Чужбина

– Большевики немцам автономию обещают, – успел крикнуть Георг свой последний довод вслед выходящему из дома брату.

Тот лишь отмахнулся в ответ…

Закончив свой рассказ, отец нежно взял ладонь Амалии, поцеловал каждый палец и скорбно произнес:

– Ведь господь же ниспослал нам Америку как спасение, а я отверг его благодатную руку. Ни за что я этого себе не прощу!

Несколькими днями позже ниже по течению Волги нашли его труп.

– Хороший был мужик, – скажет на похоронах старик сосед, – вот только не по силу ему оказалось справиться с горем.

В семнадцать лет на хрупкие девичьи плечи Амалии свалилась нелегкая участь стать главой и кормилицей шестерых сирот.

Большевики сдержали слово. Немцам Поволжья в 1927 году дали АССР – Автономную Советскую Социалистическую Республику. Село Кривцовка опять именовалось Мюллер. Вновь щедро плодоносили поля, а беспощадную продразверстку заменили на в разы низкие продналоги. Крестьянские хозяйства вновь ожили, стали набирать силу и развиваться. Но только не во дворе у Лейс. У них в семье физически стало некому обрабатывать землю. Не было и средств, чтобы нанять кого-то со стороны. В летнее время Амалии вместе с сестрами Марией и Эмилией приходилось самим наниматься на поденную работу к зажиточным односельчанам. Зимой сирот спасало рукоделие. Амалия умела хорошо кроить, шила платья, халаты, рубашки и фартуки (благо бабушка Эмма научила ее этому ремеслу, да и швейная машинка была под рукой), вязала варежки, носки и даже кофты. Все это продавали или меняли на еду. Ради куска хлеба сестры нянчили чужих детей, у соседей стирали белье и мыли полы. Даже девятилетний Мартин пытался помогать дома по хозяйству. Он ежедневно собирал и, надрываясь, тащил с берега Волги хворост для печи. У Амалии от этой картины сердце кровью обливалось. Но она успокаивала себя тем, что это лучше, чем просить подаяния на паперти. Хотя господь и от этого их не уберег.

В начале тридцатых погода в Поволжье не подвела крестьян. Нельзя сказать, что обильно шли дожди, но и засухи не предвиделось. Но вот почему-то снова настал голод. Если до этого Амалия и так работала на износ, успевая поспать всего лишь по пять часов в сутки, стараясь накормить, как она теперь говорила, своих детей, то теперь хлеб стало невозможно ни купить, ни заработать. Он просто пропал. Грамотные односельчане винили в этом большевиков и их начавшуюся в стране коллективизацию крестьянских хозяйств. В селе Мюллер еще не было колхоза, но народ догадывался, что именно в этом, как говорится, собака зарыта.

Амалия не искала виновных, неистово и постоянно ломая голову над тем, чем накормить семью. Иногда от безысходности у нее настолько опускались руки, что просто хотелось залезть в петлю. Но заглянув в огромные на исхудалых лицах потускневшие глаза детей, которые практически не отходили от стола, как бы боясь пропустить раздачу еды, Амалия находила в себе силы и снова и снова бродила по полям округи, надеясь найти там оброненное зернышко или не замеченную при уборке картошину.

Однажды соседка рассказала Амалии, что в воскресенье видела ее сестер с протянутой рукой у церквей: Ренату у католической, а двойняшек Анну и Розу у лютеранской. Сердобольная соседка не осуждала. Она хорошо понимала, как нелегко приходится жить сиротам и потому принесла с собой мешочек пшена и малюсенький кусочек сала.

В тот вечер Амалия первый и единственный раз, ударила по лицу Ренату:

– Я не позволю тебе позорить нашу семью.

Казалось, от обиды или бессилия, в ней окончательно пропали все эмоции и чувства. Ничего не осталось от той девочки в красном галстуке, со светлым взглядом и растрепанными косичками, мечтающей построить светлое будущее.

Вскоре рано повзрослевшая и очерствевшая Амалия очень пожалеет, что подняла руку на сестру.

Поздней осенью 1932-го Рената смертельно отравилась. Она у одного амбара съела кукурузу, обработанную крысиным ядом. В ярости Амалия рвала на себе волосы и была готова голыми руками задушить хозяина амбара, который убил ее сестру.

В последнее время мимо их дома часто перевозили санки с умершими от голода односельчанами. Амалия даже не додумалась попросить соседей ей помочь. Она сама оттащила завернутое в белый холст тело Ренаты на переполненное кладбище. Разведя на маминой могиле костер и, дождавшись, пока земля оттает, Амалия своими руками подхоронила сестренку к маме.

Мария и Эмилия в это время присматривали дома за младшими.

Двойняшки Анна и Роза уже давно не выходили на улицу, а на днях вообще перестали вставать с постели. И как только сестры не пытались накормить их нехитрой похлебкой, изможденные голодом девочки отказывались принимать еду.

– Полная дистрофия организма, – сделал заключение фельдшер, – помочь уже ничем нельзя.

Через несколько дней двойняшек закопали поверх отца. И тоже без гроба, укутанных в половинки простыни с родительской кровати.

Амалия считай что весь день пробыла между свеженасыпанными могилами и уже ближе к вечеру было собралась идти домой, как у нее подкосились ноги и она, рухнув на мамину могилу неистово разрыдалась. Сильная, стойкая натура, но такие потери любой камень превратят в песок. Слезы бесконтрольно ручьями текли из девичьих глаз, а она лежала, не чувствуя ни холода, ни ночи, ни себя.

К двадцати двум годам Амалия успела похоронить семерых членов семьи. У нее невольно складывалось впечатление, что каждый год приносит лишь горе, а вся жизнь состоит из сплошных лишений и потерь.

Старшая Лейс тогда даже не могла предположить, что будет еще хуже и что ее семью ждут страшные потрясения…

В дом постучали вечером. Настенные часы Лейс недавно променяли на пару бурячков, но Амалия по привычке посмотрела на пустую стенку.

“ Должно быть где-то около семи, – промелькнуло в голове, – кто бы это мог быть в столь поздний час?”

Гостей они уж точно не ждали. Вся семья в сборе сидела за столом и пила перед сном подобие чая: залитые кипятком высушенные на печи шкурки от свеклы.

Размышляя, что в такую стужу и мороз в их село чужие не придут, Амалия, даже не спрашивая кто это, открыла дверь. Но этих людей она точно не знала. Первой в дом вошла женщина. Амалии показалось, что она была огромная как скала: в мужском широком овчинном полушубке и валенках. Ее сопровождали трое мужчин, тоже одетых по-зимнему. Двое из них держали в руках керосиновые фонари. Амалия разглядела на стекле клеймо в виде летучей мыши. Не каждый в селе мог себе позволить эти ветроустойчивые фитильные лампы, привезенные из Германии. Они имелись только у зажиточных односельчан. У Лейс тоже была одна, отец обычно брал ее с собой на рыбалку и охоту. Но Амалии в прошлом сентябре пришлось ее обменять на мешок початков кукурузы.

Женщина стряхнула с плеч и воротника снег, который непрерывно валил с утра и, осматриваясь, молча прошла мимо Амалии к столу, где в недоумении застыли трое Лейс. Затем, так же ничего не объясняя, она прошла в родительскую спальню. Амалия видела в проеме двери, как та аккуратно и даже нежно погладила стоящую там колыбель. Потом нежданная гостья заглянула в детскую и напоследок в третью комнату, где раньше спали бабушки. Вернувшись в гостиную, женщина сбросила с себя полушубок на стоящую под окном лавку. Все увидали ее огромный живот.

“Беременна”, – догадалась Амалия, да и ее сестры наверняка тоже.

– Вы тут вчетвером живете? – спросила будущая мать старшую из Лейс.

Амалия лишь молча кивнула.

– Вещи собираем и освобождаем дом, – немного поразмыслив, добавила, – теперь он наш.

– Почему это наш дом стал вашим? – на плохом русском спросила Амалия, не готовая к такой наглости и не желающая верить в то, что это сейчас происходит с ней на самом деле.

– Здесь теперь будет управление колхоза.

– Подождите, что значит колхоза? А куда нам деваться?

– А это уже не наша проблема. Так что давай, собирайте вещички и проваливайте отсюда.

Широко расставив ноги, женщина устало уселась на стул, где еще недавно сидела Амалия. Взглянув лишь краем глаза на лежащие на столе рисунки Мартина, она небрежно смахнула их на пол. Простой карандаш укатился к ногам стоящих у двери непрошеных гостей. Один из мужчин поднял его. Мартин подбежал к тому и попытался вырвать свой карандаш.

– Gib mir zur?ck[26 - Gib mir zur?ck! (нем.) – Отдай назад.]! – слабым голосом скорее попросил, чем требовал мальчик.

Вместо этого верзила дал ребенку подзатыльник, а карандаш положил себе в карман.

Амалия поспешила прижать Мартина к себе. Сестры молча переглядывались, оценивая ситуацию. Старшая сестра перевела на немецкий, что от них требуют эти люди. Конечно же, нужно было сопротивляться. Худая, высокая Амалия не боялась и подраться. Да и сестры давно уже были не подростками: двадцать один год и девятнадцать. Но девушки хорошо понимали, что силы не равны. Против трех вооруженных мужиков не попрешь. А громкоголосая беременная баба, казалось, по весу была тяжелее всей семьи Лейс. Против этого люда ни силой, ни словами им свой дом уже не отстоять.

– Wir m?ssen gehen[27 - Wir m?ssen gehen (нем.) – Мы должны уйти.], – разведя руками Амалия печально промолвила в сторону домочадцев и первой начала одевать Мартина.

– Так, что встали-то? – громко обратилась новая хозяйка дома к пришедшим с ней мужчинам: – Давайте заносите наше добро. И чтобы к утру на доме плакаты повесили. Завтра начнем записывать крестьян в колхоз.

Одевшись, Амалия оглянулась. Брать им с собой особо и нечего было. Все, что у них еще имелось, было надето сейчас на них. В сундуках и на полках шаром покати. Единственным богатством оказалась ручная швейная машинка. Переносная ручка отломалась, поэтому пришлось машинку в картофельный мешок засунуть. Мартин помогал при этом Амалии, а та молилась:

– Лишь бы ее не отобрали!

Сестры, каждая для себя собирали в полотенце котомки.

– Давай, давай, пошевеливайтесь! – торопила их беременная командирша.

– Вы же сами скоро мамой будете, – вдруг решила надавить на жалость Амалия: – Куда же нам деваться? На улице мороз еще какой! Даже если мы в амбаре или хлеву укроемся, то к утру на смерть замерзнем.

– В каком еще амбаре? – подбоченилась женщина. – Там будет наш склад, а в хлеву колхозная конюшня. Идите вон к соседям жить. Что у вас знакомых нет? Поди приютят.

– Да кто приютит? – умоляюще сложила ладони Амалия. – Все голодают, а нас четыре лишних рта.