Трансвааль, Трансвааль

По Арсиному выходило так: чем беднее мужик, тем вернее будет социализму! Да хорошо мужики потом опамятовались и дали отлуп рушителю.

Матвей потряс головой, как бы отмахнувшись от наседавших воспоминаний, грустно посмеялся:

– Однако ж, на земле все чудно замешано. Война грохочет – пожарища, убийства кругом, а чуток приоткрылся отдушник над головой человека, он уже думает о жисти. Вота, вижу, што травы-то стоят некошеными, болит душа.

– Ты, деревня, лучше скажи: о своей полоске болит у тебя душа, – злобно выкрикнул раненый. – Вот слушаю тебя, а контра-то это – ты! Предкомбеда топчешь в грязь, а кулака в пример нам ставишь. Все рассчитал, Иуда! Нас с потрохами сдать, а взамен у новых хозяев получить разномастных для единоличной жизни. Так или не так?

– Угомонись, сатанид, коль ума, маткин берег, как у курицы! – гаркнул возница, видимо, и сам удивился: каков он, Тюха-Матюха! – Щас возьму и хлопну – из твоей же «благоверной», штоб не мутил тут воду! Не то время для таких баек!.. Но-о! Шевелись, родимые. Архиерей, я вот тебе побалую!

Под брезентовым пологом – ни гу-гу. Лишь спустя какое-то время там опять дружно заканючили:

– Земляк, пи-ить…

– В нутрях печет – мочи нет, земляк.

– Дядя, и я хочу пить, – попросил Витя-Виташка, размазывая чумазой ладошкой капельки пота на лбу.

Возница вздохнул и сдался. Съехал с накатанной колеи, направляя лошадей к развесистой ветле, что разрослась по-над самым кряжем окладистым зеленым стогом. Рысившие разномастные, догадываясь о долгожданном роздыхе и спасительной тени, радостно всхрапывали.

– Щас и вас, сердяг, напою, – пообещал им возница и сделал наставление седоку: – Виташка, пока я тут валандаюсь, ты искупнись. Только в воду-то, гляди, далеко не забредай. Вдоволь будешь купаться в Гринькиной реке.

Мальчик не шевельнулся. Его отрешенный взор обеспокоил Матвея.

– Ты чо такой кислый? Как за столом сидишь на Ивана постного.

Мальчишка, насупив белесые бровки, шмыгнул носом и захныкал:

– Дядя… дядя, может, мамка-то была живая?.. Мы уехали, а она там искает меня.

– Вот тебе на-а! – опешил возница, еле переведя дух. – Ты што гришь-то, Виташка? Как это «была живая»? Ты ить, Виташка, большой. Понимать должен: как и што…

И вот, чтобы не наделать мешанины в мальчишьей голове, боец, не торопясь, стал втолковывать ему:

– Понятно… с одной стороны, ты – маленький. С другой же – не скажи. Вспомни-ка, как в Граде ты вцепился руками в доску. Думал, щас весь передок у телеги вывернешь! Другой бы на твоем месте сразу скатился кубарем к едрене фене. А ты, маткин берег-батькин край, как дубок врос в телегу. И выходит, што ты, Виташка, как есть – большой!

Боец по-отцовски сухо чмокнул в маковку мальчишку и торопливо зашептал под шуршание высокостойной травы о ступицы колес:

– Штоб не запамятовать… В деревне-то, ежель кто будет допытываться: «Зачем заезжал домой дядька Матюха?» – гри: «Завозил меня, сироту». А про раненых – помалкивай. И Гриньке моему подсказывай, ежель санапал забудется. Так надо, Виташка… Война, брат. Тут не до шуткований. Вона, как все обернулось. Вроде бы и агромадная наша земля-матушка, а податься некуда. Вся Рассея сошлась для нас клином на наших Новинах… Дак ты все понял, Виташка?

Мальчишка согласно покивал головой.

– Вот и хорошо, что понял, – одобрительно сказал боец, прижав к боку мальчишку. – Большой ты у меня, сынок, ух, большой!

Не доезжая ветлы, возница резко потянул на себя вожжи.

– Тпррру! – Ему почудилось, будто бы стрельба в Граде резко шла на убыль.

Боец с беспокойством заерзал на натертой штанами до воскового блеска доске передка. И вот, не зная, что предпринять – то ли напоить раненых, то ли погонять лошадей дальше – он высунулся из-за полога повозки. Глянул назад и – замер. Перед новинским Матвеем рушился мир: вся приречная Слобода – от края и до края – полыхала огромным кострищем. А за ним, застилая солнце, закручивался в небо аспидно-жирными свивами Старый Град…

Пытаясь избавиться от наваждения, Сидоркин тряс головой, жмурился, но новые Помпеи так и не сгинули с его глаз. Наоборот, только разрастались.

– Виташка, нет более нашего Града Великого, – нутряно рыдая, зашептал боец. – Нету…

И он принялся бить кулаком себе в тощую грудь:

– Попомни мои слова, Виташка… И дай срок…будя им за весь разбой на земле новое Ледовое побоище! Будя, маткин берег, будя!..

Со стороны Слободы послышался рыкающий гул. Вслушиваясь, боец закрутил своей худой и задубевшей, будто наспех слепленной из глины, шеей в большом замусоленном вороте гимнастерки. И не в силах понять, что бы это значило, он снова высунулся из-за полога. И его всегда помигивающие простотой глазки вытаращились, да так и остановились, как бы остекленев.

– Виташка, маткин берег… никак танки катят?!

– Наши, дядя?! – обрадованно спросил мальчик, вскакивая на ноги. Он не раз видел в кино: когда нашим становилось туго, всегда приходила откуда-то подмога.

– Эх, Виташка, кабы да, если бы Чапай на белом коне… – с горьким сожалением шептал боец, не силах оторвать оторопелого взгляда от пришедшего в движение луга.

Нет, не привиделось. Вона, как шпарят ходко. Будто на маневрах. Красиво шпарят, хотя и неприятельские (уже были отчетливо видны черные кресты на башнях, разрисованных в лягушачий шелк). А сколько их катило, поди, пересчитай, если в глазах начало двоиться, троиться. Да и какая разница – пять, десять или двадцать? Хватит и одного.

– А шпандорят-то, сукины сыны, ить к перевозу, – наконец догадался Сидоркин.

Боец убрался за полог и снова принял позу каменного истукана. По своему, все еще не отрешенному крестьянскому простодушию, видимо, надеялся, что катившаяся беда обойдет их стороной, а он, новинский Матвей, отсидится на телеге за ветлой с мыслью: «Лежачих – не бьют, с ранеными – не воюют…это ить и коню понятно».

Но беда не захотела обходить их стороной. Когда все танки уже проскочили мимо ветлы, крайний к реке рывком свернул на тележный след, только что проложенный в высокой перестойной траве. Лишь на извороте, неуклюже дернувшись, отбил поклон пушкой. Словно послал привет: ага, не ждали, а вот и мы!

– Дядя… танка идет! – доложил скороговоркой мальчик как с наблюдательного пункта. Он стоял на доске передка, высунувшись головой поверх полога фуры.

– Куда идет? – обеспокоился возница.

– На на-ас, – докладывал обстановку на лугу мальчик, а сам пускал фонтан, стараясь дотянуться тугой струйкой до огромного лопуха.

– Как на нас?!

Возница дернулся было в сторону, чтобы снова выглянуть из-за полога, но его что-то удержало.

Из оцепенения Сидоркина вывел хрипатый голос раненого из-под брезентового полога:

– Земляк… в бога, царицу-мать, ты наконец, дашь воды?

– Щас, братушки, напоят нас – мокро будя! – огрызнулся возница, рывком за рубаху усаживая на доску передка мальчишку. – Но-о!

В замешательстве боец обронил на землю кнут: остался обезоруженным перед вконец присталыми разномастными. А те, обрадовавшись, что дорвались до травы, на все потуги расшевелить их дерганием за вожжи только устало отфыркивались да, отбиваясь от разбойных слепней, яростно хвостали себя по ляжкам коротко стриженными махалками. Всем своим равнодушным видом они как бы выказывали, что затеянная разумными мурашами-человеками кровавая буча им изрядно надоела: пора бы мол, и образумиться.

– Но-о! – сипато от натуги шипел возница. – Убью, душегубы клятые!

Разномастные дружно дернулись, хотя навряд ли устрашил их окрик возницы. А может, на этот раз они сами «смикитили, почем снетки», только на свой лошадиный лад: «Нет, не мыться сегодня нашему Тюхе-Матюхе в этой железной байне».

Недавним колхозным конягам так и погляделся танк – железной «байней», когда они увидели его впервые вблизи. И эта «байня» им, прямо скажем, не приглянулась – чадит вонюче и рыкает по звериному. То ли дело – деревенские, бревенчатые! Бывало, затопят их бабы и сразу потянет мальчишьими кострами ночного. И не носятся очумело туда-сюда. Стоят себе смирнехонько на зеленом угоре и оконцами смотрят в реку… красота!

И вот, перед тем как шарахнуться от греха подальше, железная «байня» была уж совсем близко, разномастные успели напоследок хапнуть впрок по полной пасти травы, вырвав ее из луговины с корнями вместе. И так, с зелеными спутанными бородами, и понеслись они во весь опор по лугу.