Актеон

– Очень рад. – Барин приподнял картуз. Петр Александрыч протянул было к нему руку, но барин обнял Петра Александрыча, поцеловал его три раза и закричал:

– Я, батюшка, придерживаюсь старинки, извините. Может, у вас так это по – столичному и не следует, да мне до этого дела нет. Нам уж куда до этих этикетов! Я деревенский дурак, деликатностей ваших не знаю. Позвольте еще раз вас обнять. Вот так… Ну, теперь имею честь рекомендоваться… Я Андрей Петрович Боровиков – может, слыхали про меня? Мое сельцо Покровка, Новоселовка то ж, в двух верстах от вас. Милости прошу ко мне. Я, сударь, вдовец, имею двух детей. Мы хоть и деревенские, а живем-таки себе изряднехонько и не левой полой нос сморкаем.

– Очень рад познакомиться…

– Да уж рады или не рады, милостивый государь, там вы как себе хотите, а мы ваши гости. Назар Яковлич! здравствуй, милый… – Андрей Петрович обратился к управляющему, который отвесил ему низкий поклон.

– Что такое случилось с вашими лошадьми? – спросил Петр Александрыч у помещика, играя лорнетом.

– Что случилось? Это все анафемская рожа Антипка – мой кучер, ездить не умеет, сноровки никакой не знает… Пристяжная постромкой задела за столб, лошадь горячая, а он еще затянул ее.

Андрей Петрович обратился к управляющему.

– Распорядись-ка, Назар Яковлич, сделай одолжение, чтоб лошадкам-то моим овсеца дали… Да, сударь, Петр Александрыч… ведь вас Петром Александрычем зовут, если не ошибаюсь?

Петр Александрыч утвердительно кивнул головой.

– Да… так я вам начал говорить, что мы хоть и простые люди, хоть по-французски и не болтаем, – бон-жур и бон-тон, – а кое-что смыслим, – прошу извинить… Ну, пойдемте – ка.

Толстый помещик схватил за руку Петра Александрыча и повлек его к дому.

– А как надолго сюда приехали?

– Право, не знаю… смотря как поживется…

– Что тут «как поживется»? живите себе, да и баста… Здесь житье, слава богу, хорошее, люди есть всякие, и умные и глупые, ну да ведь и в Петербурге-то, я полагаю, то же самое: без дураков, милостивый государь, нигде не обходится; зато здесь по крайней мере скопишь себе и детям что-нибудь, а у вас там, в модном-то вашем свете… – Андрей Петрович: вытянул губы и засвистал, – весь, с позволения сказать, просвищешься.

– А я, – сказал Петр Александрыч, посматривая беспечно на стороны, – я не проживал и того, что получал, хотя жил на самую роскошную ногу.

– Не верю, милостивый государь, не верю! – закричал Андрей Петрович.

Петр Александрыч, ожидавший, что все в провинции будут смотреть на него с тем почтительным благоговением, с каким в Петербурге смотрят мелкие чиновники на крупных, был изумлен, и, может быть, не совсем приятно, откровенным обращением своего соседа.

Андрей Петрович продолжал:

– Не верю, быть не может… Я хоть сам и никогда не бывал в Петербурге, а жена моя покойница была петербургская, хорошего отца дочь… А что это такое у вас болтается на ниточке, позвольте спросить?

– Лорнет.

Андрей Петрович взял лорнет, поднес его к глазу и потом, выпустив из руки, закачал головой.

– Извините мою откровенность; я, батюшка, деревенский дурак; у меня что на уме, то и на языке, и дядюшке вашему всегда говорил правду в глаза; по мне, это не лорнет, а просто балаболка: ничего в нее не увидишь. Мода, что ли, это у вас такая? уж по-моему, коли близорук, так очки лучше носи.

Петр Александрыч засмеялся несколько принужденно.

– Нет, – сказал он насмешливо, – у нас в Петербурге ни один порядочный человек не носит очков, все с такими лорнетами.

– Господи помилуй!.. – Андрей Петрович перекрестился и потом растаращил руки, – да что мне за указ все? Уж будто тот только и человек, кто вашей моды придерживается!

Таким образом, рассуждая и разговаривая, владелец села Долговки и гость его неприметно очутились у дома. В грязной передней, где обыкновенно Филька шил сапоги, Дормидошка чистил медные подсвечники и самовар, Фомки, Федьки, Яшки и другие храпели и дремали, лежа и сидя на деревянных истертых и запачканных лавках, Петр Александрыч закричал:

– Эй вы, сони! я всех разбужу вас…

Исполины вскочили с своих мест, вытянулись и устремили бессмысленные и заспанные глаза на барина. Барин бросил на них строгий взгляд и прошел в другие комнаты.

В дверях гостиной Прасковья Павловна встретила сына и гостя…

– Андрей Петрович! дорогой гость наш! – воскликнула она.

Андрей Петрович: хотел подойти к руке ее, но Прасковья Павловна не допустила его до этого.

– Что это вы, Андрей Петрович, чтоб я стала на пороге с вами здороваться! Сохрани меня боже!

Она попятилась назад.

– Точно, матушка, точно, на пороге нехорошо! – прохрипел помещик, – я сам не люблю этого… Ну, а теперь пожалуйте-ка вашу ручку…

Андрей Петрович поцеловал протянутую ему ручку и, продолжая держать ее в своей руке, обратился к Петру Александрычу.

– Вот ручка-то была в свое время, – сказал он, – черт возьми! пухленькая, беленькая… да еще и теперь прелесть, ей-богу… Надобно вам знать сударь, что я волочусь за вашей маменькой, просто волочусь…

Эти слова очень приятно подействовали на Прасковью Павловну. Она нежно и с улыбкою посмотрела на деревенского любезника.

От Прасковьи Павловны Андрей Петрович обратился к дочери бедных, но благородных родителей и подошел также к ее руке.

– Анне Ивановне мое нижайшее почтение. Как поживать изволите?

Дочь бедных, но благородных родителей, украсившая себя мелкими сырцовыми буклями, бросила на вдовца-помещика взгляд чувствительный и потом, закатив, по своему обыкновению, глаза под лоб, отвечала несколько нараспев и в нос:

– Благодарю вас, слава богу.

– Мы всё с Анеточкой хозяйством занимаемся, – заметила Прасковья Павловна. – Она, это можно смело сказать, отличнейшая хозяйка. (Прасковья Павловна вздохнула.) Ну, Андрей Петрович, как я была обрадована приездом моих милых деточек – и сказать не могу…

– Поздравляю вас, поздравляю, – перебил Андрей Петрович, – я с почтеинейшим-то (помещик ткнул пальцем на Петра Александрыча) имел уже удовольствие познакомиться. А где же ваша хозяюшка-то, Петр Александрыч? познакомьте меня, милостивый государь, с нею.

– Она у себя в комнате, – сказала Прасковья Павловна, – верно, сейчас к нам выйдет… Теперь я, Андрей Петрович, самая счастливейшая женщина в мире. Невестка моя Оленька – милая, скромная; внучек мой – настоящий херувимчик… Теперь мне остается только благодарить бога, порадоваться на ихнее счастие и потом умереть спокойно. Я уверена, что они не оставят мою сиротку… (Прасковья Павловна указала на дочь бедных, но благородных родителей.)

– Умирать! Зачем же умирать, матушка? Это вы говорите вздор.

Помещик потер ладонью желудок.

– А что, который-то час?.. Как будто эдак время и травничку выпить.

Он обратился к Петру Александрычу:

– Может, у вас там, по-столичному, и не следует этого говорить: но мы ведь деревенские дураки, всё рубим спроста. Вы сами-то употребляете ли травничек?

– Нет.