Наша самая прекрасная трагедия

– Ты уже был с девушкой, Гёте, или как там это у вас называется?

Потом, сообразив, что для него это было уже слишком, я не дал ему сказать и слова, и снова взял всю инициативу на себя:

– Просто, чем-то другим это объяснить трудно. Ты злишься, когда тебе хотят помочь, ничего не говоришь, когда тебе есть, что сказать. Я бы всё это списал на неопытность. Вижу, что так оно и есть. Этого не нужно стыдиться.

И тут, он яростно взревел:

– Эй, ты чего гонишь на меня?! Какая ещё неопытность?! Сам-то ты чего в этом понимаешь?! Спасибо, что рассказал, но я бы и сам нашел её. Дай мне самому во всём разобраться, понятно тебе?!

– Да, хорошо, дружище, ты, главное, не обижайся. Настя – она, вроде, хорошая. Если не будешь вести себя с ней так, как сейчас, то у вас с ней, может быть, что-нибудь и получится.

Он разозлился ещё больше:

– Кончай уже нарываться! Я говорю: сам-то ты чего понимаешь?!

– Да уж побольше, чем ты, раз у нашего Гёте до сих пор толком-то никого и не было.

Штефан ели сдерживал поток слов, грозивших в любую секунду обрушиться на меня смертельной волной. Я уже готовился к тому, что буду облаян по-немецки, что, впрочем, не так страшно, потому что для меня его ругательства имеют ещё меньше смысла, чем наши родные.

– И с кем же тогда был ты? – завопил он, особенно звонко выделив последнее «ты», – с Хайдеггером? Ещё с каким-нибудь парнем? Может, ты и его позовёшь в нашу рок-группу – будем называться «Гоголь и его подружки». Всё, как тебе хотелось бы.

Только произнеся эти слова, он понял, что здесь ему было бы лучше промолчать. А так, он довёл меня до бешенства и я показал ему лицо, которое пытался скрыть ото всех. Отчасти, и моя была в том вина, но об этом я тогда не размышлял.

– Не знал бы я так тебя, Гёте, и не любил бы, то точно сейчас что-нибудь тебе сломал.

– Ты сам это начал. Говорил тут о своей опытности, а в чём именно и с кем, так и не сказал. Как будто мы не знаем ничего о тебе. Может, расскажешь мне об этом и мы это обсудим, как вы уже сделали это с Андреем или кем там ещё, кто не умеет держать язык за зубами?

– Сейчас не держишь его именно ты, а зря. Так хочешь, чтобы я тебе обо всём рассказал?! По такому поводу, пошли ко мне домой.

– И что же я там забыл?! Закончим всё здесь.

– Нет. Я сказал, зайдём внутрь.

И он последовал за мной. Внутри никого не было: ни родителей, ни котов, ни домовых – только пустота. Мы прошли на задний двор. Я показал ему сломанную ванну, дно которой было устелено тетрадными листками, жадно и бережно исписанными мелким подчерком. Десятки, а может, даже и сотни страниц – все они вышли из-под одной руки. Она же полила их водой из шланга. Бумага намокла, превратилась в набухшую массу, а чернила расплылись и сошли с листов.

Я старался проделывать всё это с таким будничным видом, будто и не старался произвести на Штефана впечатление. Я хотел показать ему: посмотри – примерно этим я занимаюсь каждый день. Уж точно я не желал, чтобы он считал, что я затеял ради него театральное представление. В конце этого странного спектакля, он спросил меня:

– Зачем?

– Знаешь, что там было написано? – люблю риторические вопросы – конечно же, он не знает, но теперь точно хочет узнать, – не бойся, ничего особенного. Для меня это как выбросить старые школьные тетрадки, залежавшиеся в шкафу. Это были мои дневники, наброски рассказов, черновики ненаписанных романов, которые так никогда и не станут чистовиками. Так же, среди них был один рассказ, основанный на моих воспоминаниях об одной девочке, с которой я познакомился летом ну, и того…

– Значит, ты сначала всё это написал, сложил в ванную, а затем привёл меня сюда и испортил их, чтобы произвести на меня впечатление?! По-другому объяснить как-нибудь не мог?

Я засмеялся. Что мне ещё оставалось.

– Успокойся, на днях я всё равно собирался это сделать, просто, сейчас выдался хороший повод. Я писал так, просто ради забавы и только для себя. Свою роль они уже сыграли. А так, если бы я оставил их, скажем, как архив, рано или поздно кто-нибудь смог бы прочесть их, а это не входило в мои планы. Только этого мне не хватало – я писал их не для других.

– И что же в них было такого, что никому нельзя читать?

– Думаешь, я тебе всё так и расскажу? Ладно, кое-что сказать, пожалуй, можно. Тогда, летом, я был на четыре года старше той девочки – по крайне мере, в рассказе всё было описано именно так.

– Жесть, да ты спятил, Гоголь! Зачем ты это сделал?

– Все мы спятили. Зато я неплохо играю на ударных и придумываю первые главы историй. А ты хорошо поёшь и сочиняешь песни, умеешь собирать вокруг себя людей, даже когда не сильно того и хочешь. Когда я сказал, что ты неопытный, я вовсе не хотел тебя обидеть, ты просто всё не так понял. Я радовался за тебя, потому что тебе понравилась классная девчонка, которая одного с тобой возраста и которая тебе точно подойдёт, если ты, конечно, сам проявишь инициативу. Всё у тебя хорошо, и мы с Хайдеггером и Андреем хотим помочь тебе, потому что ты – нормальный парень; ох, как же глупо это звучит. А смотри, до чего я, чуть более опытный, довожу себя: топлю свои дневники с воспоминаниями об ошибках в разбитой ванной на заднем дворе. Хоть и получилось как-то слишком драматично, но теперь-то ты понимаешь, что я с самого начала хотел тебе сказать?

Какое-то время он молча стоял, глядя мне в глаза. Думал, наверное, что теперь-то он всё понимает: я – просто чокнутый, настоящий психопат, да ещё и извращенец; и Хайдеггер, думает он, наверное, тоже, только по-другому, по-своему. А он, на нашем фоне, кажется совершенно нормальным.

– Да, спасибо, бро, что бы я без тебя делал, – наконец, отозвался он, глядя вместе со мной, как всплывает не мокрая бумага с расплывшимися чернилами, но недостаточно, чтобы нельзя было прочесть слова. Теперь, я понимаю, почему люди предпочитают сжигать свои работы, а не топить их. Стоило, наверное, прислушаться к многовековому опыту. Но я не плагиатор и идей у настоящего Гоголя не краду. В любом случае, это бы не было по-гоголевски, если бы всё было, как у людей.

3. Штефан

Вот и снова день прошел. Поскорее бы настал новый и мы снова с Хайдеггером и Андреем встретимся на репетиции. Только когда вот так мы играем вместе, пытаемся придумать что-нибудь новое, этот мир кажется мне вполне выносимым и простым. А Гоголь такой, какой он есть – пусть лучше он по-прежнему остаётся крутым ударником и писателем, а не маньяком-психопатом. Хотя, для него одно неотделимо связано с другим. И всё равно, таким я своего друга видеть не желал; да и никому бы этого не захотелось. Остаётся надеяться, что ему станет лучше и у него появится здоровое чувство юмора.

Я распрощался с ним, отказавшись от довольно настойчивого его предложения выпить напоследок. Гоголь остался наедине со своими бесами, а я со своими – как бы те не обиделись на нас за то, что мы лишили их столь доброго соседства. Хотелось бы верить, что меня с ним связывает не только общая предрасположенность к сумасшествую, а кое-что иное.

Уже во дворе своего дома, я резко остановился, тупо уставившись на фигуру впереди себя. Конечно, всё было так, как говорил Гоголь, только случилось всё гораздо быстрее, чем можно было ожидать. Как я пожалел, что у меня не было фотоаппарата в тот миг. Работу над серией уличных снимков людей в разных жизненных ситуациях я, честно сказать, довольно давно, неделю назад, благостно и с чистой совестью забросил, и забыл о привычке выходить на улицу с камерой. Я больше не видел смысла её продолжать. Но теперь, мне показалось, что в один миг я вспомнил, ради чего её стоило начинать.

Как и в тот раз, она стояла вдалеке и с этого расстояния, помимо её лица, я мог заменить лишь её уверенность в том, что её никто не видит. Впечатление это, как и в тот раз, наверняка было обманчивым. Она знала, что на неё обратили внимание – каким-то непостижимым образом ей было это известно. Несмотря на холода, одета она была легко: кеды, джинсы-бойфренды и куртка, накинутая на плечи так непринуждённо, что казалось вот-вот она возьмёт и скинет её с себя. Почему-то, она застыла на дороге, соединявший её два двора: мой и соседний, и что-то быстро печатала в телефоне, сохраняя при этом обворожительный вид. Словно под ритм моего сердца, в груди у меня сражались двое духов: страх и надежда. Одному из них, так или иначе, в тот миг предстояло умереть.

Между нами было метров двадцать-тридцать – точно я не считал, но я первые шаги, а их было около десяти, я прошел, пока она сохраняла ещё свой непринуждённый вид, будто ничего и никого вокруг не замечает; прошел вторые десять, когда стук резиновых подошв моих кроссовок об асфальт заставил её на время отвлечься от телефона и поднять взгляд на незнакомца, решительно и уверено приближавшегося к ней, а тем временем, под дерзким видом я скрывалась паника, в артериях кровь смешалась со страхом; затем, прошел последние десять шагов, ещё десять ударов обуви о дорогу, когда моё лицо вдруг показалось её знакомым, а в её глазах, моему злосчастному ужасу на потеху, загорелся холодноватый огонёк нетерпения и брезгливого интереса, которое за мгновение мог растаять бесследно. Только тогда я вспомнил, как правильно нужно дышать.

– Привет, – начал я, а в ответ получил лишь продолжение её выжидательного взгляда, только теперь уже с меньшим интересом, – мы, вроде как, уже встречались раньше. Я сделал несколько твоих фотографий недели три назад.

– Незаконно вот так, исподтишка, снимать людей. Я ведь и засудить тебя могу.

– Но на тех фотографий ты вышла отлично, – услышал я свой голос, это был единственный аргумент, который я смог предоставить ей вслух, а просебя подумал и о том, что в общественных местах я могу фотографировать кого угодно и сколько угодно, если своими действиями я не причиняю никому явного вреда, – я хотел тебе их показать. Но ты тогда ушла. А вот, оказалось, что мы живём в соседних дворах. Я недавно сюда переехал. Мы, наверное, ещё не раз встретимся. Меня зовут Штефан, кстати, я музыкант.

Мой голос мог показаться уверенным, но хорошо, что в это время она смотрела мне в лицо, прямо в глаза, а не вниз, потому что ноги мои дрожали, а колени чуть не прогнулись от страха.

– А я – Настя, – отозвалась она, – вот мы и познакомилась. А теперь, удали те фотографии, пожалуйста, Штефан… Странное, вообще-то, имя. Ты иностранец? Мне сразу показалось, что ты не тутошний. Только, я подумала о папарацци каком-нибудь или шпионе, а не о музыкантах.

Она рассмеялась. Наконец, я немного успокоился и заговорил, теперь уже по-настоящему уверено:

– Я из Берлина. Мы с семьёй живём здесь уже полгода и пробудем здесь ещё какое-то время. Чудесный город у вас – мне здесь нравится.

И вот, я сумел её насмешить. А ведь она оказалась обычной приятной девчонкой – вовсе не той, какой казалась вначале. Хотя, ничего в ней особо не изменилось, её прежний облик исчез и от него осталась только пустая оболочка.

– Смешно. Никогда бы не подумала, что из Берлина кто-нибудь может приехать сюда, а не наоборот. У тебя хороший язык, родился здесь?

Я улыбнулся.

– Нет, – почти шепотом ответил я и пожал плечами, отвечая на её недавний смех. Мне не раз уже приходилось сталкиваться с низкой, впрочем, вполне обоснованной оценкой местных жителей их же родного города, да и всей страны в целом.

Я продолжил, совсем без дрожи в голосе:

– Вот что, раз мы с тобой теперь такие хорошие знакомые, то приходи на наш новогодний концерт. Он бесплатный. Играть мы будем, наверное, всю ночь.

Я осёкся.