Наша самая прекрасная трагедия

– Если у тебя нет каких-нибудь других планов, конечно, это просто предложение, но если хочешь, приходи, мы с Хайдеггером, Гоголем, Андреем будем очень рады.

Я подумал, что она может знать моих друзей по именам, а не по этим глупым кличкам, но она поняла, о ком я говорю.

– А, так это ты играешь вместе с ними в группе.

– Да, можно сказать, я её основал.

– Круто.

Теперь, я был намного увереннее, чем раньше, хоть говоря всё это, не сильно рассчитывал на собственный успех – скорее, надеялся воспользоваться тем, что она знакома с другими членами группы. Но это, видимо, для неё было не столь важно. Я думал: мало ли какие у неё могут быть планы на одну из самых важных ночей за эти двенадцать месяц – в конечном счёте, она может захотеть провести её с родителями, слушать обращение президента, наряжать ёлку, пить детское шампанское, закусывать всякими жирными салатами – впрочем, ей даже могут запретить выходить из дома. С чего бы ей бросать все эти семейные радости ради какого-то иностранца с фотоаппаратом, с которым она разговаривает в первый раз, видит во второй и от которого явно попахивает безумием? – думал я.

Я ждал, что же она скажет дальше.

– Я подумаю: приходить или нет. Хорошо?

– Хорошо, – сразу кивнул я.

Одного этого – было уже больше, чем я только мог мечтать.

Затем, мы ещё поговорили о чём-то. Даже не знаю: был ли это разговор или просто обмен ничего не значащими связками слов. Он закончился, когда она вдруг вспомнила о чём-то, схватилась за телефон, о существовании которого я на время заставил её забыть, и ушла, на прощание, подойдя ко мне совсем близко и приобняв. В эту ночь такие простые жесты значат больше, чем любые слова, которые только способен произнести человек. Когда с неба начал падать снег, я тоже ушел. Медленно – куда мне было торопиться?! Я прокручивал в голове все сказанные и несказанные слова – со смыслом и без всякого смысла.

Когда я зашел внутрь нашей новой квартиры, то увидел отца, сидевшего на кухне и режущего лук. В последнее время, у него было меньше работы, чем обычно, поэтому он мог расслабиться и выглядел уже не таким нервным и измученным, как когда-то в самые тяжёлые месяцы. Заметив моё присутствие в доме, он поднял на меня глаза. Прервав своё занятие и бросив нож на стол, он спросил у меня, пока я у порога снимал с себя куртку:

– А ты себе кого-нибудь нашел?

Из всего, что он только мог спросить – это было самым худшим. Если бы он ещё и рассмеялся, я бы вышел из себя и ничем хорошим это не кончилось бы. А так, я всего лишь растерялся и бросил ему пару отговорок и увёрток, так и не дав прямого ответа. Он сложил руки лодочкой и отложил свой лук до лучших времён.

– Вначале, когда мы только приехали сюда, каждый вечер мы все делились своими впечатлениями об этом новом месте и о том, что с нами произошло за последнее время. Ты совсем ничего не рассказываешь, всем своим видом даёшь понять, что тебе не нравится эта квартира, хоть и городом, и колледжем ты доволен. Тебе семнадцать лет, в твоих мозгах начинают пробиваться первые просветы. Мы с мамой волнуемся, ведь нам тоже нелегко, мы знаем, какой это тяжёлый процесс и как трудно освоится на новом месте. И я хочу, чтобы в нашей семье всё было в порядке – я работаю над этим и ради этого каждый день. Поэтому, я и задаю вопросы – чтобы узнать тебя получше. Так как, ответишь?

– Нет, – отрезал я, – никого я не находил. И не искал.

– А я видел, как ты разговаривал с какой-то девочкой во дворе. Впрочем, ладно. А что твоя группа?

– А про неё ты зачем спрашиваешь?

– Ты не приглашал нас с мамой ни на один свой концерт – о них мы узнавали, когда те уже заканчивались. А нам бы очень хотелось бы прийти хоть на один, если он будет в подходящее время, конечно. Там твои лучшие друзья, твоя вторая семья, можно даже так сказать. Это очень важно для нас. Но они – только вторые; не забывай и свою первую.

Я вспомнил, что действительно, когда мы собирались где-нибудь сыграть, мне и в голову не приходила мысль позвать хоть кого-то из своей семьи, даже дядю Альберта. Мне и сейчас не нравится эта идея – какой смысл в параллельной, двойной жизни, если они всё время пересекаются друг с другом и смешиваются как в каком-нибудь адском блендере?! И кто только внедряет им в головы все эти бредовые мысли о заботе и сования своих носов в чужие дела?! Я ведь не долблю ему мозги о его работе – так почему же ему не сделать точно так же?!

– В новогоднюю ночь мы будем играть. Но не думаю, что вам понравится. Мне было бы спокойнее, если бы вы остались дома.

Всё шло к новому затяжному скандалу, к новой ссоре. Если так пойдёт и дальше, то я вскоре к ним пристращусь, и будет неудобно, если какой-нибудь вечер пройдёт без криков и взаимных обвинений, да и соседей без привычного вечернего аудио-спектакля оставлять будет неловко. Но папа не стал спорить, а просто взял свой нож и принялся нарезать лук, пробурчав себе что-то под нос.

Я отправился в свою комнату, чтобы забиться там в какой-нибудь угол и забыться во снах наяву до самого утра. Заснуть всё равно уже не получится – нечего и надеяться. Найду себе, может, какое-нибудь кино на ночь. Буду смотреть его, не особо вдумываясь в сюжет. Мысленно попытаюсь заглянуть в будущее – в новогодний концерт, до которого осталось всего пару дней; как на него придёт Настя, и что я буду делать, если этого не произойдёт. Я включил «Часы» – фильм о жизни Вирджинии Вулф на немецком языке, когда даже думать я стал по-русски. Смотрю и жду не дождусь, когда же можно будет выбросить старый календарь.

4. Штефан

Я держу расчёску в правой руке, гляжу в зеркало, откуда мой двойник беззвучно кричит.

На моём лице ни капли страха и даже сияет уверенность в себе. Но кто бы смог заглянуть под него – ужаснулся. Те, кто ждут моего появления, перекручивают в голове мысли: Гёте, он же, настоящий романтик – вот-вот выйдет, соберёт нас и поведёт в бой до победного конца. Тот, без кого наша группа не выступила бы, без кого нас не было бы здесь, в этом прокуренном, душном подвале. Я могу позволить себе страх, но не имею права допустить, чтобы с моего лица хоть на секунду сорвалась крупица неуверенности в том, что я делаю. Шаг вперёд и я здесь. Повернуть назад – означает умереть.

Ненавижу курение. Но когда новый год наступает, мы встречаем его именно так, в антракте, с сигаретой в руках, на заднем дворе дома, где выступаем, общаемся с немногими верными слушателями, ради кого мы здесь и вглядываемся во взрывы фейерверков над головами. Специально для этого вечера я написал песню «Feuerstag», «День огня», на русском и немецком языках. Я пытаюсь нащупать свой стиль, в котором смешались бы жанры и культурные особенности разных народов, создав тем самым нечто новое и необычное, оттого ничуть не менее прекрасное. Это и есть цель искусства. По крайне мере, для самих себя и для тех, кто будет слушать нас в эту ночь, мы раскроем её сполна.

Только когда всё было уже почти кончено, я заметил, что всё это время, она была здесь. Она сама нашла нас после первой части концерта – там, куда простым смертным путь был закрыт. Обменявшись парой фраз, мы поцеловались в первый раз. А затем, мы с ребятами продолжили играть всю ночь. Настал новый год, в котором я покорю этот город, заставлю его запомнить меня. Но пусть в это время настанет нечто действительно новое; такое, что забыть невозможно будет никогда.

Глава 8 Январь

1. Отто

Адамантовый, амиантовый, берилловый, киноварный, муаровый, пунцовый, терракотовый – цвета, именами которых пользуются немногие. Мы почти забыли о них. Зато их помнит небо. Сотни известных и неизвестных нам оттенков мы можем увидеть над нашими головами утром или под вечер; в переливающихся красками цветах в саду. Мы почти забыли о них, об этих драгоценных оттенках, и многих других. Создать их непросто – эта работа требует глубоких знаний, осторожности, тонкости в смешении цветов.

Меня мало, что интересует, кроме живописи и своей семьи. Я не волнуюсь за себя, только за сына, который прошел экватор своего пребывания в этом городе, очутился по ту сторону чёрного солнца, где, возможно, он, наконец, увидит свет. И для меня нет ничего важнее, чем помочь ему в этом.

Вчера, к нам в гости заходила его девушка. Мы с женой были дома. Она говорила с гостьей по-украински, притом так хорошо выговаривая все слова, что того гляди, подружка Штефана начнёт сомневаться, правда ли мы из Германии. Она приготовила целую кастрюлю борща и миску колбасного салата. Девушка отказалась, выпив только стакан апельсинового сока, а вот я съел обед с удовольствием, закидывая еду за обе щеки.

В последнее время, мы не часто разговариваем, видимся только вечером в постели, где у обоих нас не остаётся сил. Только на кухне – нейтральной территории – я и она напоминаем себе, кто мы друг для друга. Когда я начал заниматься живописью в свободное время, я совсем отдалился от своей жены. Нас объединяют подозрения, которые мы испытываем вместе каждый раз, когда Штефан отправляется в гости к своему странному другу, которого он называет не менее загадочно: «Хайдеггер». Не могу припомнить, чтобы я хоть раз видел его. Но ничего поделать мы не можем, Штефан уходит, а мы остаёмся одни, плохо спим и ночи проходят мучительно долго. А затем, не дождавшись его возвращения, мы оба отправляемся на работу – я на час раньше её.

Со Штефаном, ещё с лета, мы проводим время вместе только в маленьком кинотеатре, в крохотном кинозале, где почти никогда не бывает никого, кроме нас. А показывает он только лучшие фильмы, что вышли в этом году. И вот теперь, мы с сыном с наслаждением смотрим картину, в котором старый режиссёр говорит: «Жизнь ранит меня по-настоящему». Редкое чувство, когда главный герой фильма будто находится в одном зале со зрителями. «Я бы мог уйти от всей этой скуки, – продолжает режиссёр, – если бы только имел на это хоть какие-нибудь силы». И никто не нарушал наше одиночество в тёмном кинозале, где все места были свободны. Это лучшие переживания, которые только может подарить картина зрителю. Правду говорят, что лучшие фильмы – о самом зрителе, пусть и главный герой имеет с ними мало общего, хороший рассказчик выполнить свою работу так, что всё остальное покажется незначительным по сравнению с ним.

Как я рад, что мы наконец выбрались куда-то вдвоём. Хотелось, чтобы этот фильм никогда не кончался. Так хотел, что забыл, чем же там всё закончилось – смертью или триумфом старого режиссёра – просто не обратил на это никакого внимания. На выходе из кинотеатра, Штефан сообщил мне, что не пойдёт домой вместе со мной. Я сказал ему, что уже поздно и ему не стоит куда-либо идти одному. Но у него, как всегда, на всё была своя точка зрения. И, сообщив мне о своём уходе, так и поступил, не услышав ничего из того, что я сказал ему напоследок. Я не волновался о том, что с ним что-нибудь случится; я думал лишь о том, каким он будет, когда вернётся.

Внезапно, подул ветер, незримой волной накрывший меня с головы до ног. Я побрёл домой в одиночестве. В голове у меня были берилловые, муаровые, терракотовые цвета. Я рисую ими картины, но только в воображении, потому что на реальном холсте и вполне себе материальной палитре такие образы воссоздать невозможно. Я ждал Штефана не раньше первых завтрашних лучей рассветного солнца. В это время, Анна ещё спит, а я и не помню, когда высыпался в последний раз. Штефан спешит к приключениям, которые сулят ему ночные встречи с друзьями. А я суетливо бегу за спокойствием, которое обещает мне эта фантастическая ночь. Если бы не моя семья, то я давно бы взлетел. Если бы не они, то я мог бы всю жизнь посвятить искусству, которому я уделяю теперь лишь украденные у сна часы и минуты. Но самое тонкое искусство – это жить именно так, без надежды что-либо изменить.

Я открываю дверь своей квартиры и окунаюсь в её тёплый мрак. Стараюсь шагать тихо, чтобы не разбудить жену – завтра её ждут ученики, мечтающие о том, чтобы вырваться из этой страны и уехать в Германию. Если бы всё было так просто, человеку не пришлось бы изобретать философию. Внутри квартиры тьма, но она не пугает, а убаюкивает, как колыбельная перед сном, она обещает подарить мне надежду и свободу.

2. Штефан

По ту сторону чёрного солнца я сидел, копаясь в песочнице своих мыслей, курил и пил крепкий кофе. Мне трудно было справиться с мыслью, что я наконец пересёк экватор своего длинного путешествия, за время которого произошло столько всего, что и нет смысла перечислять. Я прошел середину пути, только это был не сумрачный лес, а скорее город во всех поддающихся глазу серых оттенках.

Мы совсем немногого достигли. Наша маленькая группа как была ничем, так и осталась. Должны пройти годы, прежде чем… Да и нет у нас столько времени и сил. Я жду Настю, которая опаздывает вот уже на полчаса. Я звонил ей уже три раза и после каждого получал один и тот же ответ: «скоро». Скорее, я просто уйду ни с чем, чем дождусь этого её «скоро». Все мои добрые намерения по отношению к ней, как оказалось, были не таким уж и хорошими, раз я готов так скоро от них отказаться. Когда мы встречаемся, она жалуется, что я не могу немного подождать и постоянно отвлекаю её своими звонками и сообщениями. А я молчу, вспоминаю, что когда ей нужно встретиться со мной, она постоянно напоминает мне, что я заставляю её ждать. Думаю о том, что на фотографиях она казалась мне куда более симпатичной. Отбрасываю эти мысли в сторону, списывая их на плохое настроение, вызванное скверной погодой.

В который раз, перейдя дорогу на красный свет, я прячу глаза, почти не глядя вперёд, всё чаще ловлю себя на том, что двигаюсь не по прямой, а зигзагами, как пьяный водитель. Старые привычки становятся всё слабее. Обычно, мы движемся в сторону центра. Хотя, в этом городе вряд ли имеет значение, в какую сторону идти, главное, чтобы было с кем. Поэтому, я не спрашивал, когда мы вернулись в наш с ней квартал, сделав круг. Так мы никуда и не пришли, хоть ноги размяли. Я рад уже и этому, но всё равно предлагаю ей пойти куда-нибудь выпить. Хорошая идея – но она её отвергает, а вместо неё предлагает сходить ко мне домой. Так она и мои родители впервые встретили друг друга.

Меня пугает выражение удивления у неё на лице каждый раз, когда я пытаюсь возразить. Сопротивление смысла не имеет. Мне всё равно куда идти, куда и зачем двигаться. Даже сидеть взаперти в четырёх стенах без окон не кажется мне такой уж пыткой; особенно в те часы, что она рядом со мной. Вместе с ней я спокоен, какой бы камень не лежал бы у меня на душе. Злиться я могу до, нервничать после, а во время – никогда.

Родители не догадываются, какую роль в наших отношениях играет Хайдеггер. По нескольку раз в неделю я говорю им, что иду к нему в гости с ночёвкой, а он своим говорит, что идёт ко мне. Не знаю точно, как Настя умудряется отпроситься на ночь от своих, но уверен, что точно таким же надёжным образом. Правда, в тот день мы ночевали каждый у себя – зато на завтра у нас были планы на всю ночь. После того, как мы узрели вид папы, поедающего колбасный салат с борщом, мы сказали, что хотим ещё немного погулять. И на самом деле, выходим из квартиры, идём к лестницы, но идём по ней не вниз, а вверх, к крыше. Из пары скрепок я делаю отмычку, отпираю замок и мы выходим туда, где небо ближе – на самый верх. Жители высотных домов запирают свои крыши на замки из страха перед самоубийцами, алкоголиков и таких вот проходимцев, как мы – всех тех, кем они не были и, как им кажется, им не стать никогда.

Я достаточно долгу живу здесь, чтобы привыкнуть к миру вокруг себя. Каждое утро я встаю с пустой головой, раскалывающейся на части, делаю кофе и смотрю на город за окном так, будто родился здесь и проживу всю оставшуюся жизнь. После безысходности приходит смирение, а за ним и надежда. Дядя Альберт в какой-то миг увидел то же самое, что и я – родину, на которой не рождался. Вид с крыши делает мой взгляд шире, но смысл остаётся прежним. Одному не вынести этого. Но в том-то и дело, что я не один. А оттого, во всём стараешься найти прекрасное. И видишь.

Мы можем провести на той крыши часы. Иногда с Хайдеггером, а иногда и сами. Мы там не в первый и не в последний раз провожаем взглядом закат, встречаем щелканьем камеры сумерки. Я фотографирую её для инстаграма, пишу для неё музыку, а она тем временем улыбается кому-то из нас: моей камере, моей музыке или мне самому.

На следующий день, вечером, мы с отцом идём в кино. Это наш старый обычай – встречаемся раз в неделю, в тёмном пустом кинозале и молчим, пока вместо нас говорит фильм. И хорошо: стоит одному открыть рот, как наш разговор превращается в диалог глухонемого со слепым. И всё же, папа был очень рад, что мы смогли выбраться куда-нибудь вместе. С каждым днём ему становится всё сложнее и сложнее жить. В этом мы с ним похожи. Режиссёр, главный герой фильма, говорит, что жизнь ранит его по-настоящему, как ничто иное, и он мог бы уйти от всей этой скуки, если бы только имел на это хоть какие-нибудь силы. А в конце, то ли умер, то ли победил и превзошел все невзгоды – а впрочем, какая разница.

После кино, я не стал идти домой вместе с отцом, хоть давно было уже затемно. Когда я сообщил ему об этом, он попытался возразить, но быстро понял, что я его не слушаю и замолчал. Попросил, тогда, не возвращаться раньше рассвета. Хоть в этом он мог на меня рассчитывать.

Все мои желания ничего не стоят. Не потому, что их не ценят – как раз наоборот, к ним прислушиваются, а зря, ведь я сам не знаю, чего хочу. От одного только моего стремления вести тихую спокойную жизнь не осталось и следа, стоило только встретиться с Гоголем, а затем и с Хайдеггером. У них скоро день рождения и они приглашают меня на съёмную хату. По началу, я отнекивался, но теперь, взглянул на него с совсем другой стороны. Это была не просто ночёвка, на которой можно мирно выпить с друзьями. Гоголь и Хайдеггер хотели превратить её в настоящий пьяный бал, произведение искусства, торжество двух дьяволов, массовый перформанс, в котором участники зрители, а зритель участник, даже если он участковый. Дело опасное. Но ни в чём не было бы смысла, ни будь во всём хоть капли яда. К тому же, туда шла Настя, а мне не хотелось оставлять её одну.

– Тогда решено.