Актеон

– Я, по правде сказать, – возразила дочь бедных, но благородных родителей, снимая платочек с своей гусиной шеи, – совсем от нее не того ждала. И манеры у нее самые обыкновенные. Я не знаю, чему приписать ее неразговорчивость – или она горда, или, может быть… А Петр Александрыч премилый! Я просто им очарована. Что за ловкость, какие манеры, и должен быть большой зоил.

– Я тебе говорила, милая, заранее. В нем такое благородство, таким вельможей смотрит!

Петр Александрыч, потягиваясь на постели, думал: «Право, и в деревне можно найти некоторые удовольствия… Карты, бильярд, охота… у меня же чудесный погреб, по милости дядюшки…»

Петр Александрыч начинал засыпать. «Лафит рублей по восьми бутылка… Агашка недурна…»

Когда Ольга Михайловна осталась одна в своей комнате, она отворила окно. Это окно выходило в сад. На нее пахнул свежий, душистый воздух распускающейся зелени; вековые дубы отбрасывали от себя исполинские тени на широкий луг перед домом, облитый серебряным светом пар подымался от пруда, и сквозь просеку сада виднелись бесконечные поля в синеватом ночном тумане…

Глава III

Петр Александрыч первые два дня после приезда осматривал свои хозяйственные заведения, с сигарою во рту, с лорнетом в правом глазе и с хлыстиком в руке. Все внимание обратил он на псарню, которая была в самом деле устроена превосходно покойным его дядюшкою, величайшим любителем псовой охоты. И хотя содержание ее требовало значительных расходов, но она поддерживалась и после смерти его, как при нем, по приказу нового владельца. Молодой барин долго простоял на псовом дворе, забавляясь с собаками. Из всех собак особенно обратила его внимание одна легавая.

– А как ее кличка?

Управляющий, сопровождавший Петра Александрыча, заикнулся.

Вдруг исполин Антон очутился перед Петром Александрычем и пробасил:

– Тритон-с, любимая была дядюшкина собака; верхочуй.

Петр Александрыч занялся с Тритоном. Антон подошел к управляющему и прошептал, почесывая затылок:

– А что, батюшка Назар Яковлич, поговорите-ка барину-то о прибавке мне месячины… Ей-богу, иной раз ребятишкам есть нечего. Уж когда этак, знаете, что случится, так я готов с моей стороны всякое уважение вам сделать.

Антон искоса и значительно посмотрел на управляющего.

– Хорошо, Наумыч, хорошо, – отвечал управляющий тихим голосом. – Ты знаешь, когда я что сказал, то свято; я, дружок, и без барина могу тебе это сделать, изволь… Барин – человек молодой, он и не станет входить во все эти мелочи.

– Да, именно что так. Ей-богу, Назар Яковлич! Вы всегда обо всем справедливое рассуждение имеете. – Антон понюхал табаку. – Спасибо вам за суконце; только уж не прибавит ли ваша милость еще два аршинчика…

– Изволь, изволь…

Из псарни Петр Александрыч отправился на конский двор; как лошадиный знаток, у каждого стойла он рассекал воздух хлыстиком и, окритиковав дядюшкиных кобыл и жеребцов, захотел взглянуть на водяную мельницу. Управляющий, показывая ему устройство мельницы, объяснил, сколько на ней ежегодно вымалывается хлеба и какие помещики имеют в ней участие по своим купчим. Эти объяснения и рассказы совсем не интересовали Петра Александрыча. За мельницей находилась довольно большая роща, и он пошел к этой роще, насвистывая и напевая какой-то водевильный куплет. Окрестности села Долговки впервые огласились петербургскими звуками, и куплет Александрийского театра смешался с пением и чириканьем божьих птиц… Помещик прошелся по роще и, обратись к управляющему, сказал:

– Знаете, какая у меня блеснула мысль? Из этой рощи недурно бы сделать парк, как в Царском Селе или Петергофе. Право! Тогда бы славно кататься в нем.

– Конечно, это было бы бесподобно, да дорогонько станет, – заметил управляющий почтительно.

– Отчего ж дорогонько? А крестьяне-то на что ж? Нанимать людей, кажется, незачем.

– А кто же барщину-то будет исправлять, Петр Александрыч?

– Барщину? Да, правда. Петр Александрыч засвистал…

Возвращаясь к обеду, на дворе у самого дома он ветретил Агашку. Агашка была одета несравненно чище других дворовых девок и даже обута, тогда как все другие ходили обыкновенно на босую ногу.

Поравнявшись с молодым барином, Агашка кокетливо опустила глаза и поклонилась ему. Петр Александрыч отвечал на этот поклон с большою приветливостию и даже обернулся назад, с минуту провожая ее взорами. Антон не мог не заметить барского взгляда. Он был одарен большою сметкою и, оставив барина, тотчас отправился за горничной и догнал ее у прачечной.

– Агафья Васильевна, наше почтение! – Агашка не обертывалась. – Агафья Васильевна, что больно заспесивилась? – Он ущипнул ее.

– Ах ты, проклятый черт! как испугал меня, – вскрикнула Агашка. – Фу! так вот сердце и бьется.

– Ну вот, слава те господи! чего пужаться? Антон потрепал ее по шее своею грязной лапой. Агашка вывернулась из-под этой лапы.

– Нельзя ли подальше? – сказала она. – Смерть не люблю этих шуток.

– Вот уж и осерчала. Ах ты, барский кусочек! Недотрога королевна!.. А заметила ли ты, как наш-то на тебя поглядывает… Может, скоро и опять будет масленица, Агафья Васильевна…

– Масленица? Пьяница проклятый! у тебя, видно, спьяну-то все в глазах масленица…

Первые дни для новоприезжих проходили довольно однообразно, особенно для Ольги Михайловны. Прасковья Павловна и дочь бедных, но благородных родителей не давали ей ни одной минуты покоя: первая преследовала ее неистощимыми ласками и беспрестанно изъяснялась ей в своих нежных, материнских чувствах; вторая – для того чтоб блеснуть своею светскостию, говорила ей все комплименты. Они вместе продолжали занимать ее наперерыв различными очень забавными деревенскими приключениями.

На седьмой или на восьмой день пребывания Петра Александрыча в своей резиденции, в ту минуту, когда он выходил из псарни, слух его был поражен сначала бренчаньем экипажа, потом криками. Петр Александрыч вышел на главную деревенскую улицу и увидел в конце ее, при самом въезде, остановившуюся коляску.

– Кто это? – спросил Петр Александрии у своего управляющего. – Чья это коляска?

– Это, должно быть, Петр Александрыч, кто-нибудь из соседей, – сказал управляющий.

Петр Александрыч прищурился, обдернул свой пальто, вставил лорнет в глаз и, насвистывая, отправился навстречу к приезжему.

Взорам его представилось зрелище великолепное. В коляске, которая, впрочем, походила не на коляску, а на челнок, высоко колыхавшийся на безобразно торчавших рессорах, стоял барин роста среднего, толстый, с резкими чертами лица, в картузе, в синей венгерке с кистями и с кнутом в руке. Черные большие глаза этого барина гневно вращались из стороны в сторону… Он размахивал кнутом и кричал:

– Эй, вы!.. но… но… фю… фю… ну… ну… Оло-ло-ло!..

Эти увещательные междометия явно относились к лошадям; но лошади так же явно не хотели повиноваться и не двигались с места. Все это произошло оттого, что левая пристяжная (коляска запряжена была четвернею в ряд) задела постромкой за столб в воротах и, испугавшись, заупрямилась и поднялась на дыбы. Барин выходил из себя и обратился от лошадей к кучеру:

– Я те выучу ездить, олух! Затянул лошадей… Соколик-то весь в мыле…

Кучер сидел на превысочайших козлах ни жив ни мертв.

– Антипка! – барин обратился к своему лакею, который имел поразительное сходство с Антоном. – Антипка! тебе говорят, вислоухий осел… вишь, пасть-то разинул… возьми ее за узду да проведи… Ну же… что стоишь… чего боишься…

Лакей, несмотря на свои атлетические формы, точно, боялся подступиться к заупрямившейся лошади.

– Брыкается, сударь, – отвечал он.

– Брыкается! а вот как я начну брыкаться, тогда ты что заговоришь? Отвори дверцы!

Лакей бросился к дверцам; барин вылез из коляски и погрозил лакею и кучеру кнутом.

В это мгновение Петр Александрыч, окруженный своею свитою, должен был остановиться, потому что он подошел уже очень близко к месту описанного мною приключения. Приезжий барин приказал распречь лошадей и, увидев Петра Адександрыча, пошел прямо к нему.

– А не вы ли, милостивый государь, – закричал барин, еще не дойдя шагов на десять до Петра Александрыча, – не вы ли, позвольте спросить, здешний помещик?

– Я, к вашим услугам.

Петр Алекоандрыч расшаркался.