Прогулки по прошлому и настоящему. Рассказы. Эссе

– Ну покажите.

Я показала.

– О, хорошая книга!

Оценил мой вкус.

Аксаков. «Детские годы Багрова-внука».

Он открыл дверь в маленькую комнатку и пригласил меня войти.

Большой круглый стол. Вокруг него стулья. По бокам стоят диванчики. Поэт сел на один конец стола. Я – на другой.

Я пришла первая на только что открывшееся в этом ДК ЛИТО. Потом начали собираться другие люди. Я смотрела на них с большим вниманием. Симпатичный молодой человек, полурабочий, полуинтеллигент. Как потом оказалось, работает печником. Фигура временная. Он потом быстро нас покинул. С большим лбом, как потом выяснилось, – врач. Зашел в строгом костюме мужчина лет тридцати. Скромный, стеснительный. Немного похож на Булгакова. Сел в уголке. Это фигура главная. Я комментирую из будущего. Станет старостой. У человека-поэта он будет как Гольденвейзер у Толстого. Напишет записки – «Прогулки с мэтром», запомнит все разговоры, выложит в строгой последовательности слова. Книга получится непредвзятая и искренняя. Но в своей искренности эта книга станет скорее обвинительной, если читать ее внимательно. Я сейчас ее читаю. Но он совершит ошибку, издаст ее при жизни мэтра и станет врагом номер 1. Катастрофа отношений. Бедный. Даже на суд будет вызываем. Но отправимся в сейчас тогда. Вот он сидит скромно, никому не известный. Зашел с бородкой франт, интеллигент, как из «Башни» Вячеслава Иванова. Поэта знает. Поздоровался за руку. Старостой он побудет недолго. Мне запомнится его стихотворение про памятник Екатерине. Смысл такой – Екатерина в окружении любовников. А он проходит один. Помню только последнюю строчку стиха: «И любовник я ничей».

Простая женщина-болтушка, которая рассказывала про свой сад. Я буду звать ее садовница. Ее миссия попасть в мою прозу ненадолго и уйти. А что моя частичка? Сидит как дура, пялится. Думает: «Меня отсюда выгонят, здесь все такие умные, вот бы здесь остаться». Когда стали представляться, она заявила, что ее любимый поэт – Евгений Евтушенко. Чем очень разочаровала человека-поэта. Дурной вкус. Очень дурной. Она это поняла по его глазам. А потом он Евтушенко просто уничтожил. Прочитала слащавое стихотворение про Маяковского. Что-то там было про Лилечку. Это ему тоже не понравилось. Я не знала тогда, что Лиля Брик была его подругой. Асеев познакомил молодого поэта с уже пожилой любовью Маяковского. Но когда стали выбирать старосту, он спросил у моей частички, не хочет ли она быть старостой? Она отказалась в страхе. Тогда она отбрасывала все возможности. И старостой стал мужчина с бородкой, ничей любовник, женатый, между прочим, как сообщила мне потом садовница.

Пролетел самолет.

– Отсюда недалеко Пулково.

– Ира, что с тобой, почему ты застыла? – мой друг напомнил о себе.

Мой друг, одна из главных фигур. Он еще там не появился. Он появится только через четыре или пять лет, не помню точно. А сейчас он учится в Москве на переводчика военного. Провожатый в коридоры больницы. В тонких планах – провожатый по лабиринтам вымышленной реальности. Приедет из Москвы, после нескольких лет военной службы скинет с себя военный мундир и окунется в свободную жизнь. Будет носить разную экстравагантную одежду. В основном – с чужого плеча. Это он тоже опишет. С чьего плеча одежда.

Прошла женщина с коляской мимо нас. А я действительно застыла. Не могу уловить то. А это совсем не то. Как так? Я вот пришла к Ане и не могу вспомнить номер квартиры, где я жила. А неплохо было бы зайти.

Пошли спускаться к парку мимо небольших трехэтажных домиков. Как разрослось военное училище. Там даже и церковь отстроили. Прочитала из Мандельштама:

Я скажу тебе с последней

Прямотой:

Все лишь бредни – шерри-бренди, —

Ангел мой.

Там, где эллину сияла

Красота,

Мне из черных дыр зияла

Срамота.

Мир наш многоплановый. Планов реальности, на которые разделена человеческая форма, 36. Oказывается, человеческое существо творит одновременно в 16 параллельных планах. Первые восемь относятся к сознательным, остальные – к бессознательным. У каждого плана есть свои подпланы, где тоже испытывается свой жизненный опыт. Души, поднимаясь, переходя на следующий уровень более высших измерений, начинают восстанавливать свою духовную суть, т. е. собирать свои отколовшиеся частички во время падения в низшие слои. Это трудно. Ведь душа, как зеркало, раскололась на осколки. И те осколки, которые удалось найти, в свою очередь, тоже раскололись. Кроме того, есть еще и брокеры, те, кто ворует наши чакры, записи. Процесс выявления всего очень сложный. Чем я сейчас и занимаюсь. А когда ты находишь их, свои фрагменты, нужно еще и принять с их реальностью.

Ко мне пришла одна частичка и принесла с собой свои записи, которые она называет романом. От романа там мало, конечно. Но вот ведь и она тоже старалась, собирая себя. Сели на скамейку возле парка. Я достала листки из моего романа, написанного давно, и дала читать другу.

Игра

Я лихорадочно и рассеянно собираюсь в дорогу. Мама помогает мне, а сестра вертится рядом.

– Мама, куда ты положила мои тетради? Я же не успею. До электрички осталось десять минут.

Мы все перемещаемся по комнате и продолжаем разговаривать. Сестра рассказывает о чем-то своем. Мне уже некогда слушать. Я бегу через площадь, бегу быстрей, бегу изо всей силы к электричке, на которую не опоздаю даже при всем своем желании, успею уехать от своих родных. Я вернусь, но неизвестно когда. Может быть, через века, тысячелетия, а может быть, завтра. И всякий раз возвращаюсь в эту семью. Пространство смещается на какие-то градусы. Все по-другому и все знакомо. Разные параллельные миры, разная обстановка. Но люди все те же.

Детство

В наш городок мама меня привезла из мира ангелов, что являлись в образе цветов. Не я наклонялась к ним, а они ко мне. Я только пришла оттуда, и мы говорили на одном языке. Мир ангелов находился в далеком сибирском городе Ишиме. Я жила там с двумя бабушками. Моя любимая прабабушка Анна с голубыми глазами поредевшие волосы завязывала в косичку и закалывала так, что видно было торчащие уши. Поверх она надевала белый платок. Мне казалось, что моя няня должна жить вечно, вечно ходить по дорожкам сада, доставать конфеты из полотняного мешка, висящего на стене, шутить, петь песни и частушки, рассказывать сказки Пушкина. Бабушка Настя уходила на работу. Я сидела в тишине и смотрела, как двигается гиря на цепочке стенных часов. Я мечтала о той далекой, которая приезжает иногда, привозит красивые коробки с конфетами, веселится, строит рожицы. Мне было бесконечно счастливо осознавать, что это созданье, предмет всех моих мечтаний – моя мама. Помню – в мире ангелов кто-то постучал в окошко. Бабушки переполошились, выбежали на улицу и привели чудище, которое стало плясать, а потом сняло маску и превратилось в маму. Потом мама привезла Тибра. Я ползала по его загорелой спине. В лесу мы собирали землянику с моим новым отцом и моей мамой. Когда моя бабушка Настя сказала, что у меня будет отчество Тибровна, я прыгала, произносила его и смеялась. Я не могу сейчас вспомнить, где я была до того, как оказалась в мире цветов, но постоянно на память приходит одна картина – море, открытая терраса, колонны, кипарисы, а дальше ничего не вспоминается. Когда, зачем я вошла в этот коридор? Все полетело вверх тормашками, но играя в игру, я не стала придавать этому значения. В городке нефтяников мне было душно без деревьев, травы и цветов, плохо без двух бабушек, но детское воображение быстро превратило водопроводную трубу в священный водопад, валяющиеся камни вокруг – в синие скалы и создало семь волшебников по названиям цветов.

Родившись, маленькая Полина все время плакала, и этот плач вселял в меня беспокойство. Не в том дело, что я не сказала ей: «Дитя, сестра моя, уедем в те края, где мы с тобой не разлучаться сможем». Дело в том, что я была уверена, что она все равно не услышит меня. Мама всегда играла. Играл Тибр. Он играл в длинные нераспутывающиеся игры, от одного соприкосновения с воздухом которых становилось страшно. В пять лет душа моя была открыта для любви. Как-то я ела варенье из блюдца, и одна капля упала на пол. Мой отчим так разозлился, что сказал: «Вот, подлизывай теперь». Я наклонилась и подлизала с пола эту каплю. Тибр испугался: «Что, я же просто так сказал». Он погладил меня по голове, но с этого момента все полетело в пропасть.

Душу мою наполняли два пятна – пятно на потолке. Оно сверкало и переливалось разноцветными горошинами. И однажды я увидела таинство превращения его в тысячелепестковый лотос, что появился на потолке. Удивительный, маленький, он рос все больше и больше. Наконец превратился в огромный, затрепетал лепестками и наполнил музыкой всю квартиру. Но тут в комнату вошел Тибр, и чудо исчезло. Но это пятнышко варенья, упавшее на пол, разрасталось медленно, тягуче и с годами превратилось в большое пятно неприязни.

Уже была брошена первая вещь, разорвана первая рубаха. Мама часто плакала. Я же открыла не ту дверь. Но прошла и ничего не заметила. В полиэтиленовом пакете я носила папки, маленькие тетради, блокноты, карандаши. Мне доставляло большое удовольствие смотреть на них, перелистывать страницы. Хотя туда ничего не записывалось, они были неотъемлемой, а может быть, и главной частью игры. Во время поклонения сосне или водопаду мешок с тетрадями обязательно лежал в маленькой сумочке. На ходу я придумывала разные истории, стишки. В первом классе обрабатывающей школы имени Станы Стралиля я сочинила несколько стишков. Мама устроила вечер в библиотеке, где она работала, и включила меня в программу. Сочинительница приготовилась выступать, но когда объявили выход, так испугалась, что спряталась за стеллажи и беззвучно плакала. Там сидели мальчики из моего класса. Ведущей пришлось самой прочитать то, что я сочинила, а мальчики удивлялись и долго хлопали.

Я часто вспоминала сад, ангелов, моих бабушек.

Утром проснешься и бежишь по теплой земле к бочке с водой.

Открываешь кран и любишь это утро, эту воду и землю.

В городе К., куда привезла меня мама, потом на меня находили странные состояния.

Зачем мы сюда приехали с другом. Я не помню номер квартиры. Позвонила бы сейчас. Да память подвела.

Дом стоит длинный перпендикулярно этой девятиэтажке. Все обжитое и в зелени крупных деревьев. А тогда он только строился. Я смотрела зимним вечером на искры от сварки из окна кухни и слышала в голове приходящие строки стихотворения:

Все молчите. Все потом.
Кто-то где-то строит дом.
Искры красные летят.
Город тайною объят.
Занесенные ступени. Синь окна.
И прохожие, как тени, и луна…
И не плакать. И довольно.
Просто вечер. Просто больно.

Дом-замок

Я сижу на стуле, опустив голову в руки, и чувствую, что меня нет, а мое Я превратилось в фигурку, что ходит поблизости. Голова тяжелеет, растет, становится огромных размеров, и какой-то внутренний голос говорит фигурке: «Иди, иди сюда, иди в голову, там тебе одиноко». Фигурка озябшая, неприкаянная, входит в голову, и тут я чувствую, что пальцами сжимаю виски. Оказывается, я заснула. Рядом тетрадь и ручка.

Я вошла в коридор дома-замка с переходами, коридорчиками, отделениями, большими залами в башнях, и жили там люди, которые придумывали разные тексты. Кто полулежал, кто сидел, опустив голову, кто в задумчивости стоял. В этом замке лил искусственный дождь, гремел гром, пролетали прозрачные звери. И временами теплело. Хозяин дома-замка посмотрел на меня, и сразу же стало понятно, что он человек-поэт. Большие глаза поэта блестели. Я села напротив него, чтобы ловить каждое слово. Поэту это понравилось, и он все время смотрел на меня.

– Здесь все создают свои миры. И главное, чтобы эти миры были отпечатаны на машинке.

Идем с А. дальше. Спускаемся вниз к парку. Помню, я тогда страдала от тоски по земле. По запахам и звукам детства. Стих про Сибирь написала.