезгливо, неприятно, и как бы живёт своей, отдельной от притворной любезности жизнью. Я всегда поражался, как скоро спадает с него маска предупредительности, сменяясь той, что наблюдаю теперь. Случалось собеседнику отвернуться, а папа уже не тот. У меня было такое ощущение, что он не желает показывать окружающим себя настоящего, а рекомендуется людям с той стороны, которая будет понятна и, что самое главное, приятна им.