Трансвааль, Трансвааль

– Бог даст, ишшо и в мастера выведу мальца, – перехватил разговор дядя, садясь за стол, и с укором к гостю сказал: – Гляжу, не радуют тебя родные хоромы… Тады, так тому и быть, хозяином в этом доме будя твой крестник Шурка! – И он утвердительно стукнул кулаком по столешнице.

– Крестник, чего б и тебе не жить тутотка хозяином? – встрянула тетка. – Дом-то наш, не суди твого дядюшки, ишшо, как колокол, звенит здоровьем! Другие окна заколачивали, а он все обустраивал его в надеже, что племяш возвернется-таки… А про места наши и говорить не приходится. Под окнами течет Река-Краса, по которой, ежель захотеть, можно доплыть в челне и до стынь-окияна – повидать белую медведицу. И грибной лес под боком. Иль взять, наши сквозные колки Березуги, где по весне заслышишь кукушку, на душе-то сделается до того светло да легко, что с языка молитва сама сходит к небу: «Слате Осподи, за то, что я, Параня, есть на свете!»

– Ишь, раскуковалась! – проворчал дядя. – Чего сбиваешь сродника с панталыку? Однажды сорванный ветром зеленый лист обратно не приживешь на ветке. – Он поднял рюмку и торжественно выдал, как о давно решенном: – Дак, давай, племяш-крестник, как ты любишь сказануть, крякнем за наш сговор на Натоке. За Шурку-хозяина крякнем! И фамилию нашу дадим! А то кулемесь какая-то получается: Бог-Данов…

– Да как же без него, Создателя нашего, можно было обойтись в таком непростом деле? – поперечила тетка, вся светясь откуда-то изнутри. – С твоих же слов, такого мальца, как наш Шурка, не выстругаешь из топорища.

В сенях громко брякнула щеколда, всполошив хозяйку:

– Ну, вота дочокались, счас шастанет через порог Артюха-Коновал и все, что поставлено на стол, выхлестает шаромыжник несчастный!

Хлопнула дверь, и вошедший на кухню подал голос:

– Деда, ба-а, где вы? – У тетки сразу отлегло на сердце.

– Тутотка мы, Шурка! – обрадованно пропела она, шепнув гостю: – Твой крестник припожаловал! Нипочем не узнаешь мальца.

А на пороге горницы уже стоял вихрастый и загорелый, как головешка, оголец без рубахи и в закатанных до колен штанах.

– Где ж это ты, санапал, пропадал-то все утро? Думала, потрешь спину крестному в байне, – напустилась на него Параскева-Пятница. – А в глину-то весь усалапался, волыглазый!

– Да вота! – неумело скрывая, что не заметил за столом гостя, густо зардел мальчонка, выводя из-за спины руку, в которой держал ивовый кукан, нанизанный серебристой рыбой – язей-голавлей.

– Ишь, какой растет у нас рыбак-мастак Бог-Данов! – не без гордости похвасталась перед гостем Параскева-Пятница. Она подсеменила к своему любимцу, отобрала у него из рук добычу и, чмокнув в двухвихровую маковку, прожужжала, как пчела над цветком. – Чо-о, остолбучился-то? Поздоровкайся со своим кокушкой да садись за стол, а я яешню поставлю на стол вам, мужикам.

А удачливый рыболов Бог-Данов и впрямь «остолбучился». Таращится на гостя своими веснинскими волоокими васильками и – ни с места, словно прирос к широким половицам своими растрескавшимися пятками, заляпанными в речной ил.

– Кррестный! – наконец выдохнул он, бросаясь в объятия вставшему из-за стола гостю. – Я тебя помню, как ты рраздолбал дышлом все окна в прравлении!

От такого откровения у Параскевы-Пятницы аж выпал из рук кукан с рыбой:

– Ишь, што помнит, санапал! В то лето ты, Бог-Данов, еще грелся под мамкиным сердечком.

– Дак, деда ж всем так рассказывает! – поправился внук, уличенный во лжесвидетельстве.

Гость, чтобы замять этот разговор, спустил с рук крестника и с нарочитой заинтересованностью отпускника спросил:

– Где же ты, рыбак-Мастак, наудил таких молодцов и на какую-такую приваду изловчился их обмануть?

– Да эта рыба не простая, на дурминку не клюнет, – вставил дядя.

– А-а! – бахвалисто махнул рукой Шурка, слегка картавя. – Луговыми «кузнецами» их дурил. Это по-градски, а по-нашенски – чиркунами… А тягал я их на уду-«язевку» с камня-одинца Кобылья Голова, на нижнем перекате Ушкуй-Иван. Удил бы и еще, да последнего моего «молодца» хапнул пудовый шерреспёрр. Ух, как он бррязнулся хвостом, будто метровая плаха, бррошенная с крряжа. Чуть было и меня не сдеррнул с камня-одинца в падун вместе с удой.

– А язык-то, пошто ломаешь, как не знамо кто? – сердито заметила тетка.

– Жуть какой растет у нас шереспёр двухвихровый! – возгордился Данила Ионыч своим наследником и тут же сделал ему строгое внушение: – Сколько раз говорено тебе, штоб не бегал в одиночку на перекат? Этак и до беды не долго.

– Теперь вместе будем ходить на Реку, – заступился за провинившегося рыболова гость. – А падун Кобылья Голова мне знаком, Шурка.

– Крестник, не вспоминай про свой падун, – замахала руками тетка.

Можно вслух и не вспоминать, но как отречься от своей памяти, если она сидит в тебе, как ржавый гвоздь без шляпки. И перед Ионой предстал далекий памятный день, который чуть было не стал для него днем последним, когда он, вот таким же вихрастым огольцом, на излете горького лета сорок первого босоного стоял на каменном одинце Кобылья Голова с длинной удой-«волосянкой» в руках и очумело тягал из взбученной быстрины падуна язей-головлей, одуревших в предвечернем жоре. Он вошел в такой рыбацкой раж, что не сразу расслышал перекрывший шум падуна переката нарастающий моторный гуд, пока из-за левобережного леса Хорева Смолокурня не выплыл косяк, в три «звена», крестатых «юнкерсов», которые безбоязно, будто в своем небе, низко проплыли по-над Рекой и скрылись за правобережным бором Белая Грива. Словно озерные груженые лодки, они тяжело уплыли в сторону станции Бурга, где находилась окружная нефтебаза.

…О, как сожалел в эти минуты новинский мальчишка по имени Ионка, что не было в живых их соседа, охотника Федотыча с его шомпольной «гусевкой» (длинноствольное «ружо» на двуноге, с которым старик осенью хаживал на перелетные тропы гусей).

– Будь жив Федотыч, он сейчас задал бы им картечью из гвоздей… Знали б, как летать над чужими реками, – горько шептал мальчишка, чувствуя себя один на один с большой войной, затеянной взрослыми. А когда от глухих разрывов, донесшихся из двадцативерстной дали, стала испуганно вздрагивать Река, он и вовсе заплакал от обиды, что ничем не может отворотить свалившуюся на головы людей и все живое беду. – Всю рыбу распугали, гады! – грозился он кулаком небу, ставшее ему теперь чужим.

И вдруг над убережьем будто бы раскололось вдребезги чайное блюдце, огромное, как небо. Он увидел, как со стороны станции, где все еще грохотали разрывы, по-над бором Белая Грива тянул к приречному лугу «юнкерс», таща за собой дымный «хвост». А на него, знай, наянисто наседал сверху рассерженным шершнем краснозвездный, словно игрушечный самолетик, пузатенький «ишачок», отчаянно гукая из пулемета. Потом-то, за три года жития в прифронтовой полосе, мальчишка насмотрелся воздушных схваток, в которых не всегда брала «наша», но этот впервые увиденный бой в небе – не на жизнь, а на смерть – отпечатался в его цепкой памяти самым светлым и справедливым мигом его жизни.

Он на радостях даже заплясал на нагретом солнцем каменном одинце, оглашенно заорав, словно хотел докричаться до поверженного Града, который в черных клубах дыма испускал свой многовековой дух.

– Ур-ра! Наши победя-ят! – кричал он, не отрывая глаз от неба, где «юнкерс», будто опрокидчивая долбленка, как-то вертко крутнулся и, видно, не в меру зачерпнув неба, встал на крыло к земле – пошел вниз с нарастающим, леденящим душу, воем. Казалось, что самолет, падая, целился – лоб в лоб – в каменную Кобылью Голову.

Мальчишка не выдержал и со страха прыгнул в пенистую быстрину переката, а та, подхватив его, словно оброненное птицей перышко, вынесла на шумящий падун, где безжалостно сурыхнула в кипящий котел Рыбной Пади. И уже под толшей воды он почувствовал, как больно ударило ему в уши, будто с двух сторон единым махом заехали ему здоровенными кулаками.

А когда горе-купальшик чудом вынырнул из всегда устрашающей его пучины, он испугался теперь уже увиденному берегу напротив. На месте старого глинища, где на выбор лежала яркими пластами матерая твердь, будто была впечатана в кряж Божьей десницей упавшая с неба семицветная радуга, раскручивались клубы жирного чада, дурманя все живое незнакомой удушливой вонью. Оглохший и перепуганный до смерти мальчишка, машинально гребя руками по течению, еще подумал тогда: «Так пахнет война…»

Даже сейчас, казалось бы через столько лет, гость от внезапно нахлынувших воспоминаний почувствовал во рту тот дурманящий запах войны…

– Шурка, камень-одинец Кобылья Голова – это и мое любимое место было удить, – словно по секрету, сказал рыбарь-гость своему крестнику, и тот с ответной доверчивостью прижался к нему, запрокинув счастливое лицо, как подсолнух к солнцу.

Данила Ионыч, чтобы скрыть свою растроганность встречей разлюбезных ему сродников, подзадорил их:

– А ну, поборитесь-ка, молодцы!

Гость же раскрыл лежащий на полу свой чемодан и стал спешно выкладывать из него все то, что вез себе на отпускную утеху у Теплого моря: транзистор в кожаном футляре на ремешке, складной спиннинг, коробку с японскими лесками и прочими рыболовными причиндалами.

– Раз помнишь своего крестного, и я тебя не забыл! – нарочито бодрым голосом объявил он, передавая подарки крестнику.

Шурка, ошалевший от привалившего счастья, уже было припустил домой, чтобы похвастать матери о своем щедром крестном, но его в дверях перехватила Параскева-Пятница, передавая ему в руки черную с ярко-красными разводьями шаль, которую только что перед этим подарил ей мужнин племянник.

– Глякось, какую красу-дивную привез твой крестный свой куме. Отнеси мамке подарок да передай ей, чтоб вечером приходила в гости. А я из твоей удачи испеку рыбников. – Она снова чмокнула любимца в его, видать, вкусную двухвихровую маковку, жужжа пчелой: – Удалец ты наш Бог-Данов! – И с теплотой посмеялась гостю. – А удалец он, как и огурец: каким уж задастся, таким и воздастся… С виду-то, как есть, Ивашка-дурашка, а приодень краше – сошел бы и за Иван-царевича!

Как только Шуркины пятки отбарабанили по крыльчинам в сенях: «Мамка, к нам приехал крестный!», тетка повинилась перед гостем за дорогой подарок, который она отдала:

– Крестник, не сердись, так надо было сделать… Марина – Шуркина мать. А он, удалец-огурец, хошь и Бог-Данов – наш веснинский копыл!.. А мне привезешь чего-нибудь попроще и вдругорядь, ежель суждено будя еще встренуться на этом свете.

От этих слов по сердцу рыбаря словно бы кто-то прошелся стеклорезом, оставляя за собой след веснинской кровушки: «Сродники вы мои милые, знайте, уйдете из жизни, а я ведь не могу заменить вас на этом свете, «гвоздодеря» где-то в далекой дали от родных могил и Реки. И на земле, после вас, здесь будет зиять дырка от бублика… Да, теперь вся надежа нашего веснинского рода, видно, на Шурку Бог-Данова…»

После утреннего чая Данила Ионыч сразу же отправился в правление, но по дороге из дома встретил Артюху-Коновала, которому и отдал липовую квитанцию на шкуру сивки, якобы сданного на бойню. А заодно пригласил своего извечного супротивника пожаловать к нему в гости по случаю приезда племяша.

В правлении Артюха задержался не долго, лишь передал старому бухгалтеру квитанцию на шкуру отведенного на бойню сивого мерина и поспешил по свои делам. Сойдя с крыльца и глянув на белесо-паутинное небо, Артюха невольно потрогал себе лоб: вроде б и солнца не видно, а как парит! Аж ум за разум, дескать, заходит. И тут, как сказала б Параскева-Пятница, несказанно «остолбучился». Перед ним, из прогона, к перевозному съезду на водопой выхомылял, подгоняемый слепнями… Ударник-Архиерей.

«Однако ж, живуча пропастина, аж мерещиться стала наяву», – подумал он и не удержался, окликнул «видение» осипшим голосом:

– Дезертир, ты што ли это?

Мерин, то ли отзываясь на голос, то ли по прихоти нутра, вдруг остановился, поднял хвост и щедро сыпанул на пыльную дорогу целую шапку зеленых «яблок»: чем богаты, тем, мол, и рады! И от напасти слепней дико проржал, оскалившись своей беззубой пастью: «Иго-го-го-го, проклятущие!» И дальше похомылял к Реке, отчаянно хвыстая себе по худым ляжкам облезлой махалкой, а коновалу, очумевшему от духоты, помнилось, что мерин-призрак напомнил ему его оскопление: «Мое вам с кисточкой, живодер!»