Трансвааль, Трансвааль

– Если такое и случится, партия отмолит все наши грехи! – с наигранной веселостью заверил ретивый райкомовец. И не удержался, чтобы не напомнить бригадиру о партийной заповеди, давая понять, что разговор окончен: – Товарищ Грачев, не забывайте, что замыслы партии – это закон для коммуниста!

– Дак, они ж, законы, хошь и партейные, одинаково, как и дышло, куда, обченаш, не поверни, туда и вышло, – непочтительно пробурчал новинский бригадир…

Колосившуюся озимую рожь новинцы косили с каким-то суеверным страхом, будто свершали злодейство над своими близкими. Может, через это из скошенного лишь наполовину скормили скоту, другую – спарили и кучах, без радения сваленных у фермы, и весь сказ о «зеленке». А освободившуюся кошанину наспех вспахали и засеяли кукурузой, по-деревенски из лукошка – вразброс, так как нужных рядковых сеялок в то время еще не было в «Аховграде». Дальнейшее попечительство над новоявленной южанкой поручили бывшему балтийцу.

– Раз зовешься у нас Мичуриным, тебе и карты в руки: преобразуй «королеву» во благо!

Стояло в разгаре «кукурузное» лето (да, и такое было в нашей несусветно-разухабистой жизни). Хотя тогда и не далась самоватым северянам сосватать себя златовласая «королева-южанка», какой рисовали кукурузу в початке молочно-восковой спелости на красочных плакатах художники от слова «худо», но само лето, раз оно втемяшилось в память, было расчудесным для Ионы Веснина, недавно бравого краснофлотца. А для тогдашней Великой державы, как бы слепленной, словно ласточкино гнездо, из прибрежной вязкой глины, уличных соринок и чужих перышек, – и даже елико предерзостным! Страна ликовала недавнему триумфу простого смоленского парня, который, будто верхом на сказочно-космическом коньке-горбунке «Восток», первым из первых громом вломился в звездное небо. Именно тогда наши незаменимые вожди-старцы, пребывая во хмельной вселенской гордыне, замахнулись, подумать только, на хваленую, зажравшуюся Америку: догнать и перегнать по молоку и мясу!

Да и во всем остальном утереть ей заносчивый нос, знай, мол, наших! А то, что мы – «могем», кто ж тогда смел в этом усомниться, если мы денно и нощно, всюду и громче всех дудели на весь белый свет в мыслимые и немыслимые фанфары.

Опять же на просторах мировых океанов бороздили в несметье своем не чьи-то, а наши сейнеры и траулеры под трудовыми серпасто-молоткастыми флагами. И что удивительно, верь-не верь, а ведь для всех хватало топлива, хоть залейся! Да и долгов сумасшедших, не под одно поколение, не было у страны. Поэтому и слыхом не слыхивали тогда, чтобы наших моряков где-то в чужеземье сажали в долговые «ямы». Все тогда казалось прочным, как в довоенной песне: «Броня крепка и танки наши быстры!»

Легко сказать «преобразуй», если златокудрая раскрасавица, какой рисовали кукурузу, оказалась дюже привередливой. Неженке юга, видите ли, пришлись не по нраву белесые северные небеса и белые холодные подзолы. Уже и кукушка откуковала, подавившись житним колосом, а она только проклюнулась из земли двумя блеклыми листочками. И что за напасть такая, ни на вершок больше так и не поднялась навстречу красному солнышку, которое уже покатилось под горку с летней небесной притолоки.

– Уж не сглазил ли кто ее, сердешную, – терялись в догадке новинские старухи.

Да и не до «королевы» было. К началу жатвы в «Аховград» зачастили райкомовские трубадуры, тарабаря уже о новой всесоюзной отчебуче: «Даешь раздельную уборку зерновых!» Вот под эту-то сурдинку «аховградские» правленцы, много не мудрствуя, неудавшееся кукурузное поле пустили под плуг, чтобы снова посеять озимую рожь. И все вернулось на круги своя. Только-то и всего, как сказал новинский бригадир Грач-Отченаш, прогуляло, мол, поле яловым лето.

И опять новинский Мичурин вместо того, чтобы готовить землю для осенней посадки яблонь на месте сгубленного сада, стал лихо разъезжать по деревням-бригадам на чубаром Дезертире как ответственный перепорученец за раздельную уборку. Расклеивал всюду красочные плакаты, на которых новенькие комбайны с кумачевыми флагами над кабинами, выстроившись в косяки, обмолачивали с подбора золотистые хлебные валки, уходившие в миражные дали. Да не один раскатывался. Вместо недавшейся ему «златокудрой южанки» теперь он обхаживал более доступную королеву – агронома из райсельхозотдела, рыжеволосую Ольгу. Ее тоже прислали на горячую страду и помощь уполномоченному из «рая». И с первого же дня по прибытии в «Аховград имени…» шустрая воительница за высокие урожаи района, чтобы не мешать толкачу внедрять в жизнь то, чего он сам не знал – не ведал, наметанным глазом облюбовала себе удобное местечко в зыбкой таратайке рядышком с бывшим балтийцем. Она уже взяла себе за правило, когда страна стоит на ушах от неуемной лозунговости, лучше быть немного в тени: тогда ни спроса, ни ответа с тебя…

Целыми днями они, похорошевшие до какого-то неприличия для будней и счастливые, как небожители, раскатывались на Дезертире от поля к ниве, от нивы к полю. Петляя по веселым березовым колкам-перелескам, обязательно заворачивали и во хмельные малинники на вырубках, а оттуда – сам Бог велел! – прямиком катили на золотистую отмель-натоку, чтобы остыть в Реке. И все это их страдно-стыдное времяпрепровождение они называли только по науке: «апробация семенных участков». Вечером, возвращаясь в деревню, Ольга, поправляя на загорелой груди легкую, как речной ветерок, блузку, смотрелась в круглое зеркальце, как бы спрашивая его: «Свет мой, зеркальце, скажи… хороша ли я собой?» И замечая припухлые губы, молитвенно шептала, толкая в бок локтем своему верному ездовому:

– Худой ты… – А понимать надо было: «Хороший ты!»

…На меже прибрежнего луга и ржаного поля, куда в один из красных деньков, после купания до одури на Натоке, резво подкатила на таратайке загорелая парочка, стоял комбайн, гудя на больших оборотах. А перед ним распалялся толкач из «рая», вразумляя новинского бригадира:

– Я еще раз говорю тебе – никому не позволю ломать спущенную сверху линию партии!

– А ежель эта линия, на поверку вышло, оказалась кривой, ужели, обченаш, и исправить не моги? – язвительно противился Грач-Отченаш. – Хлебушек-то и без того осыпается, дак зачем же его дважды обмолачивать на землю твоей раздельной уборкой?

– Может, ты посоветуешь и партбилет по доброй воле выложить на стол секретаря райкома? – взвился толкач и тут же перешел на просительный тон, вытирая платком вспотевшую лысину. – Сим Палыч, да пойми ж ты меня правильно. Я тоже человек подневольней. К тому ж всего лишь заведующий районной сберкассы, мне тоже надо жить и кормить семью.

– А у меня, знаш-понимаш-обченаш, вся страна во где сидит, – запальчиво прохрипел бригадир, хлопая задубевшей ладонищей по своей хрящеватой, как капустная кочерыга, шее. – Потому-то на месте мне все видней. Линия, какую ты мне тут чертишь, крива-ая!

– А вот за эти слова, Грачев, обещаю тебе, ты еще пожалеешь. И поплачешь! – с угрозой выкрикнул страдный уполномоченный, грозясь указательным пальцем перед огурцеватым носом бригадира. А тот, не оставаясь в долгу, поднес к утиному носу толкача – для детального обозрения – свою знатную фигу.

– А этого, волчье мясо, обченаш, не охо-хо-хо?

Районщик призвал в свидетели комбайнера, но тот отмахнулся:

– Катитесь вы оба-два, знаете куда?

И вот, не получив поддержки «трудового народа», толкач картинно упал перед гудящим комбайном, чтобы все видели, как он, простой советский человек, если надо, может и умереть за линию партии, совсем неважно прямая она или кривая:

– Только через мой труп пойдет комбайн на прямое комбайнирование! – стараясь перекричать шум мотора, вопил он, словно хотел дозваться до райкома, призывая его в свидетели.

О, как сожалел в эти минуты Грач-Отченаш, что из-за проклятущей войны он стал Серафимом Однокрылым… Будь он сейчас мужиком о двух руках, то обязательно похлопал бы в ладоши выходке «неустрашимого» районщика. Но и не похлопать новинский бригадир уже никак не мог удержаться. Больно уж занятно было видеть ему, червю земляному, как райкомовский толкач, дергаясь ползучим гадом на колючей луговой стерне в корчах убивался, по его разумению, за кривую линию партии… И он не без удовольствия позволил-таки похлопать своей разъединственной ладонью-лопатищей себе по ширинке, шально, как завзятый театрал, блажа:

– Браво, обченаш, Сберкасса, браво!

И с этими словами-проклятьями Грач-Отченаш, кособочясь на пустой рукав, шагнул в рожь и за первым же увалом пропал в ней, как в тумане…

После той крутой ошибки на приречном поле новинцы – по указке из «рай-я» загнанные в угол очередной отчебучей, около двух недель всеми силами и способами – комбайном, конными лобогрейками, кои еще остались в бригадах после бесконечной чехарды «объединений и разъединений», косами и серпами – валили осыпающуюся рожь, укладывая в валки, как было нарисовано на красочных плакатах о «раздельной уборке». И когда подневольное дело было сделано, небо нахмурилось и пошел нудный дождь, и лил днями, пока в прибитых валках не проросла рожь, как бы в укор неразумным хозяевам…

Ионка Веснин, будучи романтиком от рождения, он никак не мог оставаться в стороне от призывов нового Вождя на большие перемены в деревне. Не дожидаясь, когда снизойдет на новинскую землю с красочных плакатов срисованная жизнь со Светлого Будущего, он решил самолично изменить облик деревни. Для красоты поставить у себя на ручье запруду, решившись затопить собственные огуречные гряды.

– Что это за агроград без пруда или озерка? – отвечал он любопытным селянам, когда утренними да вечерними упрягами, чтобы не было в ущерб колхозной работе, стал столбить кругляком двумя рядами пятисаженную узину ручья перед мостом, который возвышался над их садом и огородом на высоких парных сваях. Потом метровой ширины «замок» между заплотами забил глиной с прослойкой мха с боков. Выравнивая и углубляя дно будущего озерка, насыпал на запруде с двух сторон откосы, в которые для укрепы вбил еще и свежие ивовые колья – на отрост.

С первых же хлебогнойных затяжных дождей на ручье, бравшем начало от дальних лесных ключей, разлился неширокий проточный пруд, причудливой дугой разделяя на противоположных овражистых склонах сад и огород Весниных. По вечерам с моста новинские девки – в диковину! – завороженно высматривали в спокойном отражении воды свою судьбу. С нечаянно оброненного кем-то в тихой раздумчивости легкого слова рукотворный разлив на ручье так и окрестили по имени его создателя: «Ионкино Зеркало». Тем самым вторично увековечив новинского Мичурина после колхозного «Ионкиного Сада» с его печальной кончиной. А районный пожарный инспектор, посетивший в те дни Новины с очередной поверкой о готовности селянской добровольной дружины, даже написал в местной газете оду о пруде под длинным названием: «Земная красота и пожарная безопасность – родные сестры».

Но не всем, оказывается, в деревне пришлось по душе рукотворное диво на лесном ручье.

– Спрашивается, куда мы приедем, ежель вот так все почнем ставить запруды на ручьях, – гневливо задал вопрос на общем собрании Артюха-Коновал, он же и член правления, и бессменный зампарторга. – Да это ж, это ж… – и у него от накатившейся догадки перехватило дух. За многоликость новинского коновала величали в деревне за глаза «Гадом многоглавым».

Он со злобным придыхом пригвоздил к позорному столбу доморощенного Преобразователя Природы.

– Знамо откуда идет эта кулацкая отрыжка… Как волка не корми, а он все едино – в лес смотрит! Поэтому и спрашиваю я вас, дорогие селяне, куда мы придем, ежель все почнем, вот так, ставить запруды на ручьях?

И «верный ленинец», как Артюха осмелел называть себя с приходом Вождя-реформатора, разразился:

– Сегодня, понимашь, земная красота на ручье, а завтра – глядь-поглядь – уже мельница ворочает жернова… Да это ж прямая дорожка к кулачеству!

За недавнего балтийца, замахнувшегося встряхнуть от дремоты свои Новины, нет, никто не заступился. Одни смолчали, оттого что привыкли молчать: время, мол, такое – ты никого не задеваешь и тебя никто не трогает. Другие прикинулись глухими, затравленные лютой завистью друг к другу. Не дай Бог, если у кого-то вдруг окажется заплот под окнами чуть выше или крыльцо краше, чем у него! Да он и сна лишится – все будет думать, как бы стоптать благополучного соседа?

Бывало, бедная вдова по потемкам, крадучи, нажнет серпом в кустовье речного подгорья копешку травы, ее обязательно выследит такая же бедолага. Только еще беднее, потому что от Бога родилась неумехой да непоспехой. И она, не задумываясь, тут же донесет новинскому Горынычу-многоглавому, а тот знал, что делать. Как снег средь красного лета свалится на голову – подкатит на дрогах и, будто в старину барский бурмистр демоном спросит:

– Ага, попалась, курва?

– Знаю… колхозного-то – не моги взять, дак надумала урвать чуток Божьей благодати, – лепечет в ответ Марья, а у самой от страха и ноженьки подкашиваются. – Ничейная, говорю, трава-то.

– Как это «ничейная»? – куражится Артюха. – Допрежь – обчественная, а уж потом, Марья, – «твое и мое»… Ибо сама-то ты кто?

– Известно – кто? Колхозница-великомученица, – подавленно шепчет женщина, сглатывая непрошенные слезы.

– Вот от этого, баба, и надо отплясывать, как от печки. – Артюха не спеша вытаскивает из бокового кармана пиджака замусоленный «талмуд» с закрученными концами и намекает на протокол: – Тут, Марья, не в траве дело. Дорог сам прынцып: или всем поровну, или никому ничего! А трава, она и есть трава, пропадет нынешняя, на другое лето вырастет новая… Дак, подсказывай, што мне делать с тобой, курицей неразумной?

– Одного, Митрич, прошу, не ославь перед честным народом, в долгу не останусь, – сквозь слезы лыбится Марья, а сама ненароком расстегивает на груди кофтчонку, выгоревшую от солнца и пота. – Сам знаешь, при себе свой чемодан… кому хочу, тому и дам!

– Да што с тебя, курицы шшипаной, теперь возьмешь, – ухмыляется Артюха, снисходя до отца родного. – Ну, будя што, попотчуешь молочком от бешеной коровы, тут, пожалуй, и не откажусь.

Вдова рада-радешенька, что так легко отделалась от напасти людского осуда быть расхитительницей всенародного достояния. Она застегивает непослушными пальцами кофтчонку и, пытаясь шутить, подобострастно лепечет:

– Оно в жисти-то так и бывает: кому страсти-напасти, а кому смехи-потехи… Я так всем и баю в деревне: «А Артемий-то наш ведь – благодетель! Хошь и мастак застукать на месте, а бумаге-то все ж ходу не дает»… Иногда этак-то подумаю, аж страхотища берет. Так и побегут по спине мураши цепучие. Да как бы мы и жили без тебя, заступа ты наша?

Артюха сально оглядывает сверху вдову и, расплываясь от уха до уха, похохатывает самой добротой:

– Гляди, парунья, доквохчешься до греха. Вот возьму и запрошу цену выше… Хошь я и старый уже петун, а на зорьке-то мы еща и прокукарекать могем! Так што крылышки-то тут мне шибко не распускай. – И, надвинув на переносье строгость, дает дельный совет: – Пока никто не видит, скидала б траву-то в реку. И концы в воду! Все учить надо, куриц неразумных.