Наша самая прекрасная трагедия

В отличие от многих своих сокурсников, я не прогуливал пары, но и сидеть на них, выполняя бесконечные задания, чем дальше, тем абсурднее – я не хотел. Так за целый год у меня набралась тетрадь с заданиями и конспектами на неполные пятьдесят листов. В то же время, у меня была и другой блокнот, в котором я собирал свои мысли. Он служил мне зеркалом для идей, в котором отражения не исчезают никогда. И многие часы, пока преподы буквально разрывали себя на куски из-за всякой ерунды, я работал над костюмами – только не пытался их нарисовать, с этим дела обстояли совсем тяжко, а старался описать, исходя из того, что уже существовало: как они должны выглядеть и самое главное, как не должны. При этом давать полную волю своей фантазии я не имел права – все мои усилия не будут стоить потраченного времени, если я своими же руками превращу конкретный план в замысловатые мечтания, которые мы не в силах будем осуществить. Мне нужно было придумать нечто интересное из того, что у нас уже было или, в крайнем случае, из того, что можно было легко раздобыть; превратить простые вещи в волшебные, но не слишком. Не знаю даже: то ли преподы были слишком душными, то ли погода скверной, или это моё вдохновение по свежести было не лучше прокисшего супа, но ничего заслуживающего внимания за целый час придумать я так и не сумел. И на следующий – тоже.

Как оказалось, учебные заведения вообще не способствуют вдохновению. Только по пути домой у меня в голове, напоминающей после дня в колледже расколотой орех, возникло несколько простых образов, воплотить в жизнь которые было вполне реально. Почти весь путь до дома я провёл с безумной улыбкой на лице. А что поделать, когда получаешь, наконец-то, всё, чего добивался долгим изматывающим трудом.

Для начала, я вспомнил о маске Шрека, которую однажды видел в доме у Гоголя. Тогда она показалась мне глупой – но кто мы такие, если и дурачиться будет нельзя?! У самого меня была маска-череп – жуткая и мерзкая, не под каждый Хэллоуин подходящая – то, что надо. Для Хайдеггера оставалось что-нибудь придумать, но забегая наперёд, я представлял его в одной из классических венецианских карнавальных масок с китайским штампом под на обшивке. Называть себя художником – значит становиться самозванцем, чего я хотел. Но не только живописцы имеют право на собственное видение вещей. Я не художник – но я всё равно так вижу. Об оригинальности здесь и речи не идёт, но исполнение – куда важнее, чем новизна.

Сидя у себя дома, я уже планировал, как все мы соберёмся завтра и обсудим актуальные вопросы. Если день представлял собой чёрную дыру, в которой исчезает время и вдохновение, а ночь море беспамятства, которое либо пролетает незаметно, либо тянется долго и мучительно, то вечер представлялся мне теми единственными тремя-четырьмя часами, ради которых имело смысл жить остальные двадцать. В том, что идею с масками все примут с восхищением, я нисколько не сомневался. Об этом я и думать перестал. А вот костюмы – оставались темой, которую всё же нужно было обсудить детальнее за парочкой банок пива. Не голышом же, в одних только масках, мы покажемся перед девятиклассниками, их родителями и учителями – хотя идея хорошая, главное, как я уже говорил, не выходить за допустимые рамки реальности. В конечном итоге, мы решили, что если и дальше за каждым из нас сохранится собственная маска, как в «Бионикле», то на каждом новом концерте одежда будет другая. Важным было создать первоначальный образ, от которого затем мы будем отталкиваться, добавлять в него новые краски и убирать ненужные детали, как это делают художники с карандашными набросками на холсте, которые знают, что в любой момент можно, даже нужно, его стереть, как только он выполнит свою роль и перестанет быть тем, без чего никак не обойтись. Ради этих благородных целей, мне не жаль было позаимствовать у папы один из его костюмов и бабочку, которые ему всё равно за всё проведённое в этом городе время довелось использовать всего пару раз. Его размер самую малость больше моего, но это не так заметно и не суть важно, когда все смотрят на череп у микрофона. Кто знает, может, в этом будет что-то новое: мой сценический образ шекспировского черепа, принадлежавшего когда-то придворному шуту Йорику и который, наконец, сможет дать Гамлету вразумительный ответ, после чего у принца датского не останется вопросов, как и каждого, кто согласится слушать.

Сделав себе кофе, я стал пить его, глядя в окно и растягивая удовольствие так, будто остаток дня был свободен, и у меня вовсе не осталось других дел. Если не обращать внимания на пару-тройку случайных прохожих, то вид моего двора напоминал сцену из постапокалиптического фильма, который зритель внезапно поставил на паузу. Всё время, что в чашке оставался кофе, я думал о единственном различие между реальным миром и выдуманной мною аналогией: в пейзаже за окном нельзя нажать кнопку «Play», как и «Pause». Если и дальше гнуть ту же линию, то рано или поздно возникнет мысль, что таких кнопок и вовсе не было никогда. И то ли фильм завис, то ли я ослеп, или действие перенеслись на совсем другую сцену, а я, как канонический тормоз, остался там, где до самого конца фильма ничего не произойдёт.

И всё-таки что-то изменилось. Среди застывшего пейзажа немого кино возникла фигура, при виде которой из памяти моментально испарились и чашка с кофе, которую уже давно следовало бы отнести на кухню, и прежние мысли о масках и костюмах, многие из которых так и останутся отражениями в объективе памяти навсегда. Это была Настя – в зимнем пуховике не менее привлекательная, чем в купальнике, за те несколько неделю, что я не видел её, постаревшая на целую вечность. Фотоаппарат, совершенно случайно, как раз оказался у меня под рукой – с другой стороны, где же ему ещё быть?! Хоть в реальном мире глаза мои не смогли бы смотреть на неё без прежней злобы, искажающей любую красоту, но через глазок своей камеры я увидел её такой, какой видел когда-то много раз. Вот-вот она могла скрыться и я не медлил ни секунды, нажал на курок, разделся щелчок фотоаппарата – как оказалось, вовремя. Как ни в чём не бывало, не обратив на меня никакого внимания, даже не посмотрев в сторону окна, где как она знала, жил я, Настя прошла мимо. Разглядывая снимок, я решил удалить его – вышла самая обыкновенная фотография, ничего никому не говорившая, даже мне. Перед тем, как нажать на кнопку, она казалась мне совсем иной, хотя сложно было указать на прямые отличия – их были сотни и в то же время, ни одного. Я остался стоять у окна с фотоаппаратом в руках, не осмеливаясь сдвинуться с места. Надолго в моём сознании воцарилось безмолвие и оно напоминало тишину смолкнувших в ветвях птиц.

День, проведённый в колледже, выдался солнечным. Но на что мне это солнце, когда всё время проводишь в тёмных длинных коридорах?! Даже в голове не было света – одна лишь пустота да перекати поле. Только раз я пробовал начать разговор с одной девчонкой, рядом с которой сидел на паре.

– Хорошо, что математики нет в этом семестре.

– Эту тему я уже успела обсудить, – ответил она.

– Разве ты не счастлива? – удивлённо, спросил я.

Она кивнула и задумчиво произнесла:

– Прошло.

– Да, хорошо, что кончилось, надоела уже совсем.

Она широко раскрыла глаза, возмутившись, что её неправильно поняли и уточнила:

– Счастье прошло, кончилось.

После таких разговоров – только с собой и разговаривай.

От вчерашнего вдохновения не осталось ни капли. Хорошо, что я успел придумать нам сценические образы – сегодня с этим я бы уже не справился. Пока я помнил их, мне нужно было поскорее рассказать о своих идеях кому-нибудь, да хоть первому встречному. Я боялся, что если не потороплюсь, то забуду или усомнюсь в значении своей работы, на которую потратил столько времени и сил. И вот, в курилке я встретился с Хайдеггером. Он выглядел ещё более подавленным, чем я. Поэтому вместо приветствия я сразу спросил, что с ним произошло?

– Да всё как всегда, – только и ответил он, – привет, что ли, пойдём, пройдёмся.

Я рассказал ему о костюмах и новых масках, тем временем тёмные коридоры колледжа уходили в прошлое, а перед нами возникали новые пейзажи мёртвой зимней природы. Он слушал внимательно, но сам пребывал где-то вдалеке. Всё как всегда. Его присутствие стало ощутимым только тогда, когда я закончил свою речь. Настала его очередь сказать своё слово. Говорил он долго, но я слушал вполуха и вряд ли пропустил что-либо важное – хоть его слова и были адресованы мне, Хайдеггер посреди разговора мог потерять саму его нить и пустится в долгий монолог, глубинный смысл которого был ясен лишь ему одному. Главное, что я понял: моя идея ему, в целом, понравилась, а это значило, что её примут и все остальные в лице Гоголя и Андрея. Пока Хайдеггер рассуждал о масках, я опустил глаза на асфальт. Сначала считал шаги, а затем представил, что вместо головы на плечах у меня один голый череп, так что и маска никакая не нужна. Мы зашли в подвал нашей старой кальянной и, на разогрев, выпили по рюмке виски.

Мир исчезает в клубах ароматного дыма. Я есть, но меня будто уже и нет. Та дикая часть меня, что осталась на земле, пытается получить удовольствие от современной русской музыки, звучащей в зале. Больше делать нечего. Хайдеггер почти исчерпал себя и те коротенькие темы, которые он пробует предложить для разговора, состоящих из двух-трёх фраз – для меня всё равно, что звуки пустоты, с той лишь разницей, что будь то действительно голос тишины, звучал бы он куда мелодичнее и уместнее. Этот ритуал с кальяном – не что иное, как способ поставить точку в нашей дискуссии по поводу костюмов и масок, а так же красиво закончить этот день. Завтра мы с Хайдеггером и остальными начнём репетировать новые песни. Что из этого выйдет?! Уж точно это будет не хуже того, чем мы занимаемся сейчас и намного лучше, чем если бы мы не сделали ничего.

На несколько секунд музыка смолкла и только тогда я подумал, что во всём полуподвальном помещении кальянной мы совсем одни. Эта мысль родилась в самой глубине разума и природа её была столь же бессознательна, как ужас первых людей перед лесом тёмной ночью. Призрак этот прожил не более доли секунды, но и того было достаточно, чтобы волоски по всему телу приняли вертикальное положение, кожа стала грубой и сморщенной, а рот невольно раскрылся, готовясь уже издать вопль ужаса, но вовремя остановился. В этой краткий миг не было слышно даже привычного бульканья в колбе кальяна. Весь мир исчез. А затем, словно из неоткуда, появился вновь.

Это прошло мимо внимания Хайдеггера. Он не заметил ровным счётом ничего – его заботили какие-то бессмысленные сообщения и уведомления в телефоне, по которым он мельком пробегал взглядом, прочитывая, почти наверняка, лишь первую и последнюю буквы в слове. А может и тех не было, и он просто скролил всякую ерунду в инстаграме. Всё вернулось на свои места, когда заиграла музыка: высокие тона фортепиано, трубы и барабаны. Лица официантки и бармена вновь стали вполне различимы, а не одним большим чёрным пятном – странно, куда они делись и откуда взялись? Под мелодичные аккорды, доносившихся из динамиков, вниз спустилась компания девушек, которые обменивались фразами на поющем и вместе с тем непонятном языке. Хотя, разумеется, это был самый обыкновенный русский.

Перестав клевать носом, Хайдеггер обернулся на девушек, будто те были его подарком на День святого Валентина. Стоит сказать ему «спасибо» за то, что он хотя бы не бросался на них со звериным рычанием и воплями. Я не видел смысла как-то реагировать на его нескромные подглядывания – в конечном итоге, он оставался самим собой. Единственное, что я счёл уместным в ситуации, которая могла закончиться как триумфом рогатого философа, так и его сокрушительным поражением, так это заявить ему, что кальяну – хана и под этим убедительным предлогом ненавязчиво, но настойчиво провести Хайдеггера к выходу, и самому убраться из этого странного места как можно скорее. Делать здесь нам действительно больше нечего – вскоре сюда должны были волной хлынуть школьники после уроков, а это уже далеко не та компания, с которой хочется проводить время.

Наконец, не без усилий, мне это удалось и Хайдеггер, позабыв о новоприбывших злополучных девушках, направился вверх по ступенькам к выходу. На свежем прохладном воздухе его немного покачивало. К перекрёстку, где мы должны были разойтись, наши ноги на автопилоте несли нас дальше. Наши пятки бились об асфальт ровно в такт и неизвестно было, когда же мы сможем остановиться. Мимо нас пронёсся ветхий автомобиль, которого, судя по всему, двигала вперёд исключительно вера его водителя. Прямо за ним проехал, новенький, будто только что из салона, «Volkswagen». Я засмеялся, когда увидел, что оба автомобиля остановились в нескольких кварталах справа от нас у одного и того же дома. Хайдеггеру известно многое обо мне, но только не то, что способно рассмешить меня на ровном месте; но к этому он отнёсся ровно так же, как и к прочему галлюцинаторному бреду, который, как он считал, люди для удобства договорились называть «жизнью». За этот год я увидел столько всего, чего никогда не увижу дома, что теперь и не знаю, как смогу прожить без всего этого. Мой спутник же ко всему, что происходило вокруг, относился по-философски снисходительно, не вникая во внешние детали и выводы делая лишь для себя самого, прекрасно понимая, что вздумай он высказать их вслух, никто вокруг бы не понял ни слова.

Мои глаза встретились с восьмью ступенями перед входной дверью подъезда, а ноги преодолели их в пять ловких прыжков. Только внутри я почему-то заметил, что слишком часто морщу лоб и щурю глаза, а в придачу к этому ещё и выпячиваю губы по-утиному. Предавать этому какое-либо значение мне казалось глупым и бессмысленным, но не обратить на это внимание я не мог. В результате, мне силой пришлось придать лицу здоровое выражение, отчего стороннему наблюдателю могло бы показаться, что его стянули невидимыми резинками. А затем, я подумал о Насте. Моё лицо расслабилось, теперь оно было просто серым. Перед тем, как зайти в квартиру, я перечитал все надписи на стенах подъезда большую часть которых, чего скрывать, сам же и написал. Но и локальные мемы, которые я увековечил на облазившей штукатурке, не смогли рассмешить меня или хоть как-то поднять настроение. Наоборот, я только поймал себя на том, что вдобавок ко всему уже имевшемуся, ко мне пришла ещё и сутулость. Наверное, я выглядел глупо, особенно, учитывая моё внутреннее состояние. Когда вспоминаю, где нахожусь и чем занят, я сам часто себе таким кажусь. Только одна мама встречает меня улыбкой, пробившуюся сквозь плотный занавес вечернего мрака.

Хоть я изо всех сил старался убедить себя и окружающих, что по уши занят чем-то, мне всё равно, на самом деле, было решительно не понятно, что я должен делать. Вроде бы, мне в этом вопрос вот-вот должна была возникнуть хоть какая-то ясность. Но оказалось, что ничего подобного. Раньше, как мне думалось, во всём было больше смысла. Может быть, это действительно мне просто привиделось. Я устал от своей комнаты – все вопросы, раз за разом возникавшие у меня, когда я проводил в ней долгие одинокие часы, неизменно повторяли друг друга, будто застрявшие в каком-то глупом порочном цикле. И ответами на них я так и не разжился. Но и бежать отсюда было некуда – оставалось лишь привыкнуть к скуке и к тому, что былые увлечения больше не вызывают во мне прежних чувств. И смириться с тем, что нужно искать нечто новое, пока ещё никем неизведанное, чтобы окончательно не сошел с ума.

Ближе к ночи, когда привычный пейзаж за окном проглотила тьма, я встал с кровати, так и не сомкнув глаз и сел за письменный стол. Достал чистый лист бумаги и на нём дрожащей рукой написал несколько строк:

Плывёт по течению

Скинутое бремя,

Отравленный шип,

Потерянное время.

Вначале, я хотел сказать нечто похожее, но на родном языке, на немецком. Но слова и фразы в моей голове звучали только на чужой для меня русской речи. Мне стало ясно, что мысли и думы внутри меня сплетались между собой и образовывали слова лишь на одном языке. И попытайся я выразить их по-немецки, у меня бы ничего не получилось. В Берлине, когда я вернусь туда, эти слова станут для меня памятником ушедшей эпохи. А перечитав написанное, я в который раз убедился, что эти строчки так же могут стать моим гимном, ведущим своего автора вперёд, сквозь весь его путь, каким бы долгим тот ни был. Несмотря на пустоту, свистевшую внутри меня, этот короткий стих был напоминанием о счастье, неизменно наступающим в конце, когда течением уносит всё остальное. Даже потерянное время – всего лишь предмет, груз, от которого можно избавиться, отпустив его.

Просидев пару минут в кресле, глядя в почти нетронутый чернилами лист бумаги, я думал обо всём подряд. А затем, одним движением отбросил всю свою нерешительность в сторону, взял телефон в руку и набрал номер. С той стороны донёсся знакомый голос. Напрасно он пытался изобразить удивление и усталость. Даже недовольство поздним вызовом было столь наигранным, что оно не смущало меня, а смешило. Мне ведь известно, что в этот день недели и такое время суток сон к нему даже не заглядывает. Хотя, Гоголь всегда может удивить и в один момент лечь спать как обычный человек, а не по надуманному для себя адскому расписанию, такой расклад представлялся мне маловероятным.

– Да… Чего тебе?

Нет. Ни за что не поверю, что Гоголь в это время спал и мой звонок нарушил его покой. Скорее всего, ему просто не понравилось, что нашелся такой человек, который осмелился вырвать его из привычного ночного одиночества.

– Твои родители спят? – спросил я.

– Наверное… Хотя, кто их знает. Я сейчас у бабушки.

– Скажи, а в том доме, где сейчас ремонт – ну там, где мы собираемся на репетиции – там сейчас кто-нибудь есть?

– Конечно же нет!

– А можно мне тогда приехать туда? Я совсем не могу заснуть, а в том доме, в котором мы всегда встречались мне, почему-то, хорошо. Хорошо, если бы ты тоже пошел туда – получилась бы сымпровизированная вечеринка с ночёвкой. Только это будет тусовка настоящих писателей и никого больше – она принесёт нам обоим много новых слов и строк. Так, как тебе?

Я говорил то и дело запинаясь – сказывалась усталость, накопившаяся за день. Но стоит во мне проснуться чему-то, что древние греки называли «музой», как от сонливости в тот же миг не оставалось и следа. Почему-то я был уверен, что в моём прежнем пристанище, написать мне ничего не удастся, по крайне мере, сегодня. Другие, наоборот, для своей работы ищут места потише, поспокойнее – такие, как своя комната. Но я ведь не роман писать собрался, в самом деле. Чтобы написать песню, сначала, я должен играть. Здесь же сделать это не получится. Творческий процесс – дело шумное. И я должен находиться в гуще событий о которых собираюсь написать, как фотожурналист, работать я могу только на месте происшествия, здесь и сейчас. Договорив до конца, я ждал, что ответит Гоголь, которого я успел так хорошо узнать за эти восемь месяцев. Именно от него сейчас зависело многое, если не сказать всё.

– Тебе повезло, – донёсся голос с той стороны, – сегодня я не против. Приезжай, если не боишься. Мне-то идти совсем ничего, а вот тебе придётся ехать через полгорода в не самый спокойный район, на ночь глядя.

– Сейчас не так уж и поздно, – ответил я, – дождусь маршрутки, доеду, а там уж как повезёт – я не боюсь тёмных улиц.

– Это хорошо. Говорят, что гопники в темноте видят не человека, а окутавшее его облако страха. Того, кто их не боится, они не замечают. Бесстрашных видят лишь другие, такие же, как и они, сумасшедшие.

Его слова я пропустил мимо ушей. Кажется, я уже говорил, что речи Гоголя не всегда стоит воспринимать всерьёз, особенно после заката.

– Я уже выхожу. Приеду, как смогу.

– Давай.

Больше он ничего не сказал и первым закончил вызов. Я оделся и как можно тише прошел мимо маминой спальни. За моей спиной дверь подъёзда захлопнулась беззвучно, будто её никто никогда не открывал. На улице меня встречали, отравленные ядом ночи, старые дворы и город, скрывшийся под покровом темноты. Я был здесь своим и двигался по безлюдным улицам, как по собственному дому. Те, кто спали днём, прячась от солнечного света, выползали из своих нор и жалили тех, кто всё ещё жив.

До остановки я прошел, никого так и не встретив. Несколько тёмных личностей стояли вместе со мной, дожидаясь ночной маршрутки или автобуса. Один из них ели стоял, поэтому не отходил от столба с дорожным знаком, а двое других курили в сторонке. Днём в них не было ничего особенного – такие же как все среди сотен пассажиров, ожидающих своего Харона. Но ночью их облик приобрел неуловимые очертания, от которых становилось не по себе. Ждать пришлось минут пятнадцать среди мёртвой тишины ночных улиц. Затем, появился пустой автобус с сонным водителем, останавливающийся в лучшем случае раз в минуту. Качаясь и пошатываясь, он доехал до нужной остановки и передо мной открылись механические двери. Я шагнул вперёд и очутился на тёмной безлюдной улице, не сразу вспомнив в какую сторону идти. В такое время суток самое страшное – встретить незнакомца на дороге. Несколько раз, завидев фигуру человека вдалеке, я сжимал кулаки в карманах, заострял все чувства, а сердце в тот миг билось быстрее от ужаса и необъяснимой злобы. Вряд ли я сам тогда производил приятное впечатление – выглядел, будто сам вот-вот на кого-нибудь наброшусь. Странно, но мне действительно в голову приходили подобные мысли. Ближе к центру города я не стал бы о таком думать – только неблагополучной окраине и только в это время. Можно себе представить, как она сводит с ума тех, кто здесь живёт. К счастью, я спокойно дошел к дому Гоголя. Меня не могло не радовать то, что на самом деле всё могло сложиться по-другому. Никогда не знаешь, к чему может привести такая дорога. Первым делом, я сказал об этом Гоголю.

– Ага, – сказал он, – только знаешь, не думаю, что дело здесь во времени суток или районе, в котором я живу. Демонов рождают сами люди.