Молодые львы

– Хорошо, не буду, – охотно согласился Ной.

– Я пришла вон с тем. – Она мотнула головой в сторону пьяного, который спал, уткнувшись лицом в стойку. Вуалетка блеснула в зеленовато-лиловом отсвете музыкального автомата. – Выбыл из игры в первом иннинге[13 - Период бейсбольного матча.]. Вот что я тебе скажу. – Она наклонилась к Ною и прошептала, обдав его запахами лука, джина и фиалковых духов: – Эти матросы готовят против него заговор. Даже не стесняются того, что они в форме. Собираются ограбить его, а потом пойти следом за мной, затащить в темный переулок и обчистить мой кошелек. Возьми пивную бутылку, Рональд, и разберись с ними.

Бармен поставил на стойку два высоких стакана. Женщина достала десятку, отдала ему.

– Плачу я. Этот мальчик совсем один в новогоднюю ночь.

– Тебе незачем платить за меня.

– За нас, сладенький. – Она подняла стакан и кокетливо посмотрела на Ноя сквозь вуалетку. – Деньги, сладенький, нужны только для того, чтобы тратить их на своих друзей. – Они выпили, и блондинка погладила Ноя по колену. – Ты ужасно колючий, сладенький. С этим надо что-то делать. Давай смотаемся отсюда. Мне этот бар больше не нравится. Пойдем в мою маленькую квартирку. У меня есть бутылка «Четыре розы», только для тебя и меня, и мы сможем отпраздновать без посторонних. Поцелуй меня, сладенький. – Она вновь наклонилась к нему и решительно закрыла глаза. Ной поцеловал ее в мягкие, податливые губы. Помада блондинки пахла малиной, запахи джина и лука тоже никуда не делись. – Я больше не могу ждать, сладенький. – Она соскользнула на пол, одернула платье, взяла Ноя за руку, и, прихватив стаканы, они направились к другому концу стойки.

Двое матросов наблюдали за их приближением. Парнишки были очень молоденькие, в их глазах читалось горькое разочарование.

– Будьте повежливее с моим другом, – предупредила их блондинка. – Он индеец сиу. – Она поцеловала Ноя в шею за ухом. – Я сейчас приду, сладенький. Только подправлю марафет, чтобы ты еще больше полюбил меня. – Блондинка хихикнула, сжала руку Ноя влажной от пота ладонью и зашагала, нарочито покачивая бедрами, к женскому туалету.

– Что она тебе наболтала? – спросил младший из матросов. Его бескозырка лежала на стойке. Волосы этот парень стриг так коротко, что они напоминали пушок на голове младенца.

– Она говорит, – Ной чувствовал себя суперменом, – она говорит, что вы хотите ограбить ее.

Матрос в бескозырке фыркнул:

– Ограбить ее? Это круто. На самом деле все наоборот, братишка.

– Двадцать пять баксов, – пояснил короткостриженый. – Она запросила двадцать пять баксов с каждого. Сказала, что никогда этого не делала, что она замужем и готова рискнуть только ради хороших денег.

– Что она о себе возомнила? – пробурчал матрос в бескозырке. – А сколько она запросила с тебя?

– Ничего. – Ноя аж распирало от гордости. – И она хочет выставить бутылку вина «Четыре розы».

– Как тебе это нравится? – с горечью спросил матрос в бескозырке у своего дружка.

– Ты с ней пойдешь? – В голосе короткостриженого слышалась зависть.

Ной покачал головой:

– Нет.

– Почему нет?

Ной пожал плечами:

– Не знаю.

– Парень, тебя, похоже, здесь хорошо обслуживают.

– В Санта-Монике нам делать нечего, – решительно заявил матрос в бескозырке и с укором посмотрел на своего дружка. – С тем же успехом мы могли остаться на базе.

– А где ваша база? – спросил Ной.

– В Сан-Диего. Но он… – матрос в бескозырке указал на короткостриженого, – пообещал нам райскую ночь в Санта-Монике. Все, мол, обговорено. Две вдовы в частном доме. Нет уж, теперь организацию нашего досуга я буду брать на себя.

– Я не виноват, – оправдывался тот. – Откуда мне знать, что они разыгрывают меня, что дома с таким адресом в Санта-Монике нет?

– Мы три часа бродили в этом чертовом тумане, – продолжал матрос в бескозырке. – Искали дом, которого нет. В новогоднюю ночь! Да на своей ферме в Оклахоме я куда лучше встречал Новый год! Пошли… Нечего нам тут ловить.

– А как же этот? – Ной указал на сладко посапывающего пьяницу.

– Это не наша забота.

Короткостриженый надел белую бескозырку, и оба матроса направились к двери.

– Двадцать пять баксов! – донеслось до Ноя, перед тем как за матросами с грохотом захлопнулась дверь.

Ной выждал с минуту, по-дружески похлопал пьяницу по плечу и последовал за ними. Постоял на улице, вдохнул влажный воздух, почувствовал, как он холодит его разгоряченное лицо. В качающемся свете уличного фонаря разглядел две фигуры в синем, растворяющиеся в тумане. Повернулся и зашагал в противоположную сторону. Выпитое виски приятным теплом разлилось по всему телу.

Ной осторожно открыл дверь и тихонько вошел в темную комнату. Запах никуда не делся. А он уже успел забыть этот запах. Алкоголь, лекарства, что-то сладкое, приторное… Надо зажечь свет, подумал Ной и почувствовал, что руки у него дрожат. Он наткнулся на стул, прежде чем нашел лампу.

Его отец, закаменев, лежал на кровати. Рот так и остался открытым, словно он собрался что-то сказать. Ноя качнуло, когда он наклонился над отцом. Глупый, несносный старик с идиотской бородкой, обесцвеченными волосами и Библией в кожаном переплете.

Поспеши, поспеши, Господи, и прими… Какую религию исповедовал усопший? Голова у Ноя шла кругом. Он ни на чем не мог сосредоточиться, мысли наскакивали друг на друга, несвязные, абсурдные. Полные губы. Двадцать пять долларов для матросов и бесплатно для него. А ведь ему никогда не везло с женщинами, никогда на него так не западали. Возможно, попавший в беду мужчина становится более привлекательным, и блондинка это почувствовала. Разумеется, она сильно напилась… Рональд Бивербрук. А как покачивались ее бедра, когда она шла к женскому туалету. Если бы он остался в баре, то сейчас лежал бы с ней в постели, под теплым одеялом, наслаждаясь мягкой, жирной, белой плотью, запахами лука, джина, малины. На мгновение Ной горько пожалел о том, что стоит сейчас в обшарпанном номере отеля, рядом с умершим стариком… Если б все было наоборот, подумал он, если бы он лежал на кровати, а блондинка подкатилась к старику, то Яков наверняка отправился бы в ее уютную квартирку, распил бы с женщиной бутылку вина и ублажил бы ее по полной программе. В этом Ной нисколько не сомневался. Самое время сейчас думать об этом. Ной покачал головой. Его отец, семя которого дало ему жизнь. Господи, неужели с годами голос у него станет как у отца?

С минуту Ной всматривался в мертвое лицо. Попытался плакать. Уходя так, на исходе года, в зимнюю ночь, человек – любой человек – вправе рассчитывать, что его единственный сын прольет по нему хоть одну слезу.

Сколько Ной себя помнил, он никогда не думал об отце. Он злился на отца, но не более того. А сейчас, вглядываясь в бледное, изрезанное морщинами лицо, смотревшее на него с подушки, гордое и благородное, похожее на каменное изваяние (Яков всегда знал, что именно так он будет выглядеть после смерти), Ной заставил себя подумать об отце. О том пути, который прошел Яков, прежде чем добрался до маленькой комнатушки на берегу Тихого океана. Начался этот путь на зеленых улицах Одессы, пролег через Россию, Балтийское море и Атлантический океан в кипящий котел Нью-Йорка.

Ной закрыл глаза и попытался представить себе Якова молодым человеком, быстрым и гибким, с высоким лбом, хищным носом. Он говорит по-английски еще с акцентом, но уже с интонациями библейского пророка. Вот он шагает по улицам Нью-Йорка, взгляд его красивых глаз впитывает каждую мелочь, он всегда готов улыбнуться девушке, партнеру, покупателю… Яков, бесстрашный и бесчестный, блуждающий по Югу, вот он в Атланте, в Тузкалузе, у него ловкие руки, к деньгам особого интереса нет, но ради них он готов и обмануть, однако у него эти деньги не задерживаются. Путь его лежит дальше, в Миннесоту и Монтану, он смеется, курит черные сигары, его знают в салунах и игорных домах, он рассказывает похабные анекдоты и одновременно цитирует Исайю. Наконец, Чикаго, где он женится на матери Ноя, серьезной и ответственной, хрупкой и нежной; возможно, Яков решает даже осесть, стать добропорядочным гражданином. Все-таки уже не мальчик, волосы тронула седина. Ной же помнил, как после обеда отец пел ему в гостиной о веселом месяце мае, когда так хорошо гулять по парку…

Ной покачал головой. Где-то в глубинах памяти до сих пор звучал этот молодой, сильный баритон. «Веселый, веселый месяц май».

Шли годы, и перед Яковом, как того и следовало ожидать, разверзлась пропасть. Бизнес, и без того не слишком прибыльный, стал приносить одни убытки, обаяние поблекло, враги множились, весь мир ополчился против него. За неудачами в Чикаго последовали неудачи в Сиэтле, Балтиморе и, наконец, в Санта-Монике… «Жизнь свою я прожил в нищете, обманывал всех, кого только мог, свел жену в могилу, у меня лишь один сын, из которого едва ли выйдет толк, я банкрот, и все, что ты мне предсказывал, сбылось…» И брошенный брат, горящий в печи крематория, образ которого преследовал Якова все эти годы, до самого последнего вздоха…

Ной продолжал смотреть на отца, на глазах его не выступило ни слезинки. Яков умер, но вот открытый рот оставался на удивление живым. Ной попытался закрыть этот рот. Жесткая, колючая борода так и впилась в ладонь, клацнули зубы. Но губы разошлись, готовые заговорить, как только Ной убрал руку. Вновь и вновь, прилагая все большую силу, Ной закрывал рот отца. Челюстные суставы похрустывали, нижняя челюсть болталась все свободнее, но всякий раз, когда Ной убирал руку, рот раскрывался и зубы блестели в желтом свете единственной лампочки. Ной уперся коленями в край кровати и буквально вдавил нижнюю челюсть в верхнюю. Но его отец, который всю жизнь был упрямцем, всегда и все делал по-своему, не слушая ни родителей, ни учителей, ни брата, ни жену, ни партнеров, ни своих женщин, ни сына, нисколько не изменился и после смерти.

Ной отступил на шаг. Жалкий бледный рот под ухоженными седыми усами так и остался полураскрытым.

И тут в первый и последний раз Ной заплакал.

Глава 4

Сидя в открытом разведывательном автомобиле, с каской на голове, Кристиан чувствовал себя незваным гостем. Они мчались по обсаженной деревьями дороге. Положив автомат на колени, Кристиан ел вишни, которые они собрали в саду под Мо. Париж лежал впереди, за зелеными холмами. Французы, которые, должно быть, рассматривали его из-за закрытых ставен своих каменных домов, видели в нем – тут у Кристиана сомнений не было – поработителя, сурового солдата, вешателя. Между тем он еще не слышал ни единого выстрела, а война здесь уже закончилась.

Кристиан повернулся, чтобы перекинуться парой слов с Брандтом, фотографом одной из пропагандистских компаний. Его еще в Меце приписали к разведывательному отряду Кристиана. До войны этот хрупкий человек с внешностью учителя был довольно посредственным художником. Кристиан познакомился и подружился с ним в Австрии, куда Брандт ранней весной приезжал покататься на лыжах. Сейчас лицо Брандта по цвету соперничало с помидором, от ветра у него воспалились глаза, а в каске он напоминал мальчика, вышедшего во двор поиграть в солдатиков. Кристиан улыбнулся Брандту, зажатому на узком сиденье между огромным ефрейтором из Силезии и фотографическим оборудованием.

– Над чем смеешься, сержант? – спросил Брандт.

– А разве можно без смеха смотреть на твой нос? – ответил Кристиан.

Брандт осторожно коснулся пальцами шелушащейся, обожженной кожи.