Трансвааль, Трансвааль

И спохватившись, что заболтался, он первым протянул руку:

– Юхан!

– Иона!

– Ух, курат, какое у тебя, друг, имя-то моряцкое! – искренне удивился островитянин и как-то запросто предложил, будто своему корешу: – Может, забежим тут поблизости накоротке, туда, где наливают?!

И вот они: один белобрысый, другой темно-русый, оба голубоглазые – Юхан и Иона, а можно и этак: Иона и Юхан, размашисто перейдя привокзальную площадь, с какой-то радостью взаимного обретения друг другом, уже топают по утренней каштановой аллее, а выйдя на узкую кривую улицу, резко свернули направо, в самое лоно старины далекой, где заезжий гость зацепится глазом за живее живого, бронзового олененка, вольно пасшегося на зеленой лужайке перед высоченным сломом материкового известкового шпата-плитняка, переходившего в крепостную стену. Потом повернули налево – на такую же кривую, но еще более узкую улочку, где вскоре свернули направо, поднырнув под арочный свод, крытый черепицей. И сразу оказались в крохотном переулке, похожим на расчудесный уютный чулан, вкусно пахнущий, как подумалось заезжему гостю, «заморскими яствами». А толкнувшись направо в стеклянную дверь под трель заливистого колокольчика, они и вовсе окунулись с головой в настой будоражущих запахов крепкого кофе, отменного коньяка и вкуснейших с жару – с пылу слоек, обсыпанных обжаренным орехом.

Фартовый островитянин заказал кофе, по широченному фужеру коньяка, при этом успев шепнуть новому другу, как по большому секрету:

– Чтобы и нос, курат, мог побалдеть!

С узорчатыми подносами они, не дыша, чтобы не расплескать живительную солнечную влагу в искристых чистотой фужерах и отбыли к противоположной полированной стойке во всю стеклянную стену-витрину, которая разделяла замкнутый мир переулка и кафе на террариумы для людей, где в одном стоя ели и пили, в другом – взмыленно! – куда-то поспешали…

– Ну, Иона, давай, как говорят у нас в «Рыбкиной конторе», крякнем за тех, кто в море! – молвил островитянин с превосходством бывалого человека.

– А я, Юхан, «крякну» за твои честные глаза, – подыграл гость, на что рыбарь махнул рукой.

– У нас на острове с такими глазами, как у меня, – вагон и маленькая тележка! – отшутился рыбарь.

Под эту, видно, островную рыбацкую байку новознакомцы и «крякнули» от души: по глотку отхлебнули обжигающего крепчайшего кофе и по-мужски, вполслойки, куснули от запашисто-пряного чуда кулинарии. От нечаянного прикосновения к человеческому теплу новинскому отверженцу, как никогда еще, вдруг нестерпимо захотелось распахнуться перед добродушным белобрысым незнакомцем: кто он, Ионка Веснин, как и откуда взялся в это солнечное утро здесь, в неведомой доселе ему стороне?

Слушая его сбивчивое покаяние, островитянин душевно посочувствовал ему:

– Друг Иона, тебе с твоим именем объявиться бы где-то на каменистом берегу Норвежского фьорда, и жил бы ты там – не тужил! По тамошним, издревле моряцким сагам, в честь твоего святого тезки Ионы-Морехода каждый Божий день на обед подавали бы тебе бесплатно отбивную из китятины в местной таверне «Белый кит» или «Китовый ус».

– А у меня и дед, и прадед были Ионами!

– Ну, курат, тогда бы тебе, друг, и чарку подносили б бесплатно к обеду! – Под эти моряцкие саги, слегка призахмелевшие разноплеменные ровесники и выкатились из уютного человеческого террариума в самом ядре древнего города. И уже было двинули обратно к вокзалу, как над головой, будто с неба, бухнул колокол на башне лютеранской кирхи Пюхавайму. Островитянин глянул на ручные часы и предложил новое развлечение:

– Друг Иона, коли есть еще немного времени до отлета, я покажу тебе сейчас наш главный город с птичьего полета! Но для этого нам надо преодолеть горные преграды в нашей болотно-озерной стране.

Рыбарю дальнего заплыва после каторжного моря, по приходу из долгого рейса хотелось на родной земле «от души!» приветить-угостить каждого встречного-поперечного, а его случайному гостю, гонимому злодейкой-планидой «куда глазелки глядят», торопиться было решительно некуда…

И они, уже экономя время, заторопились через древнюю плитняковую арку под замшелой черепицей на штурм Вышгорода, как заметил провожатый, по улице – «Короткая нога», спускаться же будут, мол, по «Длинной ноге». И восхождение было не из легких. Сперва топали по булыжному серпантину, витым лестницам со щербатыми от времени ступенями. Потом ныряли в каменные мешки, беседки-портики, где на ходу и переводили дух. Но вот высота взята. На самой маковке Вышгорода, еще немного пошныряв через дворики-гроты, они нежданно-негаданно для гостя вдруг очутились между небом и землей. На каменном челе, которым полчаса назад странный отверженец любовался снизу, с привокзальной площади.

От обвально-ярого солнца, поднимающегося в зенит, и бесконечности распахнувшейся перед ним перспективы, вместившей в себя широко и уютно и узнанный внизу вокзал (только в уменьшенном объеме), и морской залив, казалось, с игрушечными корабликами на рейде, и горевшие пожарищами островерхие черепичные кровли незнакомого доселе города, не похожего ни на какой другой – с высокими шпилями соборов, утопающих в буйной зелени парков, бульваров и скверов. И над всей этой разноцветной панорамой, как-то отрадно, для души и глаза, голубело бездонное небо с плывущими редкими кучевыми облаками. А чуть ниже, на уровне глаз, на распростерто-недвижных крылах парили бледно-розовые чайки, изредка вскрикивая.

У гонимого отверженца крестьянского племени, сына плотника-воина, убиенного на Великой войне в первые ее дни, и дух перехватило. Вдали от лесистых берегов Бегучей Реки своего Детства он стоял в остолбенении от увиденного, на крутом материковом сломе, где можно было своими глазами и руками увидеть и потрогать, как большую книгу мироздания, сложенные по порядку бесконечным трудягой-Временем все камни тверди земной бессчетных тысячелетий…

А перед ним, поди разберись, то ли явь, то ли мираж, навеянные бабки Грушиными сказами из «Жития» его святого тезки Ионы-пророка. И в веснинской душе как-то сама вновь запелась молитва-гимн к «кровушке родимой», когда он распято лежал посреди горницы под очепным кольцом своего Младенства:

…И было слово Господне
к Ионе, сыну Амафиину: встань,
иди в Ниневию, город великий.

…Вот теперь он стоит на краю земли перед морской гладью, искрившейся бризовыми бликами и невиданным доселе городом золотых шпилей и полыхающими пожарищами островерхих черепичных крыш, потрясенно шепча, вторя бабкиной молитве:

– Ниневия!.. город великий… – чему не мало удивил простодушного островитянина:

– Друг Иона, ты что забурел от такой малости, принятой на душу? С дороги это с каждым бывает… Перед тобой не – Ниневия… Да и есть ли еще такой город на земле? Это – Таллин, «город великий»! Извини, друг… Мне еще в кафе подумалось после того, что я услышал от тебя о твоих «Именном Саде» и «Живом Зеркале» на ручье: «А не махнуть ли нам, друг, в город вековых лип у моря – в Пярну?» Там у меня живет родная тетка, которая постоянно обижается на меня, своего непутевого наследника, что редко бываю у нее… Вот уж обрадуется-то наша тетушка Лайне – сама доброта. Уверяю, ты ей придешься по душе. К тому же ты еще и садовник, тут уж вам будет о чем поговорить… Кстати, а что ты еще умеешь делать, кроме как сажать яблони?

– Да все, что касательно дерева, как сказал бы мой дед Иона Ионыч – Великий Мастак Новин. Это уже у нас от Бога, – не без гордости ответил гость.

– Вот с этого и надо нам было начинать наш разговор! – обрадованно подхватил островитянин. – Друг Иона, тебе непременно надо поехать со мной в Пярну, хотя б немного отойти от всех твоих, как говорится у вас, русских, передряг. Там я, во время отпусков и отгулов, вот уже третий год мастерю морскую ладью. И основа-контур уже готовы: киль-продольный брус проложен, форштевень-нос выведен и шпангоуты-ребра стоят на своих местах. Осталось за малым – обшить борта досками. Но это дело требует двух пар умелых рук. И только-то! Вот мы и завершим его с тобой. Я и заплачу тебе, друг, от души. Думаю, что и тебе на первых порах не будут лишними деньги.

Переведя дух, он продолжал сватать уже спокойнее, но твердо, как о решенном:

– Ладья – это моя голубая мечта! Я и покрашу ее под цвет живой волны, чтобы с берега виделось, что я, Юхан Вески, сын мельника островного ветряка, иду по морю, как посуху! Хочешь, и назову твоим мореходским именем: «Иона»? Ну как, звучит? Я похлопотал бы о тебе в нашей «Рыбкиной конторе», раз имя у тебя моряцкое. Куда же без моря? И все у тебя, дружище, будет – о’кей!

Так они, два разноплеменных ровесника, еще часом назад не подозревая о существовании друг друга, и познакомились.

Ах, Иона, Иона, видно, и в самом деле в твоем имени изначально был заложен какой-то вещий знак, когда самокражский батюшка, святой отец Ксенофонт, крестя тебя в медной купели Манкошевского прихода, нарек блудного сына в честь небесного тезки Ионы-пророка, с которым ты, в далеких теперь для тебя детских снах, за все прегрешения мореманов Вселенной многажды, и каждый раз по три дня и три ночи, сиживал в преогромном чреве рыбы-кит…

…Больше года был в полной безвестности для деревни уже дважды бывший крестьянский сын. Иона Веснин. Нынче он, с легкой подачи своего Юхана-боцмана, «пахал» на голубой ниве в водах Балтики, с нетерпением ожидая визы на океанские просторы. В счастливые часы досуга, когда он отвально спал на узкой койке в тесной и душной каюте под синей чертой ватерлинии небольшого суденышка прибрежного лова, раз и навсегда пропахшего соляром, рыбой, дешевым одеколоном и терпким утробным духом здоровенных мужиков, ему все еще снились лесные хмельные малинники, по которым гулял в то памятное «кукурузное» лето с Огонь-бабой по имени Ольга…

А проснувшись, новоиспеченный рыбарь всякий раз терялся в догадке: «К чему бы все это?»

Перед тем как уйти в дальнее плавание – к туманным берегам Канады на промысел селедки, он решится дать о себе знать своим дорогим «сродникам». И вскоре с лесистых берегов Реки он получил от дяди неутешительное письмо с ответами на его сны о том, последнем для него новинском лете.

«…Ну вот, племяш-крестник, на земле стало еще одним пахарем меньше. Через тот хлебушек, сгубленный в поле навязанной «раем» раздельной уборкой, наш сусед, первый довоенный предколхоза, а после войны бессменный бригадир, как с горя слег тогда в постель, так более и не вставал. А ныне, на Воздвиженье, и вовсе тихо отлетел наш незабвенный Серафим Однокрылый…»

Воспоминания, воспоминания… – незабвенные сны череды наших прожитых дней. И пока они блазнятся нам, мы и живы…

Глава 16

Ударник-архиерей и прочия…

Так-то, после очередного удачливого фарта в холодных водах Лабрадора, где среди плавающих льдов промышляли морского окуня, Иона Веснин наконец-то решился навестить родные Новины. Хотя и клялся многажды, что и ногой не ступит туда.

Приехал он к себе в Град и сразу же двинул на пристань. А там, у обсохшего причала, одна мальчишья мелюзга брязгается во взбаламученной воде. Она-то, вездесущая, и окатила его неожиданной новостью:

– Река, дядя, обмелела. В ваше верховье даже водомету «Заря» не пробиться через порог Ушкуй-Иван.

Гость только сейчас почувствовал, как нещадно печет солнце, словно плавя небо. А тут еще, нагоняя тоску, на всю катушку орало радио: «Эх, загудели-заиграли провода, мы такого не видали никогда!..» Но вот поющий алюминиевый динамик, сидевший горластым петухом на коньке крыши плавучего дебаркадера-пристани, вдруг поперхнулся, густо зашипел и, как метроном, затренькал, предвещая загадочно что-то важное, на что незадачливый гость, попавший впросак с обмелением реки, еще в шутку съязвил: «Уж не о снижении ли цен сейчас объявят?!»

И не заставив долго ждать «чуда», знакомый голос всесоюзной дикторши торжественно объявил:

– Мы продолжаем трансляцию… Передаем речь нашего дорогого…

– Тьфу ты, ну-ты! – негодуя, громко выдохнул рыбарь. – Вот, ё-моё-то! С утра уже «этькает» и никак не может к вечеру закончить… – И он в сердцах, по-футбольному, наподдал носком ненашенского добротного башмака по подвернувшейся под ногу пустой консервной банке, и та забрякала по щербатой мостовой, сливаясь с «бурными» рукоплесканиями кремлевского Дворца.

Старый Град, слыхавший на своем веку набаты вечевого колокола, сонно плыл в убаюкивающих волнах безбрежной речи. Она лилась из бессчетных уличных громкоговорителей, которые, будто ленивые псы, перебрехивались между собой из подворотен. От нее было не убежать, не укрыться. Речью полнилась под самую завязку даже базарная пивная, напротив которой оказался рыбарь в надежде на счастливую оказию добраться до своих, забытых Богом, Новин. Из ее распахнутых настежь окон и двери несся несусветный пьяный галдеж, но и он не мог перешибить перхато-простецкий голос оратора. А где-то в вышине неба залетный приозерский ястреб-канюк клянчил у реки: «Пи-ить, пи-ить!»

От незадачи, что не смог сходу продолжить свой путь в Новины, истомившемуся гостю тоже захотелось промочить горло. И только он было поднялся на закиданное окурками крыльцо, как встречь ему, стуча деревягой, выковылял из дверей пивной его родной дядя, которого чаял увидеть во гробу.

– Жуть, сродственник! – опешив от неожиданности, буркнул тот.