Фуга. Горсть вишневых косточек

– Саша, перестань ему потакать! – выкрикнула Регина.

Сашка без труда отвел руки деда в сторону и протолкнул кресло вперед.

Внутри дом был самой простой стариковской избой. Одна комната очень большая, зато в другую едва помещалась табуретка. Кухня длинная и узкая, заставлена множеством приземистых шкафчиков с круглыми ручками и мозаикой облупившейся краски. Столешницы были здорово стерты, до пологих вмятин в древесине. С бревенчатых стен свисала пакля. Даже свет падал по-особому, словно солнце на век застыло в одной точке – чуть выше избушки, оставляя короткие тени всегда в одинаковой позе. Под потолком скреблись мыши. Окна обрамляли полотняные занавески, дощатый пол поскрипывал при ходьбе, некоторые половицы дергались, если наступить на них – от этого сервант у стены трясся фарфоровым перезвоном. Мебель затертая, тяжелая, словно вросшая в старую избу. Дом тщательно впитывал в себя время, каждый уголок помнил сотню лет до сего дня. Это прослеживалось в размеренном ходе быта – фотография на стене выцвела и пожелтела, но продолжала висеть; сложенный в шестнадцать раз газетный листок втиснут за трубу, чтоб та не трещала; ветка полыни давно засохла, но все торчала в прорехе меж досок; какой-то отвар дед заварил, но не выпил и тот затянулся радужными разводами. С другими стариками Леопольда объединяла страсть ко всякому хламью – ничего не выкидывать, все непременно хранить. Слежавшиеся груды бардака всех мастей забивали углы, шкафчики и источали приметный миазм времени, пыльный и скатавшийся душок. Иногда накатывало такое настроение, что дед любил покопаться в своих накоплениях, он перебирал в руках старье, рассматривал, вздыхал и без устали вспоминал былое. Он не позволял делать уборку – считал, молодые не умеют ценить вещи – трясся над всякой рухлядью, и тихо любил свой милый хламовник. Мелкие предметы переместились на нижние полки, поближе к Леопольду, чтоб он мог дотянуться до них из кресла. Верхние полки оказывались забиты не столь ценным старьем, забытым истлевшим прошедшим временем, побитыми жизнью чемоданами, коробками, кособокими сумками. Газеты – их тут целые тучи десятилетней давности – наращивались ровными стопами, желтели, чернели, но были нужны. В объятиях возрастной хандры, Леопольд любил пересматривать снимки из них, читать заметки. Старик хватался за вещи, как за составные части жизни, мог одолжить садовую лопатку, потом испереживаться по ее судьбе, корить себя за глупую щедрость, цедить капли в стакан с водой и глотать снотворное, чтоб как-то унять разыгравшееся в ночи страсти по лопатке. Полки, комоды, вещицы на них накапливали слои пыли. От пестроты разномастной гили уставали глаза. В доме было душновато, морило, тянуло в сон. Что ни делай, а пахло всегда затхло, мокрой пылью и древесиной, тлением газет, плесенью, тряпьем, сенильной древностью, стариком и застоем.

Все собрались на кухне. Дед предпочитал на обед жиденький суп. Сашка с трудом уговорил Регину остаться и разделить с ними трапезу. Она нехотя взяла ложку, когда Сашка разлил еду по тарелкам.

– Куда целый скрой срубил, да разве мне столько съесть! Это вон ты молотишь все подряд, словно мясорубка, хоть таз тебе поставь, и тот умнешь. Неясно куда добро девается только, костлявый, как кощей, – дед отпихнул пальцами хлеб, – Дай осьмушку.

Сашка покорно разреза ломтик. Дед пристроился во главе стола и пододвинул к себе стакан с водой, там плавала вставная челюсть.

– Ох, – Регина отвела взгляд, но Леопольд не прикоснулся к протезу. Регина не знала, что дед не любил пользоваться челюстью, та была неудобна, грубо держалась во рту. Старик хранил ее под рукой на всякий случай, но предпочитал справляться с едой сам, голыми деснами и небом. Безоружный рот безмерно много жамкал, дед старательно удерживал внутри бульон, разминал языком кусочки разваренных овощей, от чего механизм пережевывания звучал на новый лад. Специально или нет, но Леопольд ел шумно, он любил сёрпать, звенел ложкой по тарелке и даже с каким-то поразительным скрипом отламывал мякиш. Он дул на ложку, потом тянулся к ней длинными губами, медленно втягивал в себя суп, жевал, как пожилая черепаха, чуть трясущимися пальцами зачерпывал заново и опять дул. А если слишком горячий кусок попадал в рот, остужал его, со свистом втягивая в себя воздух. Вдруг дед отложил ложку и выловил пальцами из тарелки кусочек мяса. Он поднял его над столом и поглядел на Сашку. Тот подсобрался:

– Я не стану жевать тебе мясо, дед.

– Один раз.

– Нет.

Леопольд швырнул кусок в тарелку, малость побрехался и вынул челюсть из стакана. Регина потупила взгляд, но было слышно, как старик втиснул протез в рот, почмокал, поводил языком, убедился, что встало верно и отправил кусочек в рот. Следующую минуту он беспрерывно лазил в рот пальцами, ковырялся, что-то щупал, поправляя зубы.

– Ты хоть не трогай ее! – не выдержала Регина.

– Не могу, она выскакивает.

– Есть же фиксаторы, специальный клей… О, – Регина догадалась, – Ну разве ты пойдешь на это.

Она отвернулась, чтоб не видеть, что старик делает с зубами и с легким ужасом в голосе шепнула Сашке:

– Ты жуешь ему мясо!?

Тот мотнул головой:

– Нет.

– А дед часто просит?

– Постоянно.

Регина еще приблизилась, ее гуды почти касались сашкиного уха, она опасалась, что дед их услышит:

– Можно пользоваться мясорубкой.

– Он не хочет, – почти виновато ответил Сашка.

Леопольд вдруг заворчал:

– Научись выпрашивать манну небесную, а то потравишь все семейство, – пробурчал дед, обращаясь к Сашке. Это была дежурная колкость старика, и Сашка, по обыкновению, промолчал, а вот Регина вспылила:

– Ты просто неблагодарный. Посмотри на себя – сплошная немощь, не в состоянии позаботиться о себе, зато всех вокруг поливаешь грязью!

Леопольд швырнул ложку.

– Я уже сыт, подай воды, – буркнул он. Сашка поставил перед ним стакан. Дед медленно вытащил челюсть изо рта, к ней прилипли шмотки пищи, поэтому Леопольд звучно облизал протез. Задрожала и оборвалась, повиснув на подбородке, ниточка густой старческой слюны. С лёгким всплеском челюсть погрузилась в воду. Регину замутило, она отвернулась от деда и шепнула, но так, чтоб тот услышал:

– Как ты его терпишь?

– Не сердись, он же просто вздорный старик.

– В любом случае, мне уже пора идти, – Регина поднялась из-за стола.

– Уже! – Сашка вскочил за ней, – Я думал мы на весь вечер с Леопольдом.

Регина пожала плечами:

– Я обещала кое-кому встретиться.

Сашка вышел проводить её в прихожую, хотел поцеловать, но Регина увернулась и ушла. Может, обиделась из-за деда? В раздумьях Сашка с минуту пялился на закрытую дверь.

– Что ещё за хмырь волочется за Региной? – проскрипел Леопольд.

–Уммм?

– Да вон,– дед кивнул в сторону окна, – фигляр с мягкими усами, – Сашка подскочил к окну, но нерадивая акация заслоняла обзор. Леопольд неторопливо подкатил и встал рядом.

– Мой внук – простак, как и ты, душа нараспашку. Но эти женщины Волдановичи, – вздохнул он, – все эти кудрявые женщины опасны. От них хорошего не жди, попомни мои слова. Еще и сумасшедшая Полина… Жуть берет.

– Что за глупости ты мелишь.

4

Ночь то шумела, то поскуливала, словно раненый зверь. Холодные ветви кустов, подстрекаемые озлобленным ветром, хлестали друг друга и царапались о каменные стены монастыря, а их тонкие прутья-пальцы щелкали по окнам. Андрей всегда спал беспокойно. Ночь будоражила его безотчетные тревоги, раздражала ум, гоняя по мозгу замысловатые образы отрывистых сновидений, заставляла метаться во сне, бормотать, скрипеть зубами и поминутно просыпаться, чтоб тут же провалиться в новый дерганый сон. Андрей открыл глаза. Разбудил скрежет его же зубов. Мальчик поудобнее положил подушку, но скрежет повторится, настойчивее и, кажется, за окном. Спустя мгновение в стекло тихонько постучали. Андрей беззвучно вылез из постели, подкрался к окну и на мизинец сдвинул штору – белое лицо Герасимова было прижато к стеклу, он всматривался внутрь. Андрей, как можно тише, открыл створку:

– Ты что!?

Мишка улыбнулся беззаботной улыбкой во все зубы:

– Заскочил попрощаться.

Андрей прижал палец к губам и обернулся на Богдана, тот не шевельнулся.

– Неужели ты решил уехать с родителями?

– Нет, не решил. Я не могу решить, не знаю, как поступить!

– Что это у тебя?

Мишка подставил на обозрение сумку: