Повесть о днях моей жизни

– Завтра тебя рассчитаю, – обернулся он к Пахому. – Неси тебя черти, куда хочешь; нам таких не надобно…

На некоторое время жизнь потекла мирно, по-хорошему, и Петя даже хвалился матери, пришедшей навестить его:

– Теперь мы, маменька, бояре без Пахомки-то…

Но в воскресенье, когда девки развивают венки, нашему блаженству пришел неожиданный конец.

Вдребезги пьяный Пахом, снова появившийся после двухнедельного бродяжничанья в Мокрых Выселках, ходил по деревне из двора во двор, отыскивая меня.

– На что он тебе понадобился? – спрашивали мужики.

– На что? Хочу зарезать! – кричал работник, грозясь ножом-складнем. – Душа моя не терпит гадов, понимаете, на что?

Перепуганная бабушка затворила нас с Петрушей в погреб.

Утром Пахом ползал в ногах у Шаврова, целовал иконы в знак того, что пакостить не будет, и по-разному юлил, как бес перед заутреней, но ушел хозяин в лавку, и работник, обнаглев, щипал Любку, подмигивал Васе Батюшке и ржал, как жеребец. Меня величал похабными словами. Петю – тоже.

– Давай, Ваня, с ним не разговаривать, – шепнул мне мальчик, отводя в сторону, – нам легче будет…

В самый разгар игрища работник пошел в лавку за деньгами.

– Ты, парень, шустер, – сказал ему Шавров, – денег я не делаю, ты это должен знать.

– Господи, Созонт Максимович, помилуйте, у вас – и денег нет?

После трепки за Красавчика Пахом называл хозяина на «вы».

– Чужим, которые сдуй в поле ветер, – усмехнулся Шавров.

– Я же отработаю.

– И дай бог. Лошадей поил?

– Поил, – понурив голову, буркнул опечаленный Пахом. – Хоть бы груздиков полфунта дали, али там – бутылочку фиалки… Кому праздник, а мне – будни, черт бы их побрал! Даже на людей глядеть не хоцца!..

– Из товара можно. Из товара я тебе могу на рупь отвесить всякой всячины. Товар – дело десятое.

Тогда Пахом продал сапоги Василию за четверть водки, Влас украл из клети кусок сала, и они большой компанией в хибарке у Василия бражничали, пели песни и дрались.

Накачавшись, Пахом вспомнил про меня.

– Пойду его увечить, – заявил он вслух.

– Отвязался бы, – сказал Василий.

– Не могу, друг, – вымолвил батрак, а Влас заржал:

– Лупи, кого попало, я – тоже пойду!

Мы с Петрушею стояли в хороводе рядом с Васиной избушкой. Пахом с гиком выскочил на улицу, расшвырял девиц, схватил нас за волосы и, стукая голова с головою, потащил в реку топить.

– Ябедники, так вас и раз-этак!.. Христопродавцы шелудивые!.. Безвинного человека в грязь втоптали!.. Я в-вам сейчас тариф жизни покажу, щенятам!.. – бормотал он.

– А-ай! – как поросенок, завизжал мой товарищ. – Брось, пожалуйста, я тебя дядей буду звать!..

Собрав силу, я схватил Пахома за лапоть, дернул, и работник, нетвердо стоявший на ногах, упал, а мы сломя голову ударились, куда глаза глядят.

Федосья Китовна, выбежавшая к нам на подмогу, затворила нас сначала в горнице. Петя залез под кровать, а я – под стол. Оба – как шальные: глядим друг на друга, оттопырив губы, а из глаз ручьями текут слезы.

Пахом сквернословил на всю улицу, отчаянно стучал щеколдой, грозил сжечь всех, бабушка пугливо жалась, с печки Макса тянул шею, спрашивая:

– Это там чего? Приехал, что ли, кто?

– Пойдемте в погреб, а то кабы вы чего тут не украли, – спохватилась Китовна. – Вылезайте поскорее.

На ворохе картофеля мы плотно прижались друг к другу, думая каждый о своем. Чуть слышно доносились песни. У лавки верещала ливенка.

Сидим час, другой и третий, чуть не до петухов. Холодно тут. Петя зябко жмется.

– Мне недаром нынче снилось, что я с крыши падаю… Теперь нам как же быть, до завтра?

– Я не знаю… Подождем, когда уснет. Эх, силы у нас с тобой нету…

Петя вдруг затрясся.

– Стой… Там, кажется, стучат… Не этот ли? Беда!..

По моей спине поползли мурашки, и заныло сердце. Бессознательно я стал твердить, ломая пальцы:

– Господи Исусе!.. Господи Исусе!

Сверху звякнуло кольцо, скрипуче распахнулась погребица, мы с ужасом полезли в выбоину, где лежала зимою редька, и уткнулись головами в землю. На ступеньках кто-то шаркал лаптями, и щебень, попадавшийся под ноги, скрипел и цокал, сброшенный с порожек. Через минуту блеснул желтоватый полусвет, по серым стенам запрыгала мохнатая расплывчатая темнота, мутно выглянула плесень из углов, прелая доска с обломанным концом и золотая лужа под кадушкой. Держа в одной руке кувшин из-под кваса, а в другой сальный огарок, у творожной кадки стояла Варвара. Она поставила свечку на бочонок, почесала в голове, задумалась. Жиденькое пламя двумя блестящими звездочками отражалось в ее больших серых глазах, полуприкрытых длинными ресницами, пятнами скользило по лицу с еле заметным румянцем, словно корольком покрасило ровные губы, розовые ноздри, круглый, с ямочкою, подбородок.

Петя лежал неподвижно, пряча голову в моих коленях.

Поставив под кран кувшин с отбитой ручкой, молодайка оглянулась, потрогала втулку и, выпрямившись, торопливо подошла к срезку с солониной. Сняла камень с круга, нагнувшись со свечою, долго рассматривала что-то и, схватив кусок сырого мяса, жадно впилась в него мелкими зубами.

– Варва-ара!..

Баба по-собачьи рвала солонину, не расслышав возгласа.

– Вар…ва-apa!.. – прошептал я снова, с трудом переводя дыхание.

– Это разве не Пахом? – неожиданно вскочил просиявший Петя.

Молодайка ахнула и села тут же на полу, щелкая зубами и бессмысленно смотря на нас. По-рыбьи раскрывая рот, она шевелила непослушным языком, стараясь выплюнуть изо рта мясо, давилась, бормоча: «В-ва…в-а…ва… я…» – драла на себе рубашку и, наконец, продышавшись, расплакалась навзрыд.

– Испугалась, знать? – нагнулся подбежавший Петя. – Пахомка не уснул?