Фуга. Горсть вишневых косточек

– И правда, с моей стороны было бестактно, простите, батюшка, я вторгся в ваш дом, подобное не повториться.

Кирилл произнёс это в своей обычной заискивающей манере, исподволь, снизу вверх, заглядывая Иоанну в лицо и таким удушливым, пресыщено сладким тоном, что скулы сводило. Словно сунули под нос гниющую пряность.

– Опять он затянул гугнивую бубню, – Лика закатила глаза и, в поисках поддержки, посмотрела на брата. Сашка вперил в диакона нахмуренный взгляд и невольно напрягся. Он так сильно стиснул зубы, что послышался скрежет. Лика тронула его за плечо: – Саш?

– Ничего, идем.

Тем же вечером Лика спустилась в подвал подыскать багет для неопалимой купины. Войдя в тёмное помещение хранилища, она услышала лёгкий шорох. Лика остолбенела, мурашки ужаса стянули кожу на шее и спине – вдруг это крыса? Крупная буровато-серая крыса с голым хвостом! Шорох повторился, стал даже громче. Наверняка, зверюга перебирает лысыми лапками старые монашеские манускрипты, чтоб сожрать их в своей норе. Лика сделала короткий шаг на стомых ногах. Звук затих – крыса почуяла угрозу. Если пошуметь она убежит или набросится? Наверняка набросится, проклятое отродье. Лика заставила себя заглянуть за стеллаж и напряжение отступило. Это не крыса! Это диакон.

– Что ты делаешь здесь? – она старалась напустить возмущения в голос.

– Я ээ… – Кирилл мямлил, как всегда, вид у него был зашеренный, будто Лика засекла его за преступлением. Странный, голодный взгляд заметался по углам – это раздражало.

– Хочешь сам найти раму? – Лика уперла кулаки в бедра, для пущей строгости, – Не утруждайся. А лучше сгинь, справлюсь без тебя, зараза.

Не говоря ни слова, Кирилл прошмыгнул прочь. Лика хотела полелеять злость на диакон, но облегчение от того, что в подвале нет крыс тёплым покровом расползлось внутри, вытесняя прочие глупости. Поиски оказались тщетны, подходящая рамка так и не нашлась. До времени Лика спрятала икону у себя, может получится как-нибудь заклеить.

5

Было как-то неспокойно. Тошно. Не до школы. Но Богдан не собирался идти в лес. Хоть все его мысли занимала Травница, Богдан ни за что больше не пойдет к ней. Ни под каким предлогом. Так он уверял себя, когда, свернув с дороги в школу, пошагал к реке. Он искренне надеялся, что переболеет Травницей и вскоре выбросит всякие мысли о ней из головы. И даже теперь, когда ноги сами принесли его к хижине за ручьем, Богдан искренне полагал, что лишь прогуливает школу, но никак не собирается высматривать Травницу опять. Он бродил по лесу кругами рядом с домом. Один прогул не повредит, вызовет вопросы, да, но большой роли не сыграет. К тому же сосредоточиться на уроках сейчас никак невозможно, лучше посвятить время своим мыслям, уладить их, привести в порядок разбросанные чувства, развеять домыслы, остудить встревоженное нутро. Ещё и Андрея нет рядом. Богдан ощущал нечто сложносочиненное, двояковыпуклое, нечто неоднозначное в связи с пробегом брата. Как он мог так поступить? Пройдоха, изнеженный баловень! Сбежать именно сейчас, когда он так нужен здесь, оставить Богдана наедине со столь деликатным, трепещущим делом. Когда Андрей попадал в передряги, Богдан всегда был рядом с ним, проблема становилась общей, её обдумывали, обмусоливали, обговаривали лёжа в постелях перед сном и находили выход. Чтобы ни свалилось на плечи Андрея, Богдан тут же был готов разделить участь брата. Теперь же Андрей улизнул. Оставил Богдана наедине с гнетущими мыслями, позволив тревоге вольно взрастать на благодатный почве одиночества. Богдана сильно задело исчезновение брата, он чувствовал себя покинутым, униженным, преданным. Интересно, где Андрей? Не хотелось думать, что он в беде, очень не хотелось, но мысли так и лезли в голову. В самом деле, Андрей сбежал из дома в такой промозглый холод и воображения не хватало сколько всего с ним может приключиться, а Богдан на выдумку силен. Впрочем, с ним этот выжига Герасимов. Герасимов ушлый хват, может и не пропадут. Почти наверняка это дурная идея с побегом принадлежит Мишке, хотя… Если окажется, что Андрей сам все придумал, Богдан не удивится – Андрей изменился в последнее время, раньше был просто дерганым, а теперь стал еще и мятежным.

Да, Богдана печалила выходка брата, но сейчас он бродил по лесу, высматривая Травницу. Эти двое разворошили его хорошо защищённый, закупоренный, но очень чуткий внутренний мир, внесли туда раздал, посеял смуту, взволновали. Богдан очень не любил волноваться! Это тяжёлое, трепещущее чувство незащищенности самовольно, подобно бесплотному спруту, впивалось щупальцами в грудь, ползло по внутренностям, дергая за нежные нервы, рождало дрожь и бессильную злобу. Мальчика даже стали донимать телесные недуги – немощь в руках и ногах, потеря аппетита, он плохо спал. Измотавшись за день, прежде Богдан проваливался в благодатный сон, такой долгий, что можно поместить туда целую жизнь, такой глубокий и гладкий, будто исчезаешь с планеты. Но вот последние несколько ночей дались тяжело, Богдан проваливался в болезненное забытье, то и дело вскакивал, вертелся, при этом все ещё оставаясь во власти дурного сна. Того гляди, скоро он начнет бредить и скрипеть зубами как Андрей! Богдан не умел противостоять и бороться, поэтому старался всячески отгородить себя от волнений. Однако есть вещи, от которых не отвернешься. С того самого утра, как он разыскал репортаж об отшельниках в миру, голова полнилась всевозможными домыслами и догадками. Это было нечто непривычное, необычное, ведь прежде Богдан всегда четко управлял своими мыслями и не позволял им разгуливать и беленить воображение. Сейчас эти неприятные думы жили сами собой, без ведома Богдана. Они пухли и давили на голову изнутри, они надоели, но избавиться от них не получалось. Было до одури противно, словно он читал злую, отталкивающую книгу, от которой становилось мерзко на душе, и при этом не мог оторвать от нее взгляд. И вот сейчас, он топтался на влажной земле близ лесной хижины или, подгоняемый тревогой, ходил от куста к кусту вокруг неё. Цепной пёс чуял гостя, бегал туда-сюда, нервничал, но голос не подавал. Богдан и сам не знал, чего хочет увидеть, просто глазел без всякой цели. Он пытался утолить волнение, не понимая, что лишь подкармливает его, идя на поводу.

Казалось, лес поддаётся весне медленней, чем поля и город – снега тут больше, робкое солнце путалось в вытянутых кронах и почти не попадало на землю, чёрные стволы все время влажные, холодные, ни зверькам, ни птицам не было охоты сооружать там жилища. Но, если внимательно и долго вглядеться в лес – бойкие синички уже воюют за подобранный кусок пуха, стайка суетливых свиристелей покинула городские уделы и трезвонят о себе по всему лесу, тонконогий подснежник вылупился на свет сквозь сугроб, а белка бесстрашно скачет по высокой сосне, что растёт у собачьей конуры, совсем рядом с домом. Чтобы рассмотреть зверька Богдан подкрался поближе. Тут дверь отворилась и Травница вышла из дома, на мгновение их взгляды встретились. Увидела! Богдан попятился глубже в кусты – она же сейчас начнет его выискивать, задавать вопросы, может пса натравит. Но ее белесый взор лишь безучастно скользнул по мальчику, устремившись куда-то в чащу леса. Воспользовавшись этим, Богдан залез дальше в укрытие. Все теми же, как и в первый раз, медленными, нерасторопными движениями Травница отвязала пса и, что-то, скомандовав, пошла с ним тропинкой к ручью. Собака крутилась, водила носом в сторону Богдана, но хозяйка одернула зверя и вскоре они пропали из виду.

Не верилось, что Травница попросту ушла, не проверив, не взглянув на Богдана, ведь она точно заметила его. Он растерянно глазел ей во след, Травница удалялась неспешно. Погода стояла сухая, но она все равно закуталась в длинный макинтош засаленного коричневого цвета. Богдан заметил, что плащ явно не первой свежести, запачканный, а у полов совсем черный, к тому же с грубо приставленной заплатой у левого края, но Травница плотно вжалась в него, не замечая ни рвани, ни грязи. Так и пропала в зарослях. Впрочем, оно к лучшему. Богдана посетила безрассудная идея пробраться в хижину. Он обратил внимание, что Травница не стала запирать дверь и проник внутрь. Он опасался, что в доме будет пахнуть падалью, поэтому пристально и осторожно тянул носом воздух, стараясь уловить хоть малейший, хоть исподтишка подкравшийся запашок. Его не было. Скорее всего, Травница не приносит тушки домой, а работает в том плеслом сарае. Хорошо, что вонь не въелась в одежду или вещи, вероятно, Травница очень опрятна при изготовлении чучел.

Домишко состоял из одной лишь комнаты, разделенной на две неравные части печкой, в кухне казалось тесновато, но и горница выходила маленькой. Простор создавался из скупости обстановки – всего несколько предметов мебели да печь. Немногочисленные вещи, что были на виду, лежали строго, как по линейке, всюду чувствовалась дотошность, взыскательность и манеры. Не было ничего лишнего. На полках ни пылинки, пол почти сверкал чистотой. Покрывало на кровати натянуто ровным полотном, даже бахрома висела нитка к нитке. Чисто, аккуратненько, но неуютно, как-то бесцветно. И темно. Рядом со столь маниакальным порядком бросались в глаза жутко, почти что мистически грязные окна. Хоть подоконники сияли белизной, но между стеклами творилось что-то безобразное. Песок, сажа, облупленная краска, едва различимые под слоем пыли тельца насекомых, перья и пух клубились по углам, густая приставучая паутина – обитель целого поколения мохнатых пауков – облепляла стекла клейкой матовой пеленой. В лесную, со всех сторон притененную избушку солнце без того проникало редко, но эти окна душили всякий луч, дерзнувший сунуться внутрь. Пораженный столь невероятным контрастом меж требовательной чистотой дома и отвратными засаленными окнами, Богдан попытался рассмотреть сквозь стекло тропинку по которой вместе с собакой скрылась Травница – ничего не видать. Как же она живет среди этого полумрака? Богдана вдруг осенило, что собака нужна Травнице, чтоб отыскивать тушки мертвых животных и его взгляд на минуту остекленел – материальная сторона жизни порой вводила его в ступор своей стоеросовой бездушностью. Ладно, хоть в хижине не было чучел.

Мальчик медленно прошелся по дому, он боялся трогать что-либо, опасался сдвинуть с места вещицу или табурет, да и смотреть было нечего. Богдан сел на единственный стульчик и закрыл глаза. Тикали часы. Квадратные, деревянные, грубоватого исполнения с голым, без защитного стекла, циферблатом и крупными стрелками. Они стояли прямо на кухонном столе. Удивительно, именно мерное тиканье создавало притворное чувство безвременья, Богдан словно потерялся в пространстве, где ход минут не имел ни значения, ни веса; события плыли в невесомости, день мог длиться вечно, тянуться и тянуться, подпитываемый щелкающим тиканьем. Хижина пахла маслом, зверьем и чем-то… каким-то… Снадобьем? Он представил себе, что мог бы жить здесь, в этом доме в лесу, собирать травы, каждый день видеть белок. Его одежда, волосы и он сам пропахли бы маслом, а пес отзывался бы на кличку, которую Богдан бы ему дал. Неужели Травница его мама? Ну нет… На самом деле Богдан в это не верил, и пришел сюда чтоб найти лишние подтверждения своей правоте, унять беспокойство. Он припомнил историю, что отец рассказал в том году, как родители очень хотели ребенка и наняли женщину, а потом разочаровались и больше никто о них ничего не знает. Стало тоскливо. Захотелось поскорее убраться из этого темного дома, вернуться в монастырь, залезть на второй ярус кровати, открыть книгу и забыть о Травнице и ее псе. Богдан резко встал и направился к выходу, но рядом с дверью заметил еще одну, затертую, неприметную. Мальчик заглянул внутрь – это оказалась тесная кладовая. Маленькая комнатушку использовали всю, без остатка – по стенам висели вязанки сухих растений и трав; в баночках запрятаны соцветия; прозрачные и мутные настойки, эссенции, смеси, заспиртованные корешки громоздились по полкам; множество склянок, пестиков и ступ, старинные весы с чашами, полутьма и пристрастие к порядку. Даже половицы вытоптаны строго в определенных местах. Эта невероятная точность странным образом раздражала и Богдан поспешил покинуть хижину. На улице он заметил сарай, тот самый, куда они заглядывали с Мариной и Андреем. Лишь только открыв перекошенную дверь, Богдан ощутил сногсшибательный запах бальзама и падали. Здесь Травница изготавливала чучела. Набитые опилками, или еще бог знает чем, зверушки сидели по полкам вдоль ближней стены. Оскаленная лисица, несколько белок, кошка, прочие зверьки и птицы – кажется самое отвратительное, это птицы. И кошка все же была. Нет, сделано похоже, но таксидермия… Осквернение, надругательство над смертью. Нечто неестественное, идолопоклонческое, какое-то издевательство. Пока Богдан медленно ходил по сараю, по спине бежал холодок. И здесь, среди ржавых щипцов, ножей и инструментов царила особая метода расположения предметов, свойственная одержимым. Чудовищная, хладнокровная страсть к планомерности. Богдана вдруг передернуло – его поразила мысль, что он забрался в чужое жилище, переступил порог интимных владений и бродит, оценивая все кругом. Ощутив себя беспринципным нарушителем, Богдан поторопился уйти, и уже у выхода в углу он заметил холодильный лар. Мальчик на миг задержался, но не рискнул заглянуть внутрь – то, что таксидермисты держат в холодильнике лучше не выуживать на свет.

Вечером Богдан без особого успеха поковырялся в тетрадях, потом взялся за книгу. Спустя полчаса, он поймал себя на том, что в десятый раз перечитывает абзац из трех предложений. Мысли ускользали в лес. Исподволь зрело беспокойство.

– Ты слинял с уроков, – Марина подошла тихо, или Богдан просто задумался так сильно, что не слышал, как дверь открылась. В любом случае, он не обрадовался тому, что кто-то вторгся в его уединение. – Учителя спрашивали о тебе, точнее, о вас. Ведь Андрея тоже не было. Разумеется, я соврала, что вы больны – не говорить же правду.

Она села напротив Богдана, пытаясь поймать его взгляд:

– Богдан?

– Что?

– Ты правда не знаешь, где Андрей?

Богдан вспылил:

– Я уже сказал – не имею и малейшего представления!

– Ну, извини. Просто это странно, ты не находишь? То, что Андрей ничего тебе не сказал, а исчез ни с того ни с сего – вы же всегда были ни разлей вода, всем делились, все обо всем знали… О, тебе должно быть обидно, что он так поступил.

Богдан отвернулся:

– Ничуть.

– Ты хоть примерно представляешь, куда Андрей мог отправиться?

– Я об этом не думаю.

– Не правда. Об этом невозможно не думать, он же наш брат! – Марина поерзала на стуле, – У меня внутренности в узел сворачиваются, как подумаю, что он ушел навсегда. Богдан, что если мы больше никогда в жизни его не увидим?

– Марина, брось!– Богдана явно раздражал этот разговор, – Это же Андрей – он домашний, он неженка. Скитаться в поисках приключений не для него, он не осилит нечистоплотность и кочевую жизнь бродяги. Позлиться, перебесится, остынет. В конце концов, он не сможет бороться с желанием начистить воротничок и вернется домой.

– А вдруг он попадет в беду?

– Мне все равно.

Конечно, это была ложь, Богдан горел изнутри за Андрея, хотя при этом был зол какой-то горькой злобой. Но Марине, равно как и никому другому, не собирался об этом говорить хотя бы, чтоб не мучить душу пустой болтавней на трудную тему. Они с сестрой помолчали какое-то время, потом Марина спросила:

–Где же ты был?

Богдан не ответил.

– Впрочем, я догадываюсь. Ты ходил в лес. И что? – снова молчание. – Зачем ты там был? Богдан, не молчи, нужно поговорить. Я же знаю, ты раз за разом крутишь в голове мысли, надумываешь, изводишь себя – тебе будет полезно услышать чужое мнение. Так что выкладывай, ты виделся с Травницей?

– Нет, – выцедил Богдан сведенным горлом, – Не совсем… Лишь мельком ее видел, она прошла мимо, а я прятался за кустами. Зато я был в хижине. – Марина подалась вперед, чтоб не пропустить ни слова, Богдан говорил тихо, – Там исключительная чистота, просто безукоризненная, хрустальная идеальность. Я боялся тронуть что-нибудь ненароком, случайно подвинуть любую пустячную вещицу – тогда бы она поняла, что в дом кто-то лазил. Я видел чуланчик с травами, а еще был в том сарае, где она делает чучела. Ничего примечательного, в общем-то.

– Но тебя тронули и эта хижина, и Травница. Ты ходишь сам не свой. Богдан, ты думаешь это она?

– Думаю, нет.

– Ох, знаешь, вы немного похожи. – Марина поморщилась потом добавила, – Бледная кожа, черные волосы и ты сам знаешь, что еще.

– А ты похожа на Волдановичей – каштановые кудри, большие глаза… Это глупость, если намеренно приглядываться, то найдешь сходство хоть с чертом лысым!

– То есть, ты не думаешь, что она твоя мама. Зачем же мучаешь себя, бродишь по лесу?

– Потому что я должен выяснить правду. Тут что-то не чисто, что-то подозрительно в ней, в ее хижине, даже в собаке. К тому же я хочу убедиться, что она точно не имеет ко мне никакого отношения.

– Подожди, – Марина нахмурилась и потрясла головой, – ты уверен, что она не твоя мама, но разве ты забрался бы к ней в дом, если б не сомнения?

– Никаких сомнений – она мне никто.

– Ты противоречив, но уверен! Богдан, эта упрямость тебе не свойственна, ты же никогда не делаешь поспешных выводов, не бываешь импульсивен. Напротив, ты любишь обдумать, обмозговать, почему же теперь ты так уперт в мысли, что она не может быть твоей мамой? – Богдан отвернулся, желая показать, что тема исчерпана, но Марина не унималась. – Прошло столько лет! Возможно, она не была всю жизнь травницей, не жила на отшибе в лесу, возможно раньше у нее была иная жизнь, и, возможно, в той жизни произошло, что-то, что перевернуло ее, изменило весь мир вокруг, заставило убежать в лес. Возможно, это был ты, Богдан и, возможно, она сожалеет.

– Вот именно, Марина, слишком много всяких возможно… Но она мне не мать, я знаю, я уверен и ничто на свете не докажет обратное.

– Почему этого не может быть!?

– Да потому, Марина, что этого не может быть никогда!