Трансвааль, Трансвааль

– Да вот еду на твои похороны, – с обидой на явный подлог с телеграммой сказал гость. – Приехал вместо того, чтобы отбыть по путевке отдыхать к Теплому морю.

– А от чего отдыхать-то, спрашивается?! – наигранно удивился Данила Ионыч. – Можно подумать, состарились али устали от ребятни – семеро по лавкам сидит. – И строго спросил: – Не вижу жены… Алевтины нашей махонькой?

– Аля, крестный, все-таки поехала отдыхать… Подлечиться ей малость надо.

И чтобы сменить этот неприятный для него разговор, он недовольно спросил:

– А ты-то, как оказался здесь, если собрался в отходную?

– Дак мы ж, до последнего своего часу, без дела тут не бываем, – уклончиво сказал Данила Ионыч и показал рукой на корноухую мослатую лошадь у забора с понурой мордой. – Вота, пригнал лядащую животину на бойню да попал под обед. Пришлось переждать за кружкой жигулевского. А заодно, кстати, и орден спрыснул! Недавно тут «награда нашла героя». – И верно, на мятом лацкане рыжего от всех невзгод многих лет пиджачишка дяди красовался новенький орден «Великой Отечественной войны второй степени».

– Ну, крестный, герой ты у нас! – восхитился гость, радостно обнимая дорогого сродственника. – Орел!

И только тут он разглядел через плечо дяди одра у забора:

– Да никак это наш триедин: Дезертир, Ударник-Архиерей?!! Только вроде б другой масти стал…

– К старости, племяш-крестник, люди и лошади становятся одной масти – сивой. – И в подтверждение своих слов дядя стянул с белесой головы кепчонку со сломанным козырьком. – Жуть, как бежит время… А что ж касательно нашего сивки из чубарых, ему применительно к человеку, пожалуй, уже за сотню перевалило.

Рыбарь подбежал к лошади и обнял ее за шею, дивясь:

– Жив, курилка! – Сивка, отбиваясь от слепней, мотнул понурой мордой со слезящимися глазами в бельмах, и показалось Ионе, что тот признал в нем бывшего ездового. – Ты, гляди… поздоровался!

– Дак, как же ему было не поздоровкаться с тобой, ежель всю войну ели одну траву-лебеду, – подыграл племяшу дядя. – К тому ж, вы еща и ровесники. Родились, жуть в какое приснопамятное время!

Чтобы не ворошить прошлое, рыбарь хотел завернуть дорогого сродника в пивную по случаю встречи, но тот отказался:

– Племяш, недосуг. Вота сдам лошадь, получу квитанцию на шкуру, тады и пообедаем. Можно и по рюмашке опрокинуть со свиданицем. А там скумекаем, как добраться до Новин.

– Чего кумекать в такую сушь: возьмем «мотор» и с шиком подкатим к нашей Параскеве-Пятнице! – бахвально предложил гость.

– Ну-ну, молодым хвастать, а старикам хрястать. Тады, будь по-твоему. Пушшай знают в Новинах веснинскую породу: как бы жизня не вышибала нас из седла, а мы все на коне!

Дядя подвел к крыльцу сивку, взгромоздился на его костлявую хребтину, прикрытую стареньким половиком вместо седла, который и бросить не жалко, а затем затребовал у племяша его чемодан.

– Сколько ж теперь лошадей осталось в деревне? – спросил гость, как только они двинули на городскую окраину.

– Дак, разъединственную и ведем на бойню.

– И не жалко с «разъединственной»-то расставаться?

– А чего жалеть пропастину, ежель она изжила свой век, – махнул рукой дядя. – К тому ж, молодь-то и запрягать уже не умеет.

– А мне жалко Дезертира. С тех пор, когда чубарый на излете лета сорок первого, весь израненный, колчей прихомылял с фронта домой, я и мужиком-то себя помню, – признался рыбарь. – Ты-то, крестный, воевал, потому и не знаешь, а ведь мы с нашей бабой Грушей выхаживали его всю осень и зиму. Пришла весна, и я стал на нем пахать и боронить огороды… Да если разобраться, он мне – родной братан!

И от этих, казалось, уже было напрочь забытых воспоминаний на благополучного гостя-земляка накатило горько-веселой блажью:

– Крестный, а что если я сейчас возьму я выкуплю своего ровесника? Сколько бы он ни стоил! Выкуплю и пусть живет наш корноухий однодеревенец на радость новинской ребятне, раз стал в округе «разъединственной» лошадью. А то вырастут и не будут знать, какой водился в нашей лесной стороне одомашненный зверь… Надо, на его житье-бытье буду и деньги присылать по аттестату!

– Пустое глаголишь, племяш, – урезонил Данила Ионыч расхорившегося любимого сродника. – Дураком назовут тебя наши правленцы, а твой дарственный пенсион пропьют себе на потеху, раз сивый мерин стал бесполезной животиной. К тому ж, эта пропастина уже ничего не стоит. Сунь бутылку приемщику, и он с превеликой радостью выпишет квитанцию на шкуру, хоть на мерина, хоть на каурую кобылу, хоть – на твою и мою. Жуть, как все стало просто в нашей жисти!

От шутейной подсказки рыбарь, взбрыкнув дурашливым жеребенком, тут же побежал через улицу к гастроному.

Вернулся он, для верности дела, с двумя бутылками водки, лихо держа их за горлышки, как гранаты за ручки, и прежде чем сунуть этот осергученный «боезапас» в дядину линялую противогазную сумку, он на полном серьезе поворожил ими перед понурой мордой сивого мерина:

– Дезертир, знай, в этих злодейских поллитранцах теперь твоя новая планида!

– Жуть! – поддакнул Данила и вновь попечаловался о свершенном: – Да, племяш-крестник, вовражил ты меня в сумятливость. Не забывай, я и по сей день председатель ревизионной комиссии. Осудят же меня в деревне. И поделом! Так и скажут: сивый мерин от старости все зубы растерял, а его снова заводят на конюшню – переводить здря корм…

И вот все готово к торжественному выезду. На костлявой хребтине сивого мерина гнездился одноногий седой верховой, по его признанию, «остаканенный» после получения купчей крепости на шкуру здравствующей животины. Позади его были переметаны на брючных ремнях по бокам коняги – чемодан гостя и его подарок для деревни, на мировую, купленный в том же гастрономе ящик водки. Да не простой, по заключению «предревкома» Новин, а «белеголовой», то есть осергученной! Перед тем, как тронуть поводья, дядя для верности еще раз ерзанул тощим задом на острие хребтины, будто бы сбитой из двух горбылей и поставленных на ребро, и замер, соображая, чего бы такого позаковыристее скулемесить перед гостем? И в подражание говорливому вождю он, подняв над головой расщеперенную ладонь, продекламировал, напирая, на свой манер, на букву «ш»:

– Дак, за работу, товаришши! И будя у вас, товаришши по два костюма – и на сварьбу и на похороны. Урря, товаришши!

– Как красиво: «ить», «кузькина мать»… Только диву даешься, откуда в нашем царстве-государстве берутся такие краснобаи-невежи? Этак не мудрено и впрямь подумать, будто бы поучает свой нишший народ, как жить? – не царь-батюшка партейный, а наш новинский коровий Пулковник-Емельян. Жуть!

– «Предревком» Новин, хватит тебе наводить критику, ты лучше расскажи, как живете-можете при новом времени? – скорее на затравку, спросил гость.

– А все так и идет, как и допрежь было в жизни нашего мерина Ударника-Архиерея, когда он ходил еща в потешных пробниках: все по зубам да по зубам оборачивается мужику. И через это он – всеми правдами и неправдами – рвется в город, искать лучшей себе доли… Писал же я тебе об этом. Много, мол, у нас всего нового, только, как не было, так и нет, ничего хорошего.

После «обмывки копыт» Дезертира с краснорожим приемщиком бойни, верховой осоловел и заклевал носом. Рыбарь шел сбоку лошади, подстраховывая, чтобы его любимый сродник не свалился наземь, а сам в мыслях перепахивал свою судьбину, разворошенную дядей-крестным новинской притчей. Да и его тоже, как и бывшего чубарого пробника, а ныне сивого мерина, жизнь била наотмашь, норовя, будто бы копытами, заехать ему все по зубам да по зубам!

На приозерских Крестах, где большак пересекал зимник к пожням, они свернули в верховье и зеленым убережьем двинули в свои Новины за тридцать немереных верст. А как только – долго ль, скоро ль – поравнялись с Белогорской отмелью, седок, отгоняя дрему, предложил спуститься к Реке:

– Крестник, лошадь надо напоить да и сами сделаем перемогу в тенечке ивового кустовья.

По пологому угору троица спустилась на песчаную отмель, называемую во мстинском Приречье «натокой», где и решили сделать привал в холодке берегового кустовья.

Одышистый мерин, освободившись от костлявого седока с его противной жесткой деревянной ногой и переметной поклажей гостя, радостно всхрапнул и, устало отфыркиваясь, сам потопал к воде. Зашел по брюхо в Реку и принялся с жадностью пить.

Как когда-то, побывав под гусеницами танка, он пил «живую» воду. Только из другой Реки, широкой и глубокой, которая текла где-то неподалеку от этих мест, но уже в другом направлении. Эта же бегучая отрада, дочь восходящей зари, игриво петляла средь кос каменных и вдоль наток златных на плесах, с разбегу на бессчетных перекатах, устремлялась к Синь-озеру в травных берегах, где в девичьем кружении с опрокинутыми кучевыми облаками она хотела как бы повернуть вспять, а тут ее поджидал хваткий парень по имени Волхов. Он-то вобрал ее всю без остаточка в себя и увел уходом по накатанной широкой дорожке в дали-дальние, на багряный закат…

Утолив жажду, притомившийся сивый коняшка тут же, стоя по брюхо в воде, и вздремнул, по-стариковски отвесив рукавицей нижнюю губу. Он словно бы погрузился в воспоминания из его долгой и тяжкой лошадиной жизни. А вспомнить и поведать людям ему было что и плохого, и хорошего, награди его матушка-Природа человеческим разумом и речью…

К дремавшему мерину подбежал нагишом гость, весело дурачась:

– Дезертир, хватит тебе кимарить – слепни с мухами закусают! – Он потянул за узду потревоженного конягу на глубину. – Вспомни, как я холил тебя кнутом по бочине? Машин-то не было тогда, а везти на станцию выгребленный до последних пригоршней горький хлебушек «Все для Победы» надо было, старик, надо! Так что прости меня, мой меньший брат… Теперь-то я понимаю, что на этой грешней земле мы – люди и лошади – все равны… Мы все человеки и братья…

А у замоины, вдававшейся в натоку длинным мокрым языком, на горячем песке сидел без рубахи Данила-Причумажный с отстегнутой ногой-деревягой, которая лежала тут же рядом на метровой плахе-топляке. Он плескал ладонями воду на лицо и грудь, отрадно приговаривая:

– Славно, славно надумали свернуть к Реке!

И вот, ублажив себя речным привольем, новинские однодеревенцы чинно устроились в холодке прибрежнего кустовья на заслуженную трапезу. Сивый мерин, как бы заново рожденный, принялся щипать, на выбор, сочную кряжевину. А соскучившиеся сродники тут же рядышком расположились, как у скатерти-самобранки, у раскрытого чемодана, в котором среди прочей дорогой снеди нашлась и заморская бутылка-«огнетушитель» бренди «Тринидад». Как особый заморский подарок рыбаря своему дорогому и всегда желанному крестному – в память об одноименном порте, в котором пришлось побывать «по несчастью», когда их сейнер был отбуксирован туда для снятия намотки капроновой дели на гребной винт…

– Дак, со свиданьицем, крестник, а заодно и за нашего сивого новорожденного! – с вожделением сказал дядя, чокаясь с племяшем дорожными пластмассовыми стопочками. А выпив, весь передернулся. – Жуть, как разит клопами!

– Крестный, а вот великий Черчилль такой бяки выпивает по бутылке ежедне-евно!

Для полного счастья гость вынул из чемодана еще и коробку с толстыми сигарами, не без самодовольства похвастав: