Пожар Москвы

– Не сомневайтесь, Петр Григорьевич. Я обещалася.

– Прощайте же, до свидания. Черница оправила на свече воск.

– Разве вы нынче и уходите, Петр Григорьевич?

– Нет, день, два еще буду: каретник вскорости должен о дороге узнать. Я ведь не здешний.

– Вы в монастыре пребываете?

– Да, с нищими, у ворот. Под самой иконой, где свечи горят.

– Тогда я еще к вам наведаюсь.

Они поклонились друг другу, и черница отошла. Порхал все дальше во тьме легкий огонь ее свечи.

На паперти, куда вышел Кошелев, его лицо окунулось в свежую прохладу. Сребристый гаснущий дым кометы над темными куполами и тени ветвей, которые едва шевелило холодным дуновением, – все показалось ему прекрасным и тайным.

«Начинается», – подумал Кошелев и перекрестился.

XX

Утром 20 сентября в Кремль созвали маршалов. Они собрались рано, принеся с собою свежий воздух и грязь форпостов. Они скашливали и чихали от простуды. В зале звякали шпоры тяжелых сапог.

Простуженный маршал Даву кутался в шелковый шарф. Маршал Ней с жестким солдатским лицом, в синем плаще, стоял в стороне, прямой и тощий, как скелет. Мюрат, улыбаясь и покачивая головой, слушал у окна Бессьера. Мюрат что-то жевал, влажный блеск играл на его румяных губах. По его рассеянной улыбке было видно, что он не слушает герцога Истрийского.

Император не выходил долго. Ней высек огня и закурил трубку. Тогда многие вынули сигары из жилетных карманов. Табачный дым заволок зало холодным туманом.

Император вышел в сером сюртуке и в маленькой черной треуголке. Он поклонился, не обнажая головы, подал принцу Евгению листок и быстро сказал:

– Здесь мое решение, читайте.

Это был приказ о наступлении: «Сжечь остатки Москвы, идти на Тверь, на Петербург». Чем дальше читал принц Евгений, тем голос его становился холоднее и удивленнее. Он сложил листок вдвое и передал соседу.

Листок шуршал в тишине. Никто не смотрел на императора. Маршалы стояли, опустив головы, точно стыдились за него. Долгое молчание стало неловким.

Ней выпростал из-под плаща тощую руку, рассек воздух и внезапно сказал:

– Поздно.

Тогда заговорили все. Мюрат нарочно презрительно рассмеялся, пожимая плечами: теперь поздно, теперь глупо думать о наступлении, а когда он умолял дать ему гвардейскую кавалерию, ручался одним ударом покончить с русскими, бежавшими в беспорядке из Москвы, его не послушали. Даву, склонив лысую голову, настойчиво и мягко убеждал бросить Москву, кинуться на Тулу, на Калугу, прорваться на Украину, к сердцу России.

Ней с ненавистью окинул глазами императора, маршалов, туманное зало, рассек воздух плоской рукой:

– Немедленно бросить Москву, Россию, уходить назад, быстрыми маршами, той же дорогой, к Смоленску, бежать, да, бежать, от зимы, голода, гибели.

Ней сказал, спрятал руку под плащ и выпрямился.

Все повернули головы к императору. Недоумение и сожаление мелькнуло во многих глазах: наступать теперь, на пороге зимы, после пожара, когда все в беспорядке, в расстройстве, куда наступать, с кем, снова дикий поход? Нет, поздно, все ждут мира, довольно.

Все смотрели на императора с холодным любопытством, точно впервые видели его желтоватое лицо стареющего человека.

Император круто повернулся и вышел.

Стрела качнулась. В этот день стрела качнулась и выбрала тот же полет, что и в первый день Москвы: к миру. Зимовка, наступление, отступление, мир: стрела облетела свой круг и устремилась к миру.

Коленкур был вызван к императору в тот же день.

Этот высокий человек, принимавший все его милости с холодной вежливостью, всегда казался императору чужим. Он чувствовал, что Коленкур смотрит извне, со стороны, на все его дела, как холодный зритель может смотреть на пышный спектакль. Но он решил послать именно Коленкура, его должны хорошо помнить при Петербургском дворе.

Герцог стал у белых дверей, почтительно склонив голову. Император не любил людей чрезмерно высокого роста рядом с собой.

– Вам известно, что я решил идти на Петербург, что я…

Император разглядывал ногти. Он слышал фальшивый звук в своем голосе:

– Я, разумеется, возьму Петербург и разрушу его. Я не остановлюсь ни перед чем. Россия в отчаянии может восстать против императора Александра. Я намерен послать к нему вас. Предупредите, что ему грозит катастрофа. Я не хочу его гибели и гибели его империи.

Коленкур холодно следил за всеми маленькими движениями императора, и как он поглаживает рукой руку, и как в зеркале за его спиной то морщится, то расходится складка на сером сюртуке.

– Нет, Ваше Величество, освободите меня, – сказал герцог и стиснул зубы, чтобы голосом или блеском глаз не выдать внезапного чувства злорадства.

Он сказал просто и твердо, уперев подбородок в воротник мундира:

– Я не поеду, Ваше Величество. Моя поездка бесполезна. Император Александр не примет никаких предложений. Он будет сражаться до последнего солдата. Вам это известно так же, как мне… Для вас и для нас один выход – отступление.

Император внимательно посмотрел на свои ногти и вдруг поднял лучисто-серые глаза:

– Ну что же… Хорошо. Тогда я пошлю Лористона.

Волна лучистого света из его глаз, и то, как он сказал «хорошо», тревогой и жалостью сжали сердце Коленкура.

Невысокий человек с желтоватым грузным лицом, этот маленький капрал революции, стоял перед ним величественным и прекрасным Кесарем. И если бы он сказал еще что-нибудь или положил руку на плечо, Коленкур пал бы перед ним на колени и умолял бы его уйти, бежать, унести своих орлов, свою империю из пределов русской бездны, куда его ввергла судьба.

Император отвернулся к столу, зашуршал бумагами. Коленкур глубоко поклонился и вышел.

После Коленкура был вызван Лористон. Император опустил обе руки на его плечи, и что-то мягкое, почти женственное, было в его голосе:

– Лористон, вы поедете… Я хочу мира, мне нужен мир. Вы понимаете, Лористон, мир…

Лористон выехал на русские форпосты.

XXI

В притворе Василия Блаженного – ржание лошадей и солдатское бодрое сквернословие. Конские стойла – в Успенском соборе. На солее поставлены весы, а в алтарной печи – плавильня. Многопудовое соборное паникадило уже переплавлено в слитки.

К армейским бойням сгоняют отощалых быков. Бойни в Даниловом и у Вознесения, у Серпуховских ворот. Быки в Лефортове, у Петра и Павла.

Ржут кони у Троицы в Сыромятниках и у Кузьмы и Дамиана в Замоскворечье. Там кони стоят в алтаре, накрытые ризами.