Повесть о днях моей жизни

Не простившись, хлопнул дверью и уехал. Оставшись наедине, Петя упросил мать отпустить его в работники.

– Что мне сидеть сложа руки? – говорил он. – Я большой, десятый год: кормить надо тебя…

Мать заплакала, но Петя был в отца – настойчивый, и Дарье пришлось согласиться. Снарядившись, она сбегала к Созонту; Шавров поломался, но принял…

Вечер был приветливый, душистый, радостный. Сине-голубое небо прослоилось тонкими летучими полосками облаков, развернувшаяся верба чуть-чуть шелестела, коньки крыш и крылья мельницы порозовели.

У амбара Пахом с хозяйским сыном зашпиливали семенной овес. Пахом, держа в руках гвозди, вполголоса, скороговоркою что-то говорил Власу, ударяя кулаком то по вязку, то себя в грудь, крестился на восход, а Влас, как бешеный, бегал вокруг него и хрипло через силу выдавливал:

– Т-ты это врешь!.. Я… я понимаю!.. Св-волочь!.. Вот увидишь!

При нашем приближении Пахом смолк и, встав на колесо, уперся коленом в грядку, натягивая на себя кромку веретья.

– Подтолкни оттуда, – бросил он Власу. – С передка толкни, куда ты?.. У-у, бестолочь поганая!..

Влас свирепо метнул на него мутными глазами.

Обнимая сына, Тонкопряха удивленно посмотрела на мужиков.

– Что, забавно? – засмеялся Петя. – Это он его ярит. У нас ведь каждый божий день такая склока: поругаются, а после драка, потом – мирно, завтра – сызнова…

Пахом и Влас, зашпилив воз и увязав его поводьями, торопливо пошли в крупорушку.

Этим вечером у нас было событие.

Управившись с хлопотами, сели ужинать на крыльце.

Созонт Максимович, примостившись рядом с толстой сероглазой девкой-поденщицей, шутил над Павлой, которая злилась и швыряла как попадя ложки; Китовна клевала носом, Федор Тырин чавкал, опустив глаза, Варвара, сидя между мужем и работником, скупо улыбалась, а Василий резал хлеб.

Подали травяные щи с убоиной.

– Как, Дарьюшка, овсы у вас еще не сеют? – начал хозяин, зачерпывая из деревянной солоницы пол-ложки крупной серой соли.

Пахом завозился и хихикнул. Варвара подвинулась.

– Поехали, – сказала Тонкопряха. – Вся почти Захаровна поднялась.

Вдруг побледневший Влас с размаху, в то время как Варвара подносила ложку ко рту, ударил ее по лицу. Ложка щелкнула о зубы и кусками разлетелась в стороны.

– С-сучка! – завопил он. – Потаскуха!.. Д-дьявол!.. – и, сорвав платок с головы, поволок ее за косы в сени, пиная в грудь ногами. – Попалась, кляча!..

Все это произошло так быстро и неожиданно, что в первую минуту все только растерянно смотрели друг на друга бессмысленными, осоловелыми глазами. Тонкопряха вытянулась вверх и стала на полголовы выше мужиков, Гавриловна раскрыла рот, Федосья Китовна сморщила лицо и виновато заморгала, толстая девка втянула голову в плечи и сгорбилась, Созонт Максимович покраснел и тоже съежился, а остальные, за исключением Павлы, криво улыбавшейся и с любопытством посматривавшей на возню, затихли, онемели.

– Мам-ма! – первым взвизгнул Петя, бросаясь к Тонкопряхе.

И голос товарища был сигналом. Опрокидывая чашки, кувшины и кринки с молоком, топча ложки и хлеб, падая, сопя, галдя и воя, все бросились в сени, к Власу, наваливаясь грудью один другому на спину.

Но Созонт Максимович вытолкал всех на крыльцо и, взяв в руки тяжелый водонос, ударил склонившегося Власа по затылку. Сын, как гриб, свалился на пол, выпустив из рук Варвару, которая по-собачьи поползла в темный угол, оставляя за собой кровавый след.

– Ты за что ее, проклятый? – визжал Шавров, подпрыгивая. – Тебе кто ж такую волю дал охаверничать, а?

Ослабевший Влас закрыл лицо руками.

– Спуталась она вот с этим, – указал он на Пахома. – Я учу ее… Блуди со мной, с ним не надо… Он себе пускай найдет такую, с моей нельзя… – И, снова тыкая рукою в сторону работника, добавил: – Говорил он нынче мне об ней, а сам – смеется. Я ее опять когда-нибудь по ложке…

Влас раскис, вспотел, стал заикаться. Тонкопряха вытирала слезы. Федор, злобно глядя на работника, тер живот ладонью. Пахом нагло скалил черные гнилые зубы.

– И придумает же, пес! – всплеснул он длинными руками. – Спуталась, грит, с этим! Девок, значит, других нету для меня? Уважил, Власушко, уважил, нечего сказать!.. Отвалился бы мой язык по самое горло, если я сбрехнул ему хоть слово!..Ты ему не верь, Максимыч, не такая она баба, чтобы ёрничать, а ежели смеяться… что ж, над ним ведь все смеются, над слюнявым…

IV

Нанимались мы пасти скотину: я – овец, товарищ мой – телят со свиньями, но только из этого ничего не вышло: разговор шел, а дело повернулось наизнанку.

– Барин удалой, – сказал мне после ужина Созонт Максимович, – завтра снаряжайся с мужиками боронить.

– Я, дядя, на Мухторчике! – воскликнул Петя.

– Ты пасти скотину будешь, – сухо бросил Шавров.

Рано утром земля еще с изморосью, воздух свеж, густ и сочен, запахами трав спросонок пьянит голову на лугах цветистая роса, деревья – как живые, солнце красно, бодро и лучисто.

Бороны шуршат, подскакивая на шершавой, в колеях, дороге, лошади идут понуро. Пахом гнусит песню. В поле гам от разных пташек, надсадившиеся за ночь дергачи хрипят, цветы шевелятся.

– Сподручного видишь? – кивает кнутовищем Вася Батюшка.

Я смотрю налево, за овраг: по глинистому скату прошлогоднего жнивья бегает Петрушка за теленком. Овцы, как вытряхнутый из мешка горох, рассыпались по парине, коровы сошли вниз, к ручью, телята лезут к зелени. Петя машет на них палкой и свистит.

– Эй, Петру-ух-ха! – крикнул Влас. – О-го-го!..

Но мальчик скрылся за бугром, должно быть, не расслышав.

– Угоняют его за день-то, – бурчит Василий.

– А не брался бы пасти, – смеется Влас. – У нас, брат, не шути, а то подавишься.

– Мы это знаем – шутки плохи… На себе видали… – Вася Батюшка полез за табаком. – Мы это знаем.

О сошник позвякивает палица. Задние колеса на новой оси скрипят и плачут. Рябко с Волчком гоняются за сусликом.

– Б-бери его, бери разбойника! – кричит Пахом. – Грызи до смерти!..

От утренней зари и до вечерней, в течение двух недель, мы без отдыха сеяли яровое. Под конец все истощились, зачерствели, стали медно-красными от солнца, а от ветра лупленными. Вечером ломило ноги, в ушах стоял глухой шум, глаза обметались разной болью, покраснели, заслезились, по утрам слипались; потрескавшиеся губы и руки саднило. Работники стали злыми, били чем попадя лошадей, ругались скверно.

Весеннее солнце изменило и Петрушку: беленькие кудри его стали рыжими, скатавшись в войлок, лицо – шелудивым, руки – в цыпках, походка – вихлястая, как на ходулях. Стадо – голов в девяносто – было ему не под силу, мальчик возвращался домой изнуренным до последней степени, со следами слез на худеньком лице.

Загнав по хлевам скотину, мы бежали с ним в избушку, разувались, смазывали руки и губы свежим гусиным салом и, обнявшись, засыпали без ужина, а утром чуть свет приходил Созонт Максимович, крича:

– Енаралы, не-ежиться оставьте: время на работу!