Трансвааль, Трансвааль

Артюха хотел было оградить себя крестным знамением, но его безбожному разуму не подчинилась рука, лишь, одеревеневший язык выдавил несвязное: «Бубу-бу». Чувствуя, как ноги сделались ватными, он стал проваливаться куда-то в бездну, однако, успев подумать: «Нет, седни я никакой не поливальщик огурцов и не гостевальщик у Данилы-Причумажного…»

Вечером в веснинском саду, где по случаю приезда гостя собрались в застолье под Ионкиными яблонями новинские аборигены, только и разговору было об Артюхе:

– С чего бы это такого ражего Горыныча о трех головах хватил кондратий? – терялись в догадках новинцы уже навеселе.

– Дак, ить, Бог шельму метит! – смело кудахтала вековуха тетушка Копейка, вымещая по-за глаза Артюхе-Коновалу за все его прилюдные осмеяния ее, прожила баба, мол, жисть, и – ни Богу свечка, ни черту кочерга. – У мужика ноги и язык напрочь отняло. Лежит у окна на лавке, колода-колодой, вот-вот карачун хватит, а зенками-то своими бесстыжими ворочает смышлено. И все рукой кажет на Реку, булбыча, как тетерев на току: «бубу-бу». Вота и пойми его, чего хочет сказать?

Над столом поднялась с рюмкой в руке высокая статная старуха в черном, вдова Марфа, с укором молвив:

– Штой-то мы тут все тарабаним – ни о чем да ни о том, и ни словечка не замолвим о тех, кого щас нету среди нас? – Повернувшись лицом к Реке, она низко поклонилась и широким жестом плеснула из рюмки перед собой на траву, молитвенно шепча, словно по тропарю: – Упокой, Господи, души тех, кто истратил себя на поле брани за землю нашу исконную и теперича обрели себе каменную домовину на родной сторонушке.

Оборотившись снова к застолью, она пояснила гостю:

– Месяц ясный, на Певчем кряжу, у ручьистой березы, собираются ставить памятник тем, кто не воротился с войны. Уже давно и каменные брусы доставили нам из Града. Только живые однодеревенцы никак не соберутся сложить их по порядку.

– Ивановна, мать ты наша Новинская! – уважительно обратился к вдове парторг колхоза Афанасий Петушков, прозванный за свою трегубость от рождения – Заячья Губа. – После сенокоса и до памятника дойдут руки.

С сознанием исполненного долга Марфа Ивановна допила из рюмки остаток зелья, поклонилась всему новинскому миру и вышла из-за стола. Ее никто не удерживал, так как все отрадно осушали чарки – за упокой тех, кто «обрел свою домовину в каменных брусах на родном кряжу».

– Бабы, заодно помянем и нашего сивого Дезертирушку! – предложила кто-то из селянок, вызвав одобрение в застолье.

– Верно, наш Ударник-Архиерей был безответной лошадкой!

– Особливо в послевоенное время. Днем в оглоблях да постромках мылил себе плечи и холку на колхозной работе, а вечерними упрягами пособлял справлять огороды.

– А как состарился, запрягли в привод строгательного станка драть щепу для крыш, и сердешный так без роздыху ходил зашоренным по кругу годы, пока не стал спотыкаться.

И новинский молчун Степан Глушков с клейменной зазубренным осколком скулой замолвил слово:

– Моя б власть, я соорудил нашей последней лошади мавзолей на манер гуменной печки. Глядишь, на этой отчебуче прославились бы на всю ивановскую!

– Товарищ Глушков, ты мавзолей не трожь! – гневливо заметил парторг Афанасий Заячья Губа. – Мы знаем, для кого они у нас строятся!

– Ой-ли, такие б страсти да к ночи! – заступилась за мужа рябая жена Степана, по прозванию за свой острый язычок Лизавета-Сельсовет. А чтобы развеять набежавшую тучку над застольем, она голосисто запела на пользу своему зреющему во чреве чаду: легче, мол, сучить ножками будет:

…При знакомом табуне
Конь гулял на воле…

Только новинские аборигены воздали гимн и поминальную молитву своей сивой коняшке, как в веснинский сад гурьбой прибежали запыхавшиеся с перепугу, мальчишки с криками:

– На кряжу, у баен, пасется Дезертир!

– Не может того быть! – вспылил старый бухгалтер Иван Ларионович Анашкин. – Сегодня на его шкуру сам квитанцию подшил в расходную амбарную книгу.

Клялся и призахмелевший отгонщик сивой животины Данила:

– На моих глазах содрали шкуру с мослов мерина. И только тогда, честь по чести, выписали мне квитанцию.

– Столько, как наш Дезертир, пожить на свете, и мы потом долго будем мерещиться живым, – посмеялся кто-то в застолье.

После таких слов новинской мелюзге больше уже не хотелось бегать по вечерней улице, а тем паче кинуться искать в убережьи лошадиное привидение. Все жались к родителям, уплетая за обе щеки все то, что оставалось на столе.

А в это время Шурка Бог-Данов неумолчным колокольчиком прикидывал планы их завтрашней рыбалки на перекате Ушкуй-Иван:

– Кррестный, если нам повезет, мы и пудового шерресперра закррючим, ага?

…Деревенские кумушки украдкой смотрели на них, как бесплатное кино:

– Встренулись-таки два новинских Мичурина!

Глава 17

Молитва

(Эпилог)

На другое утро Иона Веснин, шагая с Шуркой на обещанную рыбалку к перекату Ушкуй-Иван, завернул на Певчий кряж – красное место деревни, где до войны, по веснам, молодежью ставились по-над кручей качели, а взрослые по воскресеньям, на вечерней заре, собирались всей деревней на «большую песню» и стрезву пели до самого заката солнца. А когда отпускник увидел у ручьистой березы лежащие в разбросе каменные «брусы», про которые вчера в его саду Новинская Мать с укором выговаривала застолью, что мужики никак не соберутся все сложить «по порядку», у него все внутри перевернулось, переинача дачное настроение. На одном из «брусов» – серая самородная плита и такого же цвета граненый обелиск с полированной стороной, на которой было высечено: «ОНИ ЗАЩИТИЛИ ЧЕСТЬ И ДОСТОИНСТВО СВОЕГО НАРОДА 1941–1945 гг.». Грани обелиска были оббиты. И гость с недоумением спросил своего юного провожатого:

– Шурка, это что же, выходит, героям нашим достался бракованный памятник?

– Не-е, кррестный, не бракованный! Это приезжий тракторист Миха-матюжник, когда ему лень пойти в кузню на наковальню, дубасит тут кувалдой по своим желязякам.

Гость не сразу нашелся, что ответить своему юному провожатому: будто та, трактористова кувалда сейчас «дубасила» ему по темени. Он лишь потерянно прозревал в догадке своих снов в последнем рейсе, от которых он каждый раз просыпался от тоскливого сна, слыша один и тот песенный мотив: «Трансвааль, Трансвааль».

Этот гимн убиенным пели возвращающиеся с войны безвестно пропавшие солдаты, их однодеревенцы, на которых давно были получены похоронки с обязательной припиской: «Погиб смертью храбрых».

В одинаковых серых шинелях они сомкнутым строем устало плелись той же дорогой, по которой уходили на войну. Если тогда они через реку переправились на пароме, то обратно они топали по воде, как посуху. А поднявшись на родной Певчий кряж, они, не задерживаясь, снова спускались в подгорье, уходя в свою неизвестность…

И вот, немного отдышавшись, гость горько посетовал:

– Такие вот пироги, Бог-Данов… Убитые своими жизнями защитили «Честь и Достоинство», а мы, молодые-живые, уважили их кувалдой по лицу. Не-ет, так дело не пойдет!.. Да и делов-то тут, только и всего – поставить на попа каменные брусы. Шурка, может, возьмемся за это дело?

– Ага, кррестный! – с радостной готовностью вызвался мальчишка. – Вместях мы с тобой, что хошь сделаем! – Испытующим, взглядом всматриваясь в омрачненное лицо Ионы, он участливо спросил: – Кррестный, ты что, захворал, да? Тебе больно, да?

– Очень больно, Шурка… – Рыбарь, как некогда отец его Мастак-Гаврила, уходящий на войну с Поперечной улицы районной «столицы», рухнул на колени и сграбастал в охапку крестника, сдавленно шепча:

– Какой же ты у нас сродственник-то правильный-то. Ей-ей, веснинский копыл!

Так Иона Веснин вместо того, чтобы сидеть на каменном одинце Кобылья Голова – тягать язей-головлей из Рыбной Пади, начал свой отпуск с упаристой работы на новинском Певчем кряжу. Они рьяно взялись за дело. Неподалеку от ручьистой березы выкопали котлован под основание самородной плиты, потом стали бутить его каменьем из-под подгорья кряжа. За этой работой и застала их Марина с трехлитровой стеклянной банкой в руках: принесла теткиного забористого квасу.

– Поди, ухайдакались, мои мужики? – спросила она.

– А ты думала как? – по-взрослому ответил Шурка, первым прикладываясь к банке. А утолив жажду и пользуясь передышкой, с гиком скатился с кряжа – купаться в заводи.

Марина подошла вплотную к гостю и, не оглядываясь на деревню, смело обняла его:

– Куманек ты мой ненаглядный! Хучь твой крестник, Шурка, и похож на тебя, как две капли воды, но коли мы с тобой – кум и кума, мы не должны дважды сходить с ума… Прости, Иона, мне иногда кажется, что ты и Шурка – мои близнецы.

Она подошла к срезу кряжа, под видом присмотреть за сыном, смахнула навернувшиеся на глаза слезы.