Бестеневая лампа

– Обрати внимание – пепельниц там нет. Он свои кулечки на рефлексах крутит.

Возле входных дверей в реанимацию возник какой-то шум – сквозь медсестру пытался прорваться взъерошенный седоватый мужчина в мятом костюме.

– Пропустите, у меня сын здесь! – объяснял он свои права, а потом увидел в глубине отделения врачей, махнул им рукой и крикнул:

– Что с моим сыном? Терентьев Михаил, я знаю, что он здесь!

– Пропустите к нам, – скомандовал Рыков. Медсестра нехотя отошла в сторону, мужчина быстрым шагом пересек коридор, но у входа в реанимационный зал задержался, чтобы бросить внутрь быстрый взгляд, да так и замер там.

– Надо ему чего-то накапать, – сказал Николай Иванович, не обращаясь конкретно ни к кому.

– Что накапать? – поднял голову от истории болезни Медведев. – Это реанимация, а не детский сад. Тут даже в таблетках почти ничего нет. Ишь, накапать, – буркнул он себе под нос, завершая монолог. – Если что, по щекам похлопаем, кислород дадим.

– Логично, – кивнул Рыков, подошел к отцу Терентьева и, взяв его за руку, привел в кабинет. – Давайте пока здесь обсудим, у вас еще будет время с сыном пообщаться. Вас как зовут?

– Петр Афанасьевич, – мужчина представился. Он все время порывался оглянуться на двери зала, но Рыков не выпускал его руки и медленно подводил к дивану.

– Присядьте. Сын ваш жив, умирать пока не собирается, но нам надо решить с вами очень важные вопросы.

Терентьев-старший сел, сложил руки на коленях и приготовился слушать. Когда ему озвучили диагноз и вероятное развитие событий на ближайшие несколько часов, он как-то неожиданно сгорбился, ссутулился, пригладил седые волосы рукой, потом поднял умоляющий взгляд на Рыкова и спросил:

– Это окончательное решение? Он будет инвалидом?

Николай Иванович, глядя ему в глаза, молча кивнул.

– Надо же что-то подписать, – сказал Петр Афанасьевич. – Давайте, я подпишу…

Рыков взял протянутый Медведевым лист согласия на операцию, быстро внес туда ее название «Ампутация правого предплечья на уровне средней трети под общей анестезией» и протянул отцу Терентьева.

– Просто впишите свои данные вот в эти строчки… – Рыков показал, куда. Петр Афанасьевич обреченно подсел к столу, взял ручку и медленно и аккуратно написал то, что от него требовалось, поставив внизу небольшую незамысловатую подпись.

– Я могу с ним поговорить? – спросил он, закончив эту процедуру.

– В настоящий момент он находится не совсем в подходящем для беседы состоянии, – ответил Медведев. – Мы его немного заседатировали, потому что руки свои он видел, к сожалению. И неизбежность происходящего осознает. Но подойти к нему не запрещается. Вот халат, – он достал из шкафа одноразовую голубую накидку, – стульчик там поставим рядом. Но недолго, пожалуйста, начинается предоперационная подготовка.

Петр Афанасьевич кивнул, накинул халат и вошел в зал. Рыков и Платонов встали в дверях. Санитарка поставила ему табуреточку, он опустился на нее, а потом увидел руки сына. Несколько секунд он рассматривал их широко распахнутыми глазами, и у Рыкова возникла мысль о том, что они только что увидели самое начало инфаркта, но потом отец выдохнул, задышал ровнее, медленно прикоснулся к левой руке сына и погладил ее немного выше отека.

– Не могу на это смотреть, – сказал Рыков, отворачиваясь. —Ненавижу калечащие операции.

– А кто ж их любит, – угрюмо ответил на это замечание Платонов. – Помните офицера с отморожениями, которому мы из двадцати пальцев восемнадцать убрали? Одномоментно причем. Я ж помню – зашли в операционную, руки разложили на столики в разные стороны, присели и начали пилить и строгать. Вы ему на правой руке сохранили первый и второй пальцы, он хоть штаны в туалете снимает сам…

– Помню, конечно, – стоя спиной к залу, ответил Рыков. – На ногах тоже все тогда убрали. Стоит признать, Виктор Сергеевич, что за все годы службы я не видел ни одного человека с ожогами или отморожениями по какой-то серьезной причине…. Ну, например, в карауле стоял. Или людей из пожара вытаскивал. Только по дури. Только по глупости. И почти всегда по пьяни.

– Давайте операционников известим, – прервал эту философию Платонов. – Я думаю, через час возьмем на стол.

Рыков посмотрел куда-то в пол, потом вынул пачку сигарет и молча пошел на улицу.

– То есть я буду звонить, – кивнул сам себе Виктор. – Ну тогда я сам и сделаю все.

…Через пару часов с небольшим все было закончено. Ломать не строить – тут этот девиз подходил просто идеально. Правую руку убрали, положили в таз, завернув в полотенце. На левой сделали три послабляющих разреза – благодарные освобожденные мышцы тут же выбухли в них, как красное тесто.

– Руку никуда не деваем, – уточнил Платонов. – Упаковать для судебников. После операции опишу макропрепарат, и отнесете в лабораторию. Лично передадите, – объяснил он операционной санитарке. – Я помню, как вы в прошлом году ампутированную ногу в окровавленной простыне к стене прислонили у входной двери нашей патанатомии, потому что вам вовремя не открыли. А если бы ее собаки съели – как бы мы потом доказали, что она вообще была?

– Да что ж вы мне тот случай все время вспоминаете? – сокрушалась санитарка. – Холодно тогда было, зима, я в одном халате выскочила. Не повторится больше, тыщу раз уж сказала.

– Сколько надо будет, столько и вспомню, – Виктор самостоятельно накладывал повязку на левую руку и временами оглядывался на собеседницу. – Вы мне передачки носить не станете.

Санитарка вздохнула, взяла руку в полотенце, вышла с ней в предоперационную. Там стоял готовый бикс для транспортировки – оставалось только положить туда направление и описание. Платонов услышал, как она нарочито громко щелкает застежками и что-то бубнит себе под нос, посмотрел на Рыкова, стоящего напротив, и улыбнулся под маской.

Когда они сняли стерильные халаты и вышли из операционной, Петр Афанасьевич ждал их у дверей ординаторской. Увидев их, он молча встал, глядя на врачей с надеждой.

– Все сделали, – коротко сказал Рыков, доставая из заднего кармана ключ. – Ничего сверх того, о чем говорили.

Он открыл дверь, жестом предложил отцу зайти, в кабинете указал на диван.

– Сегодня его заберут в реанимацию, где он пробудет, я думаю, еще пару дней, – открыв окно, повернулся к Петру Афанасьевичу начальник. – Надо подстраховаться – все-таки, кроме ожога кистей, он еще получил общую электротравму. Понаблюдаем.

Петр Афанасьевич кивал чуть ли не каждому слову Рыкова, словно в них была какая-то стихотворная размерность.

– Лечить вашего сына в дальнейшем будет капитан Платонов, – Николай Иванович указал на Виктора. – Не смотрите, что молодой. Операцию выполнял именно он. И идея сохранить левую руку принадлежит тоже ему.

Терентьев встал с дивана и подошел к Виктору.

– Спасибо вам, – он пожал доктору руку, хотя тот даже не успел ее поднять навстречу. – Спасибо.

Платонов молча кивнул и немного отстранился – он не любил бесед на таком близком расстоянии.

– Когда я смогу с ним поговорить?

– Завтра, – Платонов хотел освободить свою руку, но Петр Афанасьевич не понимал этого и продолжал сжимать пальцы Виктора. – Пусть отдохнет после операции. В реанимацию вас пропустят, мы договоримся.

Наконец, ему удалось вырвать сжатую ладонь, и он отступил еще на шаг, после чего сел за свой стол, закрывшись от Терентьева экраном ноутбука хотя бы частично.

Петр Афанасьевич вздохнул, потом вынул из кармана мятый листочек бумаги и положил рядом с Платоновым.

– Это мой телефон… Если что. Завтра я приду, конечно.

Он помолчал, сделал пару шагов к двери, но потом снова повернулся и спросил куда-то в стену:

– А что теперь будет с его делом? Ну, за ту драку.

Рыков поднес ко рту сигарету, остановился на секунду, но все-таки щёлкнул зажигалкой, затянулся и только потом ответил:

– Отсутствие руки не позволяет служить в армии. А вот сидеть в тюрьме… Драка, потом побег. Сейчас будет, как в «Джентльменах удачи»: «За побег еще три припаяют».

Петр Афанасьевич, невесело усмехнулся, а потом вдруг спросил:

– Может, вам денег дать? У меня есть. Немного, но есть. Вы ж его все-таки…