Оценить:
 Рейтинг: 0

Трансвааль, Трансвааль

Год написания книги
2020
<< 1 ... 55 56 57 58 59 60 61 62 63 ... 66 >>
На страницу:
59 из 66
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля

– И то правда, как есть, курица неразумная, – спохватывается затурканная женщина, коря себя за то, как сама-то она до этого не дотумкалась.

Сграбастала она в охапку всю копешку и впробежку несет ее к реке.

– Ахти, Господи Иисусе, – сердится обескураженная незадачей Марья и смело входит в воду – по самые некуда, а затем хапками кидает траву на быстрину. И та поплыла! Женщина крестится ей во след, видно, чувствует себя если не Пречистой Девой перед Всевышним, то перед деревней – путевой бабой. Тут бы ей и порадоваться, а она плачет: то ли жалеет зря сгубленную траву, то ли себя-горемыку.

Потом, отжимая мокрый подол, поднимается на кряж, где ее поджидает, сидя на дрогах, на сложенной решетчатой боковине, колхозный мироед Артюха, попыхивая дешевой сигаретой. Увидев заплаканное лицо вдовы, он добреет, жмурясь, как старый сытый кот при виде зазевавшейся мыши.

– Ну, будя тебе, мокрохвостая. Потешила душеньку и будя. Все умрет здесь, на крутом бережку… А щас иди домой, растопляй печку да жарь яешню. – И он плотоядно ухмыльнулся. – Как-никак к тебе припожалует в гости сама местная власть.

Марья, доведенная до исступления, вдруг распрямляется и дерзко бросает в лицо вымогателю:

– Да когда же вы все – и ты, шаромыга, и власть твоя поганая, только околеете?

Артюха, беря уже было вожжи в руки, ошарашенно выпучился:

– Курица ты безмозглая, да за такие речи в преисподнюю упекут!

Взбеленившейся Марье теперь видно все едино, где быть – хоть в раю цвести, хоть в аду вечно кипеть в котлах кипучих. И вот, не зная, как и чем больнее досадить своему обидчику, она задрала подол и показала ему, представителю местной власти, голый ядреный зад:

– Вот тебе вместо яешни, съешь и заговейся. Змий ты подколодный! – И с этими словами-проклятьями Марья в каком-то яростном борении, резко взмахивая серпом в руке, как перевернутым янычарским кинжалом, не оглядываясь, заторопилась в сторону деревни, которая все еще тонула по самые крыши в молочном утреннем тумане…

В один из тех дней Веснины вечеряли за чаем. Из-за сгубленного раздельной уборкой хлебного поля разговор за столом не клеился. Иона, посматривая в окно, за которым на легком дуновении ветерка покачивались умытые недавним дождем ветви яблонь, отягощенные румянеющими плодами, решил перекинуться словцом о хорошем:

– И колхозный сад был бы таким, в одну весну сажал.

– Кабы дедушка не дедушка, так был бы он бабушка, – недовольно пробурчал дядя и, отметая недомолвки, пошел на откровенный разговор о рыжеволосой агрономше. – А Ольгу-то выкинь из головы. Это та моль, которая все изъест-прорешетит наскрозь… – И, как бы не было такого разговора, продолжил о своем. – Порой, племяш-крестник, не перестаю удивляться. Из года в год зорим-зорим жизню и землю разными отчебучами, а власть наша – ничейная! – только от этого крепчает да краснеет, как загривок у колхозного мироеда Артюхи-Коновала. Жуть!

Хозяин дома замахнулся было на большие откровения на этот счет, но осекся, вперившись изумленным взглядом в раскрытое окно:

– Да вот и он, наш Горыныч многоглавый, на вспомине легком! Шастает по бережку твоего озерка с шагомером в руках.

– Ён, ён! – встревожено протенькала Параскева-Пятница, дергая шеей, будто вспугнутая перепелка, выглядывая из травы. – Прохиндей, штой-то вымеряет.

И верно, по краю Ионкиного Зеркала прохаживался Артюха-Коновал, кидая сбоку шагомером. Дойдя до запруды, он записал что-то себе в талмуд и не спеша поднялся по яблоневому косогору в подоконие, где крикнул хозяевам, благодушествуя, словно собирался осчастливить приятной новостью:

– Мужики, выходи, разговор есть!

– За столом-то складнее б вышло баять, – пропела приветно Параскева-Пятница, скорее, по-деревенскому укладу, чем по внутренней приязни к гостю. – Заходи, заходи чаи с медом пить!

– Не до меду щас будя, мужики, – закуривая, загадочно хмыкнул Артюха.

– По решению правления обмерил ваше озерко. И завтра уже будем обрезать огород – сотка за сотку. По обмеру выходит, по самые задворки перепашем гряды. Так што, пока не поздно, кумекайте, мужики: или картошку садить, или рыбку разводить. Третьего не дано, мужики.

– Да суньте ему бутылку и вся недолга, иначе не отлипнет, сера горючая, – шепнула своим мужикам Параскева-Пятница.

Артюха же, сводя счеты с хозяином дома Данилой за его постоянные стычки как с председателем ревизионной комиссии, откровенно изгалялся, напирая на букву «ш»:

– И рад бы с вами, мужики, в рай, да социализма, будь она неладна! – не пушшает!

И довольный своей выходкой новинский мироед, захохотав демоном, пошел прочь от дома Весниных, важно неся на плече шагомер, как булаву местного самовластия.

Данила Ионыч грохнул кулаком по столешнице и затравленно застенал:

– Доколе ж это будя твориться-то? Доколе ж! – А осознав нелепость своей просьбы – ни к кому, он резко поднял голову и зашипел рассерженным гусаком: – Шша-а, крестник, шш-а!.. Разве не говорил я на поминках твоей бабушки, што не планида тебе, мол, вертаться в деревню с твоим неугомонным карактером? Не пла-ни-да!

И с этими словами он рывком поднялся из-за стола и, сильно стуча деревягой об пол, проковылял в сени, откуда вернулся тотчас с заступом, который молча сурыхнул в руки племяшу. Тот все понял без слов. И тоже молча выскочил из дома. Затем сбежал прямо по огуречным грядам вниз к ручью, где с остервенением принялся прокапывать проран в своей запруде, как и дядя, шипя рассерженным гусаком:

– Шша-а! Прощай, родная сторона! Шша-а!..

К рассвету рукотворное озерко на лесном ручье истекло, оставив после себя на ново-копани русла грязный след. И не стало больше на свете «Ионкиного Зеркала», как бы привидевшегося изумленным селянам во сне. А с первыми лучами восходящего солнца уходил из Новин еще один крестьянский сын. Уходил навсегда. Унося с собой, как крест проклятия, безрадостную картину разрушения. Ему казалось, что истекло не рукотворное озерко, а вылилась из него чохом – и до самого-то донышка! – сама жизнь. Поэтому и виделось ему в это солнечное утро, как и в перебедованную когда-то им нежить войны, – все черным и неживым.

Уже дважды Иона Веснин уходил. Один раз с радостью – в областную школу садоводства! В другой… убегал от тюряги за «раскокошенные» окна в правлении. По подсказке самого районного военкома топал по доброй воле, за три месяца до сроку, добровольно служить срочную Отечеству. Но даже и тогда он верил, что вернется к себе на лесистые кручи Реки. На этот же раз новинский отверженец уходил из родного дома «куда гляделки глядят». Как когда-то наказывала ему в своем последнем слове, через крестных, любимая бабка Груша, ибо при худом хозяине ретивая лошадь долго, мол, не живет.

Оставив все дела как есть не доделанными и все заветные думы не исполненными, словно на войну уходил уже бывший новинский садовод по прозванию Новинский Мичурин и Преобразователь Природы. За плечами у него был заведен по-походному еще необтрепанный флотский сидор, в который тетка-крестная Параскева-Пятница, сунула пару белья на счастье и оберегу от всех напастей и напрасной смерти, – крохотный образок с ликом святого тезки-покровителя Ионы-пророка со струистым светлым нимбом над головой, как бы озвученным дрожащим бабкиным церковным напевом, услышанным им в самый черный день его жизни, когда он, узнав о гибели своего сада, распято лежал на полу посреди горницы…

Теперь он уходил, унося с собой лишь одну светлую память о Бегучей Реке своего Детства…

К полудню заречный лесной проселок вывел новинского отверженца на грохочущую денно и нощно державную «железку», встарь называемую «чугункой», где на бывшем Николаевском вокзале, похожем на белый двухколесный пароход с известным всей России названием «Малая Вишера», с двусторонними крытыми перронами-палубами, он тут же сел на первый отходящий поезд и – ту-ту! Сел бы с другого перрона, на следующий поезд, покатил бы уже в иную сторону, где тысяча километров – не расстояние. И покатил бы в необозримые дали, гордо называемые, «Наш адрес: Советский Союз!» Заваливайся на среднюю полку и кати себе. Хоть в Казахстан – осваивать целинные земли. Хоть на край земли, к великому океану – сторожить восходящее солнце. И пел бы со своими попутчиками-ровесниками: «Едем мы, друзья, в дальние края…»

Но он, оказывается, купил билет, как-то не подумав, что через три часа езды в пригородном тихоходе-поезде ему придется выйти из вагона. И это была Северная Столица – прекрасный на земле город, город его краснофлотской молодости.

Глава 15

Синяя ладья

В ночь этого же дня новинский отверженец отбыл дальше, на закат солнца. Мог бы податься и на восход, да видно забоялся из-за суеверия, пути, мол, не будет. Завалившись сразу на среднюю полку, он так и не решил для себя: а собственно, куда и зачем я еду и где я что забыл?

И посоветоваться ему было не с кем. Единственный сосед по купе, рыхлый толстяк, поглощенный какой-то своей незадачей, все что-то искал у себя во вместительном бауле и, не находя, в сердцах бурчал:

– Ку-рр-ат![4 - Kurat – черт (эст.).] – Потом, видно, на все махнув рукой, достал из баула початую бутылку и стал прикладываться к горлышку маленькими глотками. И морщась от крепкого зелья, он, как бы на закуску, твердил одно и то же слово: «ку-рр-ат!»

Его попутчик, опечалованный своими невзгодами, по какому-то наитию догадывался, что это какое-то никчемное ругательство, которое звучало бы в русском просторечье, на языке новинского Жеребячьего Свата Ильи Браги, что-то вроде б: «капец капитализму» или «черт побери тебя!»

А рано утром раздвинулась дверь и опрятная проводница, вся уже в делах, одарила его еще одним словом, которое он понял без перевода – раз и навсегда:

– Тере![5 - Tere – здравствуйте (эст.).]

– Здрасте! – обрадованно ответил залетный пассажир.

И вот, ободренный самой малостью: двумя новыми, доселе неведомыми словами, услышанными в ночном вагоне, новинский отверженец ступил впервые на незнакомую ему землю, где все ему тут было внове и чудно. Начиная уже с вокзала с узкими, будто бойницы, окнами. Сложенный из иссиня-серого плитняка, выломанного когда-то со дна морского, он скорее походил на монастырь-бастион, стоявший на пограничье Времен…

Напротив, над привокзальной площадью, величественно возвышалась, как погляделось ему на свежий глаз, бровасто-зеленобородая голова, не то дядьки Черномора, не то Нептуна, отдыхавшего над привокзальем, греясь на солнышке после морских пучин. И вот с ним-то, незнамо с кем, и подвигло незваного гостя «поздоровкаться» на местном языке:

– Тере!

– Тере, тере!! – весело отозвался проходивший мимо вразвалочку белобрысый парень, по своему простодушию, как и он, деревенщина. Он круто шагнул к Ионе и с жаром заговорил с ним. А догадавшись, что тот не разумеет его слов, перешел на русский язык с мягким акцентом:

– Извини, друг… Я – моряк дальнего плаванья. У нас есть такой стародавний обычай: по приходу из долгого рейса рыбак, того, кто с ним на берегу первым поздоровается на улице, должен угостить от души! Вот я и буду из тех пахарей моря… Только что пришли в порт. Ребята разбежались-разъехались по домам, а я торчу-скучаю на вокзале. Жду автобус, чтобы поехать на аэродром, а оттуда уже вылететь к себе на остров. Я островитянин.
<< 1 ... 55 56 57 58 59 60 61 62 63 ... 66 >>
На страницу:
59 из 66