Пожар Москвы

– А нет, барин, сиди, – властно сказал каретник, опустив на плечо Кошелева руку. – Дите под тулупец возьми: спит малой.

Кошелев сел. Почему-то с легкой охотой и жалостью подчинился он каретному мастеру, который несся перед ним, во сне ли, в огне. Он прикрыл мальца полой. Его согрело маленькое теплое тело.

Шаги каретника затихли.

И тогда в спину и плечи Кошелева толкнулись чьи-то легкие пальцы. Едва касаясь, они ошаривали его. Чья-то прохладная ладонь коснулась волос, провела вдоль щеки, и голос чистый, грудной, девичий голос усышал он над собой:

– Барин, вы тут али нет?

– Тут.

– Хлебца, барин, прими.

Кошелев пожал в темноте чью-то продолговатую руку.

– Полно, благодарствую, вовсе не надобно.

– Прими, барин, пожалуй.

Кошелев держал хлеб в руках осторожно, как просфору, и долго слушал со странным волнением, не позовет ли снова девичий голос, замолкший во тьме. Уже плавал предутренний туман, когда в клочьях мглы показалось бледное лицо каретного мастера.

Каретник сел и грубо, с силой, оттолкнул колени Кошелева.

– Грабят, – выдохнул он. – Девок мучают, баб. Москву грабят, кругом. Мучитель. Вся сила евонная…

Теперь Кошелев заметил в тумане постель: она высилась, как тень торжественного ложа. Со спинки свисал ковер.

У постели стояла невысокая монашка. Кошелев отдал ребенка каретнику и поднялся, глядя на нее. Она была ниже его, в черном послушническом сарафане и в черной шапочке, которая давала ей сходство с отроком.

– Стало быть, то вы подали мне давеча хлеба?

Девушка молча отвела от брови мокрую прядь.

– Благодарствую, – Кошелев внимательно посмотрел на монастырку и добавил с ласковой усмешкой:

– Благодарствую, матушка…

Между ними под сырым ковром лежал на постели человек. Свет тускнел на его лысом лбу, заостривший нос был в каплях дождя.

Каретник наклонился и послушал его короткое, прерывистое дыхание:

– Никак купец Коробеев?

Монастырка так оправила свой колпачок, точно угнетал он ей голову и ответила тихо:

– Батюшка мой.

– Как же, признан: Савва Андроньевич, москательщик… Вот и купец, вот и дочь ихняя, Параскева… Да пошто же ты с батюшкой в поле?

Светлые, горячие глаза монашенки на мгновение остановились и на Кошелеве…

– Да когда пожар. Нынче помочи подать некому. Наша улица занялась, молодцы понесли батюшку в Новодевичий. А тут народ по полю побежал, заметался. Вот бросили постелю.

– Беда, а приказчики куда подевались?

– Стало на поле жаром кидать, наш кожевенник мне говорит: «Ты, Параша, – мне говорит, – тут погоди, а когда затопили Москву, и мы огонька подкинем».

Кошелев в жалостном восторге смотрел на эту невысокую черничку, похожую на отрока.

– Но вы инокиня, – сказал он наконец.

– Я белица, не инокиня: на послухе, по обету, за болящего батюшку.

– Хорошо. Но тогда мы ведь можем понести вашего батюшку в Новодевичий: там должны его под крышу принять.

– Думаю, барин, все полно и не примут. Больных-то и старых из огня сколько вынесли. Вот кабы были вы, барин, так хороши, дошли бы до матушки Ифигении дозволения испросить.

– Можно, конечно.

Подумал: «Ифигения, трагедия древних, Эдип ослепленный, такого имени быть не должно. Полагаю, Евгения».

– Пойдем, Эдип ослепленный… Тебе говорю, Евстигней… Пойдем к Ифигении: я дороги не знаю.

Каретник мотнул головой и бережно опустил черничке на руки спящего ребенка.

XVII

В сумраке утра Девичье поле открывалось, низкое и дымящее, как болото.

Люди лежали и сидели вповалку. Люди тенями бродили в тумане, искали чего-то, пригибаясь к земле. В грязи серела мокрая подушка, стоял на корзине самовар красной меди. Выпростанное белье уже было в мокрых отпечатках ног.

У мешка с сахаром дворовые выгребали горстями желтоватую жижу, надо думать, делились. Мешок подтаивал и сочился.

Мужик в белом армяке лежал в лужу лицом, не то пел тоненько «и-и-и», не то плакал.

Потерянная борзая из барской своры с оборванным кожаным ошейником в бляшах, сфыркивая и поджав хвост, на трех ногах заковыляла от них в туман.

В луже стоят образа, прислоненные друг к другу, лики мокрые, темные, течет струями пар по тусклому золоту риз.

Бабы, накинув салопы на головы, сидят на сундуках, купцы, высоко подторкнув полы кафтанов, бродят между корзин, стоят в грязи и горестно шепчутся, приблизив друг к другу брадатые, черные от копоти лица.

Небритый человек в нанковой шинели, с головой, обмотанной красным фуляром, привязывает к двум жердям обгорелое одеяло. Под одеялом сидит женщина в чепце, на ее плечах – солдатская шинель с медными пуговицами. Женщина кормит грудью младенца. Выплыла ее иззябшая, беловатая грудь, озябший младенец тычется головенкой у коричневого сосца.

У ног женщины, они в сырых чулках, дымит заглохший самовар, там горка книг в кожаных переплетах и футляр от скрипки. Небритый человек в красном платке сел на корточки и стал раздувать самовар сапогом.

Кошелев провел ладонью по сырым волосам:

– Все, дотла… Вот как она… Россия легла. Каретник не ответил. И это ли слово «Россия», которое сказал он так внезапно, а может быть, книги и скрипка у дырявого одеяла, хлопающего под ветром, но Кошелев вспомнил седого Наума Степаныча, прижимающего книги к груди, и огляделся, словно старый мартинист мог быть тут, близко.