Повесть о днях моей жизни

Вдруг под окнами задребезжали дрожки, двери в избу с шумом отворились, все подняли головы: на пороге сам Созонт Максимович.

– Сук-кин сын! – кричит он и с размаху через стол бьет меня по темени кнутовищем так, что у меня выскакивает сахар изо рта. – Я т-тебя жизни лишу, такой, сякой! – визжит он и снова бьет, но я увертываюсь, кнутовище хлопает по скороводке, и пескари летят под лавку. Все сидят, разинув рты от изумления.

В первую минуту на меня нашел столбняк. Я смотрел, ничего не понимая, в жирное, свирепое лицо Шаврова; Мотя выронила из рук чайную чашку, и она со звоном покатилась по полу; отец склонил набок голову и даже зажмурился, а мать, как сидела на скамейке, сзади самовара, так и осталась неподвижною, с непрожеванным куском хлеба во рту. Только Калебан тянулся из-за плеч Созонта Максимовича, блестя серыми, навыкате, глазами, щелкал и хрипел:

– Украл, что ли, что-нибудь?

Шавров, стиснув зубы, взмахнул молча кнутовищем в третий раз.

– Я т-тебя…

– Постой, Созонт! – вскочил отец, хватая его за руку. – Не самоуправничай, не то плохо будет!..

Хозяин опамятовался. Опустив руки, он грузно сел на коник, рядом с отцом, вытер лоб полою, тряхнул оборочкой волос и, укоризненно смотря на меня, жалобно сказал:

– Что ж ты, пащенок, со мною сделал, а? Что ж ты сделал, жулик ты московский?

– Как ты смеешь бить чужого сына? – пришла мать в себя, поднимаясь со скамейки и смотря на Шаврова злыми глазами. – Какое ты право, рыжий сатана, имеешь? А? Да я тебе, разбойнику, всю голову сшибу ухватом!..

Мать бросилась к печке. Сестра ухватила ее за рукав.

– Дома мучили мальчонку, прибежал в крови, как резанный, и тут, при матери с отцом, увечишь, красномордый, а? Ты думаешь – богач? Ты думаешь, что на богатых нет управы? На-кось, выкуси!

– Отвяжись! – махнул рукой Шавров. – Сбесилась, черт немытый!.. – Он брезгливо сплюнул в угол.

После курной печки мать, на самом деле, была грязная, как чучело, в старом, клетчатом, прожженном в трех местах повойнике, изорванной рубахе и замызганном, полинявшем, в жирных пятнах, шугае, с оторванною проймой.

Калебан дергался и ржал до слез, а я лез дальше в угол под божницу.

Отец молча и внимательно рассматривал Шаврова.

– Что случилось? – наконец, спросил он, обращаясь не к хозяину, а ко мне.

– Ведь он, змеенок, жеребца испортил! – закричал Созонт Максимович, колотясь от злости и сжимая кнутовище. – Выстегнул вчистую глаз и убежал из поля, а? Подумай-ка, как его нужно казнить за такие дела, а? – Шавров захлебывался словами и чуть не плакал, глядя поочередно на всех. – Пахомка нынче утром приезжает из ночного… «Где же, мол, Ванюшка? Почему с таких пор, если я приказал стеречь до завтрака?» – «А ты погляди, грит, на Красавчика». – Подошел я: жеребец – как жеребец. «А ты, грит, погляди на левый глаз». – Я поглядел, да так и обмер: глаз-то – как подушка! «Господи, головушка моя несчастная, да кто же это, кричу, а? Да это кто ж так постарался, руки б того поотсохли?..» – «А кто постарался, грит, того уж нету: того черти с квасом слопали…» – «Чем же?» – «А кнутом, с верха: подъехал, хляснул да домой: пускай, бат, сдохнет вся его скотина, кровопивца, я к такой работе непривычен, меня дома заставляли что полегче робить… Накосяк через Телячьи Выпаски, овсами, укатил в Осташково, к своим…» – Гляжу вот – правда…

Шавров потен.

– Что ж ты мне наделал? – обращается Шавров снова ко мне. – Жеребцу-то цены не было!.. Ведь ты мне должен теперь двадцать лет за него служить, и то не выслужишь, чертенок ты несчастный, а? Стерва ты поганая!.. Хлопаешь глазищами, как б…, а конь испорчен, а? Куда мне теперь деть его? На водовозку?

Бессовестная ложь Пахома и его подлый подвох так меня ошеломили, что я сидел, как пришибленный, не в силах слова вымолвить.

– Отвечай, чего молчишь? – заорал отец, багровый, и, схватив меня за волосы, швырнул об пол.

– Тятя! – крикнул я.

Шавров впился в плечи, мать завыла, а я ошалел со страху. Созонт Максимович придавил мне к полу шею так, чтоб я не мог кричать, отец перебрасывал в кутнике одежду, отыскивая веревку или кнут.

– Обожди, я принесу, – сказал Калебан, – постой чуточку, Лаврентьич!..

Он приволок пучок свежих лозин, и меня, обнажив, секли попеременно отец и хозяин. Били с хрипом, чмоканьем, сопя и задыхаясь, избороздив все тело мое – от лопаток до колен – кровавыми рубцами.

VI

Глаз у жеребца не вытек, а поджил, потому что Пахом так его ударил, что ядро осталось невредимым и разбухли только веки.

– Стал проглядывать чуть-чуть, слеза только шибка, – сказал Василий, отворяя нам с хозяином ворота, когда мы в полдень возвратились из Осташкова.

Шавров прошел в стайку, осмотрел Красавчика, перекрестился с радости, потом позвал Пахома, поправлявшего за домом изгородь, и наискось, через все лицо, посадил ему кнутом рубец. От неожиданности и боли Пахом взвизгнул. Шавров стегнул его вторично.

– Я тебя, Пахомушка, перекрестил, – сказал хозяин тихо, улыбаясь побледневшими губами… – На суде-то с тебя черта ли возьмешь… одна канитель… Да и время теперь не судебное… – Шавров поперхнулся. – По закону тебе тоже следовало бы глаз залить, ну да что ж… маненечко прощается: глаз в работе нужен.

Ошалелый Пахом молчал, вытирая рукавом окровавленный рот.

– Ты его золой присыпь, – посоветовал Василий, наклоняясь к работнику, – от золы твердеет.

Слова его облили кипятком Пахома.

– Ты за что же? – неуклюже поднявшись, шагнул он вперед.

– За Красавчика, – сказал Шавров.

– Нет, ты это за что ж? – повторил работник.

– За увечье, вот за что, чего ты лупишься? Пугаешь?

– Ты за что же, кровопивца? – гаркнул Пахом в третий раз, бросаясь со сжатыми кулаками на хозяина.

– Погоди, братуха!.. – Шавров отступил на шаг, прикрыл глаза, будто от солнца, и неожиданно ударил Пахома под скулы.

Работник грохнулся навзничь, растопырив руки.

– Еще хочешь, али будя? – спросил Созонт Максимович.

Пахом бессмысленно таращил бельмами и царапал грязными ногами землю.

– Собирайтесь с лошадьми в ночное, – кинул нам с Василием хозяин. – А этот пусть прочухается.

Шавров брезгливо ткнул носком в плечо лежащего работника и отвернулся, но Пахом неожиданно вскочил на ноги и впился ему в кудрявые волосы.

– Все еще копаешься? – совсем уже тихо прошептал Шавров, ловко вывертываясь и оставляя в Пахомовых пальцах золотистый клок волос. Наотмашь он ударил его по переносью. Оскалив зубы, Пахом опрокинулся и заревел на всю деревню:

– Кар-раул!.. Убил!.. За что, злодей?.. Родные, Ванек ведь это, я присягу приму!..

– Врешь, стервец: мальчишка землю ел… Я его заставлял. Присяга твоя выйдет ложная…

На крыльце стояли бабы. В ворота просовывались любопытные.

– Что налезли? Кой ляд не видали? – закричал на них хозяин, беря в руки крепкий тяж, и, скривив губы, нехотя побрел в завозню.