Трансвааль, Трансвааль

Возница уже не управлял ими, да и навряд ли он сейчас смог совладать бы со своими однодеревенцами, даже если хотел бы этого. Он только знай охаживал вожжами по их тавреным крупам в мыльной пене, взывая и моля:

– Не подведите, родимые, но-о!

Кружившему в небе ворону эта дикая погоня на лугу с высоты казалась игрой сытой кошки с перепуганной до смерти мышью. И он уже догадывался, чем это закончится. В предвкушении поживы на чужом пиру он по-ястребиному встал на круги и на радостях принялся, надсаживаясь, драть глотку: «УРА… УРА!»

Чубарый все время тянул недотопу-саврасого в свою сторону, прижимаясь к лесу, где нутром чуял свое спасение. Кося назад шальным огненным глазом-яблоком, в котором отражался пожар приречной Слободы, он видел, как высунувшиеся из окон железной «байни» белобрысые человеки размахивали руками с закатанными по локоть рукавами и, весело скалясь, улюлюкали на непонятном ему языке.

Железная «байня» то, устрашающе рыкая, наседала сзади на повозку с ранеными, то, как бы понарошке, чуть отставала. Но вот ей, видно, надоело играть в кошки-мышки. Дыхнув вонючим чадом, она наподдала ходу… И для чубарого все разом – хряст дерева, пронзительный вопль мальчишки, знакомый матерок возницы «маткин берег», крики раненых, ржание саврасового – все разом захлебнулось и прожорливом железном рыке… А самого чубарого сперва впечатало в землю, потом, как пушинку, подбросило и небо, будто, наконец-то, лошадь обрела так желанные с недавнего времени журавлиные крылья и – поскакала-полетела в плавном, замедленным галопе искать за облаками лучшей доли.

Но бесконечный летящий галоп лошади вдруг прервало прохватывающее до самой селезенки ржание саврасого. И чубарый, повинуясь зову своего собрата с одной поскотины, камнем сверзился с звенящих небес опять на опостылевшую землю…

Потом чубарый долго еще лежал в беспамятстве на зеленом лугу среди живых колокольчиков. А рядом, отчаянно брыкаясь в разорванной упряжке, храпел саврасый Кобчик и медленно задирал окостенело спрямленные ноги, целясь копытами в небо, как спаренная, четырехствольная скорострельная установка…

Очнулся чубарый от дурмана свежий крови и мерзкого духа вывернутой человеческой утробы. Почувствовав слабину поводьев (узда была сорвана с головы вместе с лоскутом кожи на челке), он хотел бы вскочить на ноги и умчаться прочь от этого гибельного места. Но все, что мог осилить, это, опираясь на передние ноги, сесть по-собачьи. Задних ног вовсе не чувствовал.

Чубарый с трудом поднял тяжелую окровавленную морду. Железная «байня» уже укатила куда-то. Но о ней все еще напоминала керосиновая вонь. Не было больше и матюхинской кареты. Среди ее обломков чубарый насилу разглядел лицо своего, теперь уже бывшего, заботника с вытаращенными в небо, как копыта саврасого, пустыми бельмами. Криво разинутый рот, словно бы новинский Матвей силился в последний раз матюгнуться своим тверезым матерком: «Маткин берег-батькин край, эва, какая вышла заковыка!», уже успели обжить жирные с лиловым отливом мухи. Влетали в него, как в дупло. Чубарый даже брезгливо фыркнул: «Откуда только берутся эти поганые твари».

Почуяв, что за ним кто-то зорко доглядывает, чубарый вместе с туловом – шея его плохо слушалась – медленно повернул голову в сторону от расплющенной телеги и тут же от испуга, как мотыгой, тяпнул зубами в луговину: хорошо хоть не в камень. На него хищно смотрел разморенный на жаре огромный ворон с раскрытым клювом. Он сидел неподалеку от него на ступище откатившегося колеса.

Ворон, тяжело дыша, расслабил крылья, по-куриному опуская их вниз. Потом, крутнув шеей, грозно сверкнул очами, взгляд которых откровенно говорил: «Не тяни приятель… Ложись да откидывай копыта как это сделал твой дружок по упряге… Сам знаешь, при живых я не служу свои панихиды».

Чубарый замотал мордой и, всхрапывая, огрызнулся: «Иго-го-го… поцелуй мое копыто!»

Навряд ли лошади сейчас хотелось жить, просто мучила жажда. И река своей близостью манила к себе. Она-то, река, и помогла бедняге собраться с силами. И вот, в одну из, казалось уже безнадежных, попыток пересилил свою немочь, поднялся-таки на ноги чубарый!

Взмыл в небо и заждавшийся ворон. Потом с устрашающим карканьем камнем ринулся вниз и закружил-завьюжил черной метелицей над пониклой мордой замученной лошади, все время изловчаясь долбануть клювом ей в окровавленную челку, а расщеперенными и согнутыми крючьями-когтями корябнуть по глазам.

Отбиваясь от остервеневшего падальщика, лошадь затравленно мотала на стороны оскаленной мордой, а из ее потухших глаз крупными горошинами скатывались слезы в перестойную траву, оглашенную мириадным чиликанием неутомимых чиркунов. От боли ли (ломило все тулово), от страха ли, если сейчас, рухнет наземь, то уже больше никогда не стоять на ногах, от радости ли, что осталась в живых, плакала лошадь посреди луга…

После второго своего рождения и прогулки на вольных небесных выпасах крылатым конем чубарому не так-то просто было решиться на первый шаг…

Долго ль, скоро ль, наконец-то лошадь выбрела к срезу кряжа. А дальше что? Как дотянуться до воды?.. Выручило ее же несчастье. Шатнуло непослушный зад в сторону реки, и лошадь, не устояв на трясущихся в мелкой дрожи ногах, загремела под крутик. И прямо в воду – бу-ух! Только каскад сверкучих брызг с шумом плеснулся на реку. Хорошо хоть не глубоко было под берегом. Теперь пей, лошадка, – не хочу! И она с жадностью припала вздрагивающими от жажды губами к бегучей живой воде.

Лежать в парной реке чубарому было отрадно. Боль в ушибленном тулове мало-помалу утихомиривалась. Да и устрашающая стрельбы в округе сошла на нет.

И все было бы ничего, если бы со стороны Града не проплывали утопленники: мужики в матюхинском облачении и все перекрещенные бинтами, бабы, цепляясь за траву раскосмаченными текучей водой волосами, и много плыло ребятни в коротких платьицах и штанишках на помочах. С остановившимися, вытаращенными глазами утопленники казались чубарому огромными живыми лягухами-растопырами, одетыми в человеческие попоны. Он каждый раз пугливо фыркал, но, чтобы выпрянуть из воды на берег, у него не было мочи.

И вот, гоня от себя страх, лошадь заливисто проржала на все убережье. Может, она взывала о помощи, чтобы вызволили ее из западни.

Теплая, без сполохов августовская ночь заботливой клухой укрыла притихшее приречье. Но вот на небе, которое лошадь видела опрокинутым перед собой в реку, раздвинулись черные завесы. И тут же на прояснившиеся неоглядные дали высыпали откуда-то в несметном множестве божьи овцы. Их гнал на водопой молодой пастух-апостол в белом рубище с закинутым за спину рогом. Он чинно вышагивал по перевернутым вниз шишакам дальнего заречного ельника.

Всегда так ночью во Вселенной: на земле скотину – в огорожу, на небе – на выпас…

И тут чубарый почувствовал, что вода принесла ему заметное облегчение. Теперь ему захотелось и жить, то есть кормиться. Пересиливая свою немочь, он поднялся на ноги и неспешно двинул по заводи, пугая шумом воды снулую рыбу в ряске и сторожких дергачей в береговых колониях осоки. И с первых же шагов почувствовал, что брести в реке было намного легче, чем бы посуху. Вода как бы поддерживала с боков, а течение подталкивало сзади.

В омуте с обрывистым берегом лошади пришлось пуститься вплавь. И ничего, поплыла! И это придало ей храбрости.

Плывет лошадь по опрокинутому небу среди несчитанных божьих отар, а ей навстречу все шагает и шагает по прямой тропке, выстланной отбеленным рядном, молодой пастух-апостол в грубом рубище и с острым перевернутым рогом за спиной. Он-то, добрый молодец, и не дал несчастной лошади сбиться с пути. И даже тогда, когда над водой стал собираться предутренний туман, заволакивая берега.

Чубарый уже выкладывался из последних сил и вдруг почувствовал, как в его бок толкнулось что-то живое и цепко ухватилось за обрывок шлеи. Хорошо, что это случилось под самым берегом. Иначе, ей-ей, пустил бы пузыри из раздутых фыркалок. А как только его ноги коснулись дна, из-под бока вынырнул с большим шумом страшила, весь опутанный ряской. От неожиданности чубарый даже вздрогнул с храпом.

– Да ты, друг ситный, не боись меня, – не очень внятно бормотал страшила, извергал изо рта фонтаны воды. – Я… я – водяной! Это человека надо бояться… от него, паразета, жди всего… А водяной покудесит и отступится.

По незлобливой интонации в голосе чубарый догадывался, что перед ним все-таки был большой мураш-человек. И речь его ему была понятна, особенно, когда он приправлял ее складным матерком. Да и одет он был точь-в-точь, как и его бывший заботник, боец Матюха. На этом чубарый и успокоился, дружелюбно проржав: «Свой водяной?»

А Водяной, прокашлявшись, уже внятнее заговорил:

– Премногое спасибо тебе, друг ситный!.. Не ты – хана бы мне. Как пить дать, оженили бы меня русалки. Ну, насилу отбрыкался! А так, гляди, еще и женушку свою законную сохранил. – Он потянул за ремень и рывком выхватил из воды винтовку. – Гляди!

Чубарый чуть было не заржал матюхинским матерком: «Маткин берег, и водяные с ружьями!.. Ох уж эти человеки… Только стали лягухами – и забурлила вода!..»

– Друг ситный, долго мы будем вот так стоять в воде? – спросил Водяной и по-дружески ткнул его кулаком в бок. – Вот сейчас туман разойдется и, неровен час, приметят нас, что мы тут телимся, и – айн момент! Живо прицельно приласкают. А ну, шагом марш, на берег – сушить свои ризы!

Чубарый взбучил передними ногами воду – и ни с места: река вымотала его вконец.

– Ты чего?! – неодобрительно присвистнул Водяной. – А я-то грешным делом подумал: по пути нам с тобой… Не вешай носа, друг ситный!

Водяной, обходя вкруговую лошадь, стал ощупывать ей в воде ноги. Не обнаружив переломов, он ободрился:

– Вроде бы целы твои ходули… А ну, друг ситный, пробуй смелее! Ать, два!

Чубарый жалобно и совсем по-человечьи устало фыркнул: «Не могу, брат». И понуро утупился взглядом в воду, чем рассердил Водяного:

– Это ты брось! – строго прикрикнул он. – Знай, в беде я тебя не оставлю… Долг платежом красен! – Он подставил грудь под хилившийся номерованный круп и снова скомандовал: – Только вперед, друг ситный! Пшо-ол!..

Светало уже вовсю, когда Водяной и лошадь наконец-то одолели невысокий пологий угор берега. А им вослед кулик-перевощик, дергаясь длинным хвостом-балансиром и печатая стежками-крестиками кромку илистой мокредины, радостно выкрикивал: «Перевез! Перевез!..»

Не меньше пичужки радовался и Водяной.

– Вот и квиты мы с тобой, друг ситный!.. – говорил он лошади, как только они укрылись в ложбине за густой стеной ивняка. – Одно только худо – табак подмок! Да и обувку утопил. – Он показал взглядом на свои босые ноги и, пошевелив пальцами, заговорщически подмигнул. – Зато для тебя, друг ситный, у меня… что-то есть! Айн, момент, айн момент…

Водяной запустил руку в карман брюк, пошарил старательно и, ничего не найдя, вывернул его. Показал: пусто в кармане. Но он этому ничуть не опечалился. Напротив, весело посмеялся:

– И в этом-то нас, друг ситный, уравняло! Табак – подмок, сахар – растаял… Только ты не горюй – перебьемся! Русалки-то вона тоже красивые, да только девки-то все ж милее! Они теплом живы! А русалки – что? Одна холодная блазнь, бррр!

Не зная, чем бы занять себя, Водяной пропустил через обе пясти несколько лоснившихся сиреневых метелок луговой овсяницы – забавы деревенских мальчишек в лугах. Зажал кулаки и на полном серьезе, будто человека, спросил лошадь:

– Друг ситный, отгадай: курица или петух?

Чубарый будто и впрямь сообразил, чего хотят от него. Он доверительно ткнулся губами в кулак, который был ближе к нему. Видно, хотел прознать по запаху: какой Водяной – добрый или злой? И радостно проржал: «ДОБРЫЙ!»

По-мальчишьи задорно вскричал и Водяной:

– Петух!.. Загадал-то я, друг ситный, долго ль нам придется отходить на «исходные позиции»?

Если «курица» – драпбитте, товарищ Бубенцов. «Петух» – ша, умри боец, Пашка: стопбитте!.. Я ведь Водяной-то тутошний! Так что драпбитте мне уже некуда, друг ситный.

В сиренево-розовой размытости высокого неба заполошенно закаркал ворон: