Наша самая прекрасная трагедия

В рюкзаке у Гоголя было немного водки – так, на разогрев. В назначенный день её будет намного больше. Я наблюдал за всем, что происходило, со стороны, что не мешало мне принимать активное участие. Мне не удавалось избавиться от ощущения, что всё это (мелкие различи не в счёт) уже происходило бесчисленное количество раз при наших встречах. В последнее время, именно так мы встречаем друг друга – после водки на разогрев, с чертами лиц, ели различимых в блеклом свете немногих фонарей и огоньках сигарет, и всё равно хорошо узнаваемыми. Ещё не прошли окончательно те времена, когда мы были друг для друга не просто студентами из одного и того же колледжа, а товарищами по общему делу, единомышленниками и членами семьи, узы которой скреплены призрачными, но прочными нитями музыки; но с каждым днём становятся всё дальше и дальше, уходят в неизвестном направлении, где, по-видимому, нас не ждёт ничего. Тот момент, когда мы достигли своей вершины, но ещё не знали об этом, и сейчас – разделяет целая эпоха, состоящая из невысказанных слов, такая же невидимая и абстрактная, как и многое в этом мире, важное и незаметное.

Своё обещание не возвращаться до рассвета я сдержал. Мы с ребятами классно оторвались. Все в доме, казалось, ещё спали, а я по-прежнему не торопился с этим, потому что сон в моём случае – намного утомительнее бодрствования. Для меня стало в порядке вещей ложиться спать так поздно, что, откровенно говоря, уже рано. И я бы с удовольствием и дальше вёл именно такой образ жизни, если бы этот январь, эти каникулы, длились вечно. Но чем ближе подбирался февраль, чем ближе был колледж и конец зимнего отдыха, тем больше я должен был заботиться о возвращении к старому режиму сна. Но я не хочу. Впервые за весь год я приблизился к цели бросить курить – я избавился почти от всех старых потребностей, даже в длительном сне. Странно, потому что другие на моём месте, начинают.

Затем, я встретил отца. Он работал над какой-то своей картиной, весь в поту, почти как сумасшедший. Я попытался с ним заговорить. Когда он заметил моё присутствие, к нему вернулась часть человеческого вида, пусть и не вся. Слова, и русские, и немецкие, вылетают у него из головы в тот миг, когда ему нужно их произнести, так и не достигая языка. Он отвечает на мои вопросы, замещая пробелы в русских предложениях английскими, а иногда немецкими словами. Получился инопланетный язык, понятный мне одному. В конечном итоге, все мы рано или поздно сходим с ума. Вот только он стремится к этому со сверхсветовой скоростью. И глядя на него, сложно не задуматься над тем, что именно это меня и ждёт в будущем. Такого конца я для себя не хотел.

Затем, он стал собираться на работу. Сколько ещё испытаний способен перенести человек?! Ему слышится голос начальника в гуле проносящихся мимо машин, человеческая речь в бессмысленном шуме, к которому здоровый горожан давно привык и не обращает на него внимания. Переутомление занимает всё его время и кто знает, как долго он ещё сможет это выносить. Для нас с мамой ясно, что если мы попробуем избавить его от работы, дать шанс восстановить силы, то мы сами сломаем его окончательно, нанесём больший вред, чем даже тот, что он сам может себе нанести – он как вечный двигатель, который не остановить. Поэтому, мы и не меняем образ своей жизни, оставляем всё, как есть. Наша семья и каждый из нас по отдельности держится только на вере в себя. Если мы начнём сомневаться и в ней, то упадём в пропасть, из которой нам уже не выбраться. Пока мы живём, посмотрим, к чему нас это приведёт. Перед самым выходом, Отто снова обращается ко мне. Сначала, он спросил что-то про колледж; я ответил, что пойду туда только в феврале, а думать о нём раньше и смысла не имеет. Он спросил, что я буду делать сегодня; я сказал, что не знаю, но, видимо, то же самое, что и всегда. Он спросил меня про Германию и моё решение; я ничего не стал говорить, и даже если бы я знал, что ему на это ответить, то всё равно не произнёс бы ни слова вслух. Нам нужно жить и держать под контролем настоящее, подумал я и сразу же сказал ему об этом. Мысли о будущем могут испортить его. Мы должны идти в заданном направлении, стараясь не думать, куда оно приведёт – только так можно сохранить движение, даже если дорога окажется неверной. Отец ответил, что всё равно хочет видеть меня тем, кто я есть – немцем, и не чужаком в этой богом забытой стране, которая разрушает сама себя и выбирает только между злом и лихом.

Но все его доводы лишь больше убеждают меня в том, что стоит оставаться здесь, среди своих, для которых я вовсе не чужой, как утверждает папа, и видеть Германию только во снах и воспоминаниях. Почти все, кого я знаю здесь, покинули бы эту страну, будь у них такая возможность. Но есть и те, кто настоит на своём и не оставит её. В тёмные времена лучше всего видны светлые люди. Но пока не настало лето и не пришла пора уезжать, трудно сказать, обо мне ли эти слова.

Когда папа ушел, проснулась мама. Ей снова не удалось встать раньше него. Это трудно, когда он совсем не ложится, совсем как я. Её преподавательская карьера не выжимает из неё все соки, как делает это папина работа с ним. То, что она является прямым носителем и при этом отлично владеет украинским, приносит ей чуть ли не двойную надбавку к зарплате. Она думает над тем, чтобы предложить свои услуги компании в Киеве, занимающейся дополнительным языковым образованием. Наша семья зарабатывает намного больше любого из наших соседей, но мы всё равно живём так же, как и они – мы откладываем большую часть доходов. Вскоре, сможем переехать в другую квартиру, открыть бизнес. Вряд ли это произойдёт при мне – отец надеется, что к тому времени, я уже буду просиживать неделями и месяцы в каком-нибудь студенческом городке в Германии. Им придётся много работать, но если я останусь здесь, то трудится так много не нужно будет и папа сможет бросить работу, на которой за полгода он состарился на двадцать лет, и подыскать себе должность поскромнее, но полегче. Может, сама жизнь в Запорожье станет нам ни к чему и свои двери откроет перед нами столица, которые для всех остальных она оставляет закрытыми?

Мама завтракает творогом с мёдом и очень крепким чаем. Я обхожусь всего несколькими бутербродами с сыром. Затем, бегу обратно под одеяло, греюсь, пытаюсь ни о чём не думать, просматриваю бесконечную ленту сначала одной соцсети, а затем другой. В какой-то миг замечаю, что остался дома совсем один. Неожиданно даже для себя резко я вскакиваю с кровати и подхожу к компьютеру. Я знаю, что миллионы таких как я по всему миру проделывают нечто подобное, сидя каждый в своём укромном уголке. От мультиплеера меня отвлекает лишь телефонный звонок. Думаю, кому я могу понадобиться в такое время? И даже не глядя, кто звонит, уже знаю, чем голос услышу с той стороны. Лишь одно существо на планете могло вспомнить обо мне сейчас. Именно его вызова я и ждал, и всё, что я делал – это лишь средство убить время до встречи с ней.

Я не стал одеваться и на улицу вышел, в чём был – футболке и шортах. Мне было безразлично, что минус два в этом городе ветров ощущается как минус двадцать. От моего подъезда до неё всего три-четыре минуты ходьбы и такое расстояние ещё можно перетерпеть без особых проблем. Но я не рассчитывал на то, что дожидаться на морозе у закрытой двери пока мне откроют, я буду дольше, чем шел к ней, хоть происходило это не впервые. Почти во всём, Настя – просто золото; но даже лучшие самородки не встречаются в чистом виде, без горных пород и грязных примесей.

Как весь мир помещается на маленьком клочке бумаге, на карте, так он и поместился между нами, когда мы сидели вместе на кровати. Слова, которыми мы обменивались, не значили ничего, но стоили дороже всего на свете. И самая обыкновенная её комната с дешевыми обоями и старыми книжными полками, где корешки древних томов связаны нитками паутины – были всем, что нужно мне для полного счастья. Она стала больше добиваться моего внимания, когда за последние несколько недель мне хотелось провести одному или, иногда, с друзьями. Я видел, что за это время, не смотря ни на что, она ценила меня больше, чем я её, и это придавало мне веру в неё. С ней, мне уже не хотелось проводить столько времени в одиночестве, да и игра в группе стала уже не той, что раньше. Если бы я мог, то стал солистом и играл, и пел, и писал песни только для себя и для неё. И фотографиях больше и думать не хотелось. Пусть моя камера постоит ещё немного на полке в роли декорации – возможно, для неё когда-нибудь снова найдётся место в моём мире и я снова выйду на улицы города в поисках снимков, которые расскажут мне больше о природе людей, окружающих меня в этом новом, загадочном мире. А пока, даже музыка в ней – лишь предмет интерьера, подобно мебели. Ещё несколько последних дней и каникулы пройду, я отправлюсь обратно за студентческую скамью, выслушивать бесконечные лекции, разбавленные дневным снова на партах. У меня снова не останется времени ни на что. После своего дня рождения, Хайдеггер и Гоголь наверняка спросят меня, почему я больше не играю и чем же я таким теперь занимаюсь? А я удивлённо на них взгляну и отвечу: «любовью».

3. Гоголь

Этот дом похож на крепость. Мы сняли его только вчера – всё делаем в самый распоследний момент. Теперь, это дворец алкоголя, замок вечеринок. Выжившие этой ночью, на следующий день не смогут вспомнить, что произошло вчера. Забываемый вечер – намного лучше незабываемого. Все эти незнакомые люди, прибывающие сюда поодиночке или целыми компаниями, хорошо заплатившими за вход – для меня не более чем часть интерьера этого трёхэтажного здания, нужные лишь для того, чтобы поглотить лишний алкоголь. Чувства эти не были взаимными. Даже те, кого я видел впервые, сердечно поздравляли меня и Хайдеггера так, будто мы были знакомы всю жизнь.

Первое время, пить не хотелось вообще. Но не пить было просто не прилично. Поэтому, я старался делать это реже остальных, не выпуская из виду немногих своих знакомых, которые смогли бы остановить меня в нужный момент. Но зря я так на них надеялся. Миссия провалилась.

Первым, кого я встретил в новом мире, был Штефан. Он лежал в одних трусах на кругу посреди бассейна, сжимая пустую бутылку в руке. Видимо, он тоже в один момент понял, что идти против течения бессмысленно – лучше поддаться ему и если удастся выжить, то посмотреть затем, что из этого выйдет и что от тебя останется. Время было уже почти предрассветным – бесполезно спрашивать, как прошли последние двенадцать часов. Я всё ещё жив, с двумя руками и ногами, не раздет, нахожусь в трезвом уме и твёрдой памяти – что-то явно пошло не так этой ночью.

Я подошел к самому краю бассейна, достал сигарету из пачки и закурил. Только тогда Гёте обратил на меня внимание. Интересно, узнал ли он меня после перемены, что со мной произошла? Без своей причёски – я уже совсем другой человек, иной персонаж. Немногие мои знакомые могут узнать меня теперь, без спадающих на плечи приглаженных длинных волос. Теперь, я подстрижен так, будто завтра должен отправиться в армию или лечь в больницу на карантин с неизлечимой болезнью. Перемена произошла так быстро, что даже я сам не успел этого понять. Ещё вчера, с утра, вроде, был самим собой, а теперь, случайно увидел отражение в воде, не узнал себя. И только затем всё вспомнил.

Наконец, Штефан пришел в движение. Помогая себе голыми руками и ногами, он пытался заставить круг приплыть к берегу, а затем случайно перевернулся на нём и весь мокрый доплыл уже своим ходом. Я помог ему выбраться, нашел какое-то полотенце, сел вместе с ним и мы вместе закурили. Его по-прежнему укачивало, как на качелях. Я достал ещё одно сигарету, но он отказался и я выкурил её в одиночестве. Мне можно было позавидовать. После такой ночи, я был чист и свеж, контролировал своё тело, сидел спокойно и ровно, будто ничего не произошло.

Часы потеряли свою власть над нами, теперь, я измерял время выкуренными сигаретами. Под конец третьей, Штефан, наконец, подал голос. А именно, задал вопрос, который интересовал его больше всего в этом бедламе: где Настя? Встречался ли я ней? И когда?

– Давно не видел её, – ответил я, затягиваясь в последний раз и удивляясь, как после всего, что он пережил, ему ещё удаётся думать об этой девчонке.

И я, и он – мы оба не настроены сейчас воспринимать и обмениваться человеческой речью. Но он смотрит на меня так, будто я знаю ответы на все его вопросы. Ему кажется, что только мне, первому встречному, он может выложить все свои волнения и переживания. Пусть не ждёт, что я поглажу его по головке и прошепчу ему на ушко пару слов, чтобы успокоить. Но именно из меня он решил выудить всю правду. Видимо, это будет продолжаться до тех пор, пока алкоголь окончательно не выветриться у него из головы; ну, или пока кто-нибудь из нас не потеряет сознание. Так или иначе, мне было уже ясно, что односложными ответами и короткими фразами мне от него не отделаться.

– Где ты видел её в последний раз? – продолжал он, – она была с кем-то? Ты знаешь, что она пила?

Все стало ясным. Они пришли вместе, но в один момент, потеряли друг друга из виду – в такой толпе, это не сложно.

– То же, что и все она пила – что было в баре алкогольного и газированного. Поищи её лучше у туалета или на каком-нибудь диване. Или, можешь подняться на верхний этаж, но если ты найдёшь её там, то вряд ли обрадуешься – его мы выделили для ребят, занимающихся романтикой. Но в любом случае, не думаю, что ей сейчас до тебя. В последний раз я, помню, видел её в баре.

– Как давно это было?

– Ой, ну, где-то час назад, а может и все три. Она была одна, не спала. Продолжали пить тогда немногие – вот, она и её знакомые с Южного. А может, она уже и уехала. Наши ряды, вообще, заметно поредели – половина умерло, а оставшиеся либо стремятся к ним присоединиться, либо бегут отсюда, не оглядываясь назад… А что, так трудно просто позвонить ей и спросить обо всём самому?!

По его лицу стало ясно, что до него не сразу дошло, что я только что сказал. А затем, выражение на нём изменилось так резко, будто Штефана только что нокаутировали. Да, алкоголь действительно быстро съедает мозговые клетки. Он бросился к своей одежде, лежавшей в общей куче неподалёку и стал нервно рыскать по карманам штанов в поисках телефона. К счастью, он обнаружился на своём месте. Затем Штефан набрал номер Насти.

Последовала продолжительная звуковая череда длинных гудков. Послышалась очередь из коротких «бип-бип-бип». Тем временем я, как верный друг, молча стоял и наблюдал за тем, что происходит. Пока Штефан набирал её номер во второй раз, я достал новую сигарету из пачки. Сложно было не заметить, что держался Штефан так, будто совсем протрезвел. Я услышал, как на этот раз Настя взяла трубку почти сразу. С той стороны сначала послышался какой-то шорох. Затем прозвучал её голос, по тону, ничего хорошего не обещавший.

– Ты совсем офигел?! Чего звонишь? Что нужно?

Полуоткрывшийся от удивления рот Гёте подсказывал, что подобное начало разговора вовсе не было их интимным тайным кодом. Время шло, а ему нужно было что-нибудь ответить. Но на лёгкую победу здесь не стоит рассчитывать.

– Я… – попытался начать он.

На какое-то время, в моих мыслях образовался полный космический вакуум. Я не слышал всего, что они говорили друг другу – и так было ясно, что Штефан в растерянности лепетал что-то, как беспомощная жертва, оказавшаяся в лапах у хищника. Я уже догадывался, где и с кем она была. И вот, я слышу, как она заканчивает разговор.

В этот момент, Штефан был сильным как Зевс и беспомощным как жук со сломанными крыльями и опрокинутый на спину. Он стоял неподвижно и молчал. В этой тишине было слышно и ясно больше, чем если бы он кричал и плакал, проклиная судьбу в придачу. Хоть я здесь был совершенно не причём, я знал каждое его чувство, как если бы сам перенёс их на своём горбу. Хотел взлететь и больше никогда не ходить ногами по этой земле, а если не получится, то исчезнуть, провалиться под землю, побрататься с тамошними обитателями, которые всё равно лучше, чем нормальные, способные передвигаться по поверхности грунта люди.

У Насти было много друзей. У таких как она их всегда немало. Их личная жизнь как многоэтажное здание – пока находишься на одном этаже, остальные не видны. В иерархии геометрических фигур она могла бы занять место многогранника, длинное название которого однажды назвала нам преподавательница, страдающая алкогольной зависимостью, а я умудрился его запомнить: «скручено удлинённая четырёхугольная бипирамида», который, когда-то, ничем не отличался от обыкновенного кубика. Но представление о любой фигуре можно получить исходя только из её названия, а вот человеческие имена мало что сообщают одним своим звучанием, и разбираться приходится по ходу дела.

После этого непродолжительного телефонного звонка, Штефан наконец обратил внимание на меня. Заметил, что в моей позе ничего не изменилось – только сигарета была свежее. Уверен, это его впечатлило, хоть и не знаю, почему. Их разговор, случайным свидетелем которого я стал, нисколько меня не впечатлил. Самого его он потряс до глубины души, но нужно отдать ему должное, держался он стойко. Он спросил меня, что я думаю обо всём этом и как себя чувствую. Я, не задумываясь, ответил:

– Сам знаешь, писатели даже напиться нормально не могут – они будут непрерывно наблюдать за собой и документировать каждую мысль. Точно так же, они следят за окружающими, как те себя ведут, что у них на уме. Всё это так протрезвляет, что рука сама тянется к сигарете. А когда удаётся нормально выпить, я вхожу в ступор, по крайне мере, когда надоедает танцевать, громить всё вокруг и падать куда попало.

– Хорошо, – вздохнул он, – Гоголь, можешь пообещать мне одну вещь?

– Какую такую «вещь»?

– Я знаю, ты любишь всё записывать. Но пообещай мне, что не станешь писать в своих будущих романах о том, что только что услышал.

– Да, я действительно пишу обо всём, что вижу и что со мной происходит.

– Но об этом разговоре – не пиши и не рассказывай никому.

– Хорошо.

– Обещаешь?

– Даю слово писателя – не напишу ни строчки. Я литератор, а не обманщик, хотя всегда думал, что это одно и то же.

– Я серьёзно.

– И я серьёзен. Сказал же уже всё.

После этого, он мог оставить свидетельства о тех событиях, которые разворачивались у меня перед глазами, на мою же совесть.

Только расставшись со Штефаном и всеми остальными в этом мире, я ощутил на себе, как мой корабль входит в другой океан – никем и никогда не изведанный до меня. Подобно Гёте, оставшись наедине с собой, я разделся до трусов и присел у бассейна, позволив невидимому течению забрать мои ноги себе, а вместе с ними все фантомные боли и страхи, которые один за другим во мне замолкали, как финальные аккорды сыгранной безымянной мелодии. Мне не нужен был ни алкоголь, ни прочее из того, что мог предложить неиссякаемый запас нашего бара. Если меня и видел кто тогда, то я показался бы ему невинным спящим алкогольным сном без сновидений. Хоть я и закрыл глаза на очень долгий, почти бесконечный миг, я не отдавался во власть бессознательному и боролся за право мыслить, не девая покорить себя злым духам, а позволить им пролетать мимо себя, свободно и непринуждённо, как вода протекает сквозь пальцы ног в бассейне. Из моей сымпровизированной медитации меня вырвал посторонний человеческий голос – он кричал, бросая на ветер звуки, которые в моей голове выстраивались в один стройный ряд и несли в себе знакомый смысл, понятный с первых секунд моей осознанной жизни. Как удивительно, что одно слово может означать для меня всю прожитую жизнь и перенесённый опыт. На всех языках оно прозвучало бы одинаково, а потому лежало вне рамок лингвистики, передавая лишь то, что должно было передать. Кто-то окликнул меня по имени.

Его звучание открыло мне глаза. Для каждого, кто произносит эту комбинацию звуков, она может нести свой, непохожий на все остальные, смысл. Лишь для меня, когда я оборачиваюсь к тому, кто произнёс моё имя, оно выражает само биение моего сердца каждую секунду, в каждое мгновение этой истории. Я не привык его слышать. Для всех я – просто Гоголь, пускай теперь и безволосый. Но кому-то взбрело в голову забыть об этом и позвать меня по имени. И я отозвался, но только потому, что хотел найти того, кто его произнёс и убедить больше этого не делать.

Штефан выжидающе ждал у дверей дома. Одевшись, я подошел к нему. Он сообщил, что все уже собрались в гостиной и ждут лишь меня одного. Я попросил его больше не называть меня по имени. Он ничего не ответил – да и было ли ему что мне на это сказать?

Оставшиеся в живых заняли все места в большом зале, чтобы вместе позавтракать остатками вчерашних закусок и собраться с силами после вечеринки, пытаясь вспомнить, что же всё-таки произошло, и порадоваться, что всё уже позади. И всё-таки, классная выдалась ночка в честь меня и Хайдеггера. Жаль только, что на завтрак наш второй именинник не пришел – от него остался лишь выдохшийся кальян, да пара пустых бутылок.

Нас было мало, потому что большинство оставшихся всё же предпочитало глубокий сон мучительному бодрствованию. И только с десяток человек, считая меня, доедали остатки шашлыка с последними каплями кетчупа, холодные нюрнбергские колбаски мелитопольского мясокомбината, с застывшим на них жиром; допивали алкоголь, уцелевший с помощью чуда – никак иначе это объяснить было невозможно. Есть мне особо не хотелось – да и у остальных аппетит был небогатырский. Почти все молча курили, пока из колонок доносился рэп, но и он не мог возбудить хоть какие-нибудь чувства в нас. А я думал о том, что все мы превратились в бездумных существ, собрались на пир паразитов.

Затем, Штефан выключил музыку, не спросив ни у кого разрешения, взял литровую бутылку сидра, полную лишь на четверть и поднял её, готовясь произнести тост, будто находился в совсем иных обстоятельствах, в ином мире, среди других людей. Не знаю насчёт остальных, но я приготовился его слушать. Речь, как последняя воля, протянутая неровным дыханием, но искренняя, насколько позволяет человеческая речь.