Кто скажет мне слова любви…

– Эй, на тридцать седьмой! Перевернётесь сейчас! – кричали им с лодок. И с завистью поглядывали на экипаж тридцать седьмой, каждый день исправно помирающий со смеху…

Ещё Тоша прославился тем, что нашёл целый рюкзак сухарей.

Глава 10. Сухари

О сухарях – отдельный рассказ. Ещё в Москве, на общем собрании группы, Альберт Николаевич велел всем сушить сухари. И народ радостно заржал, но оказалось, что Альберт вовсе не думал шутить. – «Плыть будем по территории Селижаровского природного заказника, населённых пунктов там мало, хлеб покупать негде. Группа большая, кто же нам столько продаст? С хлебом будут проблемы, – говорил Альберт. – На турбазе его много не возьмёшь, позеленеет, а без хлеба – проголодаетесь через час. А грести придётся до вечера. Так что сухари сушить придётся. Любые – чёрные, белые, кому какие нравятся».

Никто Альберту всерьёз не поверил, но сухарями запаслись, и каждый участник похода привёз с собой по маленькому мешочку. Их сложили в один из рюкзаков, выданных группе под продукты, и оставили на чёрный день как неприкосновенный запас (пометив рюкзак буквами «НЗ», жирно выведенными красным карандашом). Продукты, полученные на группу на турбазовском складе, – чай, кофе, сахар, сыр, муку, крупу, макароны, тушёнку, сгущёнку, кабачковую икру, икру минтая, ящик груш, яблочное повидло в жестяных банках, хлеб – двадцать батонов белого и десять буханок ржаного, и сливочное масло в жестяной квадратной коробке – тоже разложили по рюкзакам.

Когда распределяли продукты по лодкам, рюкзаки оценивали по объёму (поскольку вес значения не имел) Получив свою «долю» и ворча, что другим рюкзаки достались меньше, их плотно укладывали в носовой части лодки. Что где лежит – никто не смотрел. Как вы уже догадались, рюкзак с пометкой «НЗ» волею судьбы попал в тридцать седьмую лодку и при укладке (на дневках рюкзаки с продуктами вытаскивали из лодок и сносили в «продуктовую» палатку, а когда отплывали, их разбирали по лодкам, причём каждый экипаж забирал свои) злополучный рюкзак как нарочно оказывался сверху. Энергично откидываясь назад при каждом гребке, Тася стол же энергично упиралась спиной в сухари, и острые сухарные углы больно впивались в спину.

– Ой, больно! У меня, наверное, уже вся спина в синяках, – жалобно говорила Тася. И приступала к ставшему уже привычным допросу. – Признавайтесь. Кто нос укладывал (имеется в виду носовая часть лодки)?

Мурат с Антоном, в обязанность которых входила «доставка» из продуктовой палатки закреплённых за их лодкой рюкзаков и укладка в лодку, пожимали плечами и кивали друг на друга.

– Кто мне под спину сухари положил?! – бушевала Тася. – Это в который раз уже! Больно же!

Лодку перегружали заново, чертыхаясь и ворочая тяжеленные рюкзаки с консервами и крупой. В конце концов Марату с Тошей надоело это увлекательное занятие, и злополучному рюкзаку с надписью раз и навсегда определено было место на корме. Но он и там мешал и вечно попадался под ноги сидящему на корме рулевому. Отодвинуть рюкзак рулевой не мог, поскольку обеими руками держал неповоротливый и капризный руль, а отпустить его было нельзя: лодка молниеносно меняла направление и неслась на всех парусах в другую сторону. И приходилось просить…

– Да уберите же кто-нибудь этот чёртов рюкзак! Я все ноги об него отбил, – под общий смех объявлял рулевой.

В тот день рулевым была Тася. Она злобно пнула ногой рюкзак и просительно посмотрела на Тошу, сидящего рядом с ней. Тоша передвинул рюкзак себе под ноги (поскольку другого места на корме не было) и сунул в него любопытный нос.

– Ого! Сколько насушили… И белые, и чёрные, и бородинские есть! На выбор. Ты какие больше любишь? – предложил он Тасе. Этого Маша вынести уже не могла.

– Что значит, на выбор? Их для тебя, что ли, сушили? Это же Эн Зэ, неприкосновенный запас! Вот кончится хлеб, тогда и будете выбирать, а сейчас нельзя.

– А почему нельзя? Так хочется сухариков погрызть… Тут много, никто и не заметит. А пахнут как! М-ммм, вкуснотища! – Тоша аппетитно захрустел сухарём.

– Да хватит хлеба, – поддержал друга Мурат, которому тоже хотелось сухарей, да и вообще – есть хотелось, завтракали-то – когда… А обед – за горами за лесами, когда ещё будет…

– Хлеб во всех деревнях продают. Альберт вчера на тот берег сплавал, целый рюкзак привёз, буханок восемь, я сам видел. Может, купил, может, на тушёнку обменял. У нас тушенки много, а хлеба мало, вот и поменял, – с жаром заговорил Мурат. Маша притихла – спорить с Муратом ей не хотелось, да и рассуждал он вполне логично.

Тоша тем временем копался в сухарном рюкзаке, выискивая сухарики «пожирней-погуще», и вдруг присвистнул от восторга:

– Ребя-аа-та! Я с изюмчиком нашёл! Кто ищет, тот всегда отыщет. А пахнут как, ум-ммм, – замычал Тоша, отправив в рот сухарик «с изюмчиком». – Из чего, интересно, такие получились?… Это же булочки! Калорийки! Кто-то додумался, калорийки порезал и насушил, а я нашёл, – разорялся Тоша. – Я такие вещи нюхом чую. Живё-ооом!!!

Он протянул Тасе промасленный пакетик, она сунула в рот сухарь и зажмурилась.

– А совесть у тебя есть? Мы с Машкой на вёслах карячимся, а вы сухарики хрустите! – игнорируя грамматические формы взревел Мурат на весь Селигер. И был немедленно заткнут (в буквальном смысле) сдобным сухарём. Маша гребла «насухую» – Тоша не мог до неё дотянуться, передать пакет тоже не мог – в руках у Мурата были вёсла.

– Мне-то оставьте хоть один сухарик! – тоненьким голоском попросила Маша.

– Ты не переживай, оставим, тут много… – был ответ, прерываемый дразнящим сухарным хрустом.

С того дня тридцать седьмой лодке «жить стало лучше, жить стало веселей», как объявил когда-то своей стране товарищ Сталин. Втихомолку от других лодок, тридцать седьмая весело хрупала сдобные рассыпчатые сухарики, которых оказался целый мешок…

Но как говорится, сколько верёвочку не вить, а кончику быть. Пропажа обнаружилась, когда хлеб закончился и Альберт принёс из продуктовой палатки рюкзак с буквами «НЗ». Сухари выложили на стол, вынимая из пакетов, мешочков и коробочек, и каждый выбирал по своему вкусу – белые, ржаные, нарезанные кубиками, квадратиками и длинными ломтиками.

– Ух ты, бородинские, с кориандром! – восхитился Альберт. – Порадовали, ребята….

– А я сдобных насушил, с изюмом и орехами, – похвастался кто-то. – Сейчас найду, они в мешочке полотняном, голубеньком, я помню. Только… их почему-то нет. А где ж они?

В голосе говорившего звучало искреннее недоумение. Сдобные сухари искали всей группой, перетряхнув содержимое сухарного рюкзака, но голубой мешочек как сквозь землю провалился. Наконец все глаза обратились к экипажу тридцать седьмой лодки, за которой числился рюкзак «НЗ». Тридцать седьмая сделала непонимающий вид…

Лодок в группе было семь, экипажи именовались по номерам лодок, дежурства по лагерю (разведение костра, приготовление завтрака, обеда и ужина и охрана лагерного имущества) устанавливались в соответствии с номерами, по возрастающей: в первый день дежурила о лодка под номером пять, во второй – двадцать первая, потом тридцать шестая, тридцать седьмая, семьдесят шестая, девяносто вторая и сто тридцать восьмая, далее снова дежурила пятая лодка – и так все пятнадцать дней, до конца похода.

Последнее дежурство оказалось лишним, и Альберт во всеуслышанье объявил, что дежурить будет экипаж, который последним покинет стоянку (при отплытии с места днёвки) – то есть самый недисциплинированный. Таким образом, лишнее дежурство станет справедливым наказанием. С того дня экипажи оказывались последними с переменным успехом, и только тридцать седьмая лодка со всех стоянок отплывала первой, что всегда было в группе поводом для шуток: первыми отплывают самые ленивые.

И теперь двадцать четыре пары глаз уставились на экипаж тридцать седьмой, ожидая, что он скажет в своё оправдание: сухари-то ведь слопали, в тридцать седьмой всё время что-то жевали! Весь день жевали и хохотали тоже – весь день.

Тридцать седьмая, вопреки ожиданиям, оправдываться не спешила. Мурат невозмутимо глядел своими чёрными глазищами и жевал еловую веточку. А может, сосновую. Тася и Маша молчали и глупо хихикали. Тоша, глумливо ухмыляясь, вывернул карманы джинсов – жестом профессионального фокусника, и проделал то же самое с карманами штормовки. Красиво и артистично.

– Факир был пьян, и фокус не удался, – прокомментировала Тася, и оба радостно заржали.

«Виновны!» – вынесен был вердикт. Но доказательств не было, поскольку их съели. До сих пор стыдно вспоминать…

Что бы там ни было, но сухари, съеденные тридцать седьмой лодкой втихомолку и без особых угрызений совести (ну, съели, ну и что? Сухарей целый рюкзак, не убудет, а есть хотелось постоянно. Мурат с Антоном на днёвках уплывали на рыбалку и появлялись в лагере только вечером, Тася с Машей с утра уходили в лес, забывая позавтракать, да и зачем? В лесу ягод полно… Сколько они пропустили завтраков и обедов, никто не вспоминал, а сухари им припомнили…) – сухари стали их общей тайной и скрепили тридцать седьмой экипаж крепче цемента.

Глава 11. В одной лодке…

Ребята теперь вели себя с ними по-дружески: улыбались при встрече, помогали дотащить до берега рюкзаки и палатку, на дежурстве наперегонки таскали воду, разжигали костёр и старались быть полезными, с удовольствием выполняя Тасины приказания (Маша готовить не умела, чистила картошку, резала сыр и хлеб, помешивала кашу в котле – словом, была у Таси на подхвате, как и ребята)

Маша и Тася уже не таясь приносили им кружки с черникой и малиной. И всё было бы прекрасно и замечательно, если бы Маша не влюбилась в Мурата. О чём она и поведала Тасе, когда молчать стало уже невмоготу.

– Он меня в упор не видит и внимания не обращает, а я его люблю! – плакала Маша, лёжа на походной низенькой раскладушке напротив Таси и шмыгая распухшим от слёз носом. В палатке было темно, Тася её не видела, но отчетливо представляла – несчастное Машино лицо и мокрые дорожки слёз на Машиных щеках. Не было у бабы печали, купила баба порося, – со вздохом подумала Тася. Маша истолковала её вздох как сочувственный и заплакала ещё горше.

– Я его люблю-ууу… А ему всё равно-ооо… – рыдала Маша, судорожно всхлипывая от жалости к себе и мучительно икая. С Машей надо было что-то делать, и делать немедленно, пока её не услышали в ближних палатках: вот тогда будет спектакль, проходу не дадут ни им, ни ребятам.

– Маш, да плюнь ты на него, раз он такой толстокожий, – сказала Тася. И помолчав, решилась. – Знаешь, я тебе не говорила у Мурата жена, и сыну пять лет. Мне Тоша сказал. Мурат хотел его с собой взять, а жена не дала. Рассобачились они, Тоша говорит, насмерть. Мурат кричал – бабу из сына растишь, Фатима кричала – зачем тебе сын, если ты его не любишь? Мурат вскипел, кулаком в стену ударил и палец сломал, ему гипс наложили. Через три недели лодочная кругосветка, в гипсе – как грести?

– А я смотрю, у него палец завязан… Ему же больно, наверное? – всполошилась Маша, готовая бежать, спасать, утешать… Мурат её выгонит, скажет: «Зачем пришла? Тебя разве звали?» Уже сказал однажды, когда она как дура припёрлась к нему в палатку. Она ни за что не расскажет об этом Тасе.

– Да так! Сняли гипс, вместо него шину на палец ложили, и поехал. Грести, как видишь, может, получше нас с тобой… Зачем он тебе, Маш? Всё равно у вас с ним ничего не выйдет, он жену любит. В каждом посёлке на почту бежит, телеграммы шлёт. Переживает. Отстань ты от него, влюбись в кого-нибудь другого, – сказала Тася подруге, искренне ей сочувствуя. Вот угораздило же Машку…

– Ты дура, что ли?– грубо ответила Маша. – Как это, в другого? У тебя всё просто, тебе везде хорошо: В Москве у тебя Павел, на Селигер приехали – ты и здесь не теряешься, – выговаривала подруге Маша. – Мы же договаривались, поедем вдвоём и отдыхать будем вдвоём, а ты с Тошей развлекаешься, а он, между прочим, тебя моложе на четыре года (Ну, моложе, ну и что? Тася ни за что не признается подруге, как Антон сказал ей однажды: «И чего ты с Машкой этой дружишь, ты посмотри на неё… Она тебя старше лет на восемь, что тебе с ней, другой подруги не нашла?») Тася тогда ужаснулась: они с Машей ровесницы, неужели Машка так выглядит?

– С Тошей своим развлекаетесь… как два дурака! А я одна. Целыми днями анекдоты травите и сухари жуёте, а они, между прочим, общественные! – не унималась Маша.

Высказав всё, что было на душе, Маша пришла в себя и испуганно замолчала. Тасе стало смешно: плывут в одной лодке, спят в одной палатке, а Машка обиделась, что она одна. К Тоше приревновала, хороша подруга. Ну, гребли они с Тошей в паре, так ведь Маша сама выбрала Мурата. Ну, на корме вместе сидели – а где им ещё сидеть, когда на вёслах Маша с Муратом? Ну, анекдоты травили. А чем ещё заниматься, когда сидишь на руле? Вести философские беседы о смысле жизни и бренности всего сущего? Вот не удержат они с Тошкой руль, который вырывается из рук и норовит развернуть лодку в другую сторону, вот тогда и узнают – бренность сущего.

Как только лодка утыкалась носом в берег, Тоша испарялся – только его и видели. Народ в кругосветке был всех возрастов – от шестнадцати до сорока. Четверо молоденьких девушек лет семнадцати держались особняком, у них была своя компания. Тоша увивался вокруг, но в компанию его не принимали и придумали обидное прозвище «дядя Тоша скушал лошадь» – потому что Тоша всегда что-то жевал.

Тоша на прозвище не обижался и всеми днями, если они с Муратом не ловили с лодки рыбу, отирался около девчонок, а они его всё время отталкивали. Девчонкам хотелось общаться с ровесниками, а Тоше было двадцать семь, и он казался им стариком. Зато пятнадцатилетних близнецов Генку и Сашку в компанию приняли безоговорочно, девчонки играли с ними в карты, расчертили на песке площадку для пляжного волейбола и с упоением гоняли мяч, разделившись на команды. Им было весело.

– Вот вредные девчонки! Дразнилку придумали дурацкую, – жаловался Антон Тасе, улучив момент, когда Маши не было поблизости. – На себя бы посмотрели! Вон Машка твоя – чего она на Мурата пялится? И в лодке пялится, и на берегу… Мурат уже не знает, куда он неё деваться. Тась… Может, скажешь ей? Ему самому-то неудобно…

Тасе было жалко глупую влюблённую Машку, и Тошу, и Мурата, но помочь она ничем не могла. Она вспоминала Павла – как он там без неё? Жалеет, наверное, что не поехал, скучает… Вот и пусть поскучает, ему на пользу пойдёт. Тася любовалась закатами и восходами, собирала ягоды, слушала пение птиц, которые просыпались вместе с ней – часа в четыре утра. И не замечала, как смотрит на неё Мурат. Зато Маша заметила сразу. И возненавидела подругу – по-женски люто и беспощадно. Но Тася Машиной ненависти не замечала – потому что с некоторых пор смотрела только на Виктора.