Охота на тень

– Наверное, он был бы прав, – сказала она, и принялась отточенными движениями чистить корнеплод.

Бритт-Мари выдавила из себя улыбку.

– Я сама могу о себе позаботиться.

– Я в этом не сомневаюсь, – сухо отозвалась Май, вытирая руку о фартук. – Только подходящая ли это работа для молодой матери? – глухим голосом продолжала она, не отрывая взгляда от моркови. Мышцы её жилистых рук ритмично сокращались под кожей, пока она резала и рубила. Наконец на разделочной доске выросла целая гора оранжевых кругляшей.

– Я люблю свою работу. И нам нужны деньги.

Бритт-Мари протянула руку, чтобы дотронуться до Май, но что-то в последний момент её остановило. Она так и осталась стоять, глядя на худую спину свекрови.

– Май, – наконец заговорила она. – Я знаю, что ты решила бросить работу, когда Бьёрн был малышом, и могу это понять, но сейчас всё иначе.

Май вдруг остановилась и уперлась взглядом в сливное отверстие раковины. Бритт-Мари было ясно, что она, возможно, слишком близко подобралась к самой чувствительной теме. Это в семьё Бьёрна не обсуждалось никогда. «Ужасное лето».

– Решила бросить работу, вот как ты думаешь? – спросила Май.

– Я думала, что…

– У меня не было выбора, девочка моя. Неужели тебе кажется, что мне не хотелось бы иметь работу, куда можно уходить по утрам, а возвращаясь, видеть прибранный дом? Еду, уже стоящую на столе к моему приходу? Кому не захотелось бы пожить так, как живут мужчины? И возможно, мне бы это удалось, если бы не родился Бьёрн и не умер Рагнар, и если бы всё не полетело к чертям собачьим тем ужасным летом.

Она умолкла.

– Прости меня. Я не хотела…

Май промолчала, но Бритт-Мари видела, что она изо всех сил сжала нож в кулаке. Костяшки побелели, рука немного дрожала.

В следующий миг распахнулась входная дверь и раздались шаги. В дверях кухни возникла физиономия Бьёрна.

– Привет!

Он по очереди поглядел на Май и на Бритт-Мари.

Улыбка Бьёрна погасла.

– У нас что-то случилось?

10

Дни складывались в недели, а дома у Бритт-Мари с Бьёрном царило хрупкое перемирие, нарушать которое ни у одного из них не было ни желания, ни сил. Иногда они разговаривали друг с другом, и Бьёрн всякий раз бывал полон раскаяния и обещал начать поиски новой работы. А ещё – вернуть деньги.

Бритт-Мари уже не знала, чему верить. Она больше не злилась на Бьёрна, скорее ощущала разочарование и ещё, возможно, удивление. Но прежде всего Бритт-Мари чувствовала усталость – от необходимости постоянно исполнять функцию жандарма, который пресекает любую шалость. А ещё от того, что постоянно приходилось подбирать и выносить окурки и банки из-под пива. Бритт-Мари напрягало, что Бьёрн вовсе не спешил ей рассказывать о том, что произошло у него на работе. Если это было сокращение, не должны ли были его предупредить заранее?

Однако у Бритт-Мари были и собственные тайны. Так ли справедливо было требовать от Бьёрна полной откровенности, когда сама Бритт-Мари предпочитала умалчивать о многом?

Может быть, исходя из этих соображений Бритт-Мари всё же решилась рассказать мужу о распятой женщине, которую обнаружили вблизи парка Берлинпаркен.

Реакция Бьёрна оказалась вполне ожидаемой.

– Ты в своём уме? – воскликнул он. – А вдруг с тобой что-то случится? Вдруг он и тебя достанет?

Бритт-Мари спокойно и обстоятельно разъяснила ему, что большую часть дня проводит, стуча по клавишам печатной машинки, и в таких условиях вероятность того, что кто-то захочет или сможет ей навредить, стремилась к нулю.

Но Бьёрну явно было этого недостаточно.

– Ты должна подать рапорт о переводе, – заявил он. – Сможешь работать на другом направлении. Дорожно-транспортные происшествия, кражи… что угодно, только не это.

Бритт-Мари обещала ему поговорить на этот счёт с Фагербергом, но выполнять обещание не спешила.

Тем временем расследование нападения на Лонггатан, 23, шло полным ходом. Бритт-Мари отныне было позволено присутствовать на совещаниях в прокуренном кабинете Фагерберга. Однако её роль при этом была строго ограничена: ей дозволялось вести стенограмму совещания, чтобы затем перепечатать её начисто на пишущей машинке у себя в кабинете.

Бритт-Мари было отлично известно, что зови-меня-Алисой вполне могла бы справиться с этой работой, однако она не смела возразить шефу из страха быть опять сосланной на работы по разгребанию документальных материалов и раскладыванию их по папкам в огромном сером картотечном шкафу. Едва она подавала голос или каким-то образом высказывала возражение Фагербергу, её тут же посылали за кофе, или вообще в магазин за сигаретами.

Однажды Бритт-Мари раньше обычного справилась со своей печатной работой, но вместо того, чтобы выйти из кабинета и пообщаться с коллегами, она решила переписать начисто свой рассказ об Элси. Для неё это было желанной передышкой между вечными совещаниями и работой за печатной машинкой.

История обросла новыми подробностями, дома Бритт-Мари несколько дней подряд засиживалась допоздна, работая над ней. И теперь ей было жаль, что эта работа подходила к концу.

Бритт-Мари знала, что Фагерберг к ней несправедлив. Более того, эта несправедливость была просто необъяснима. Её каменнолицый шеф был ходячим анахронизмом. Швеция – современная страна, в которой только что на законодательном уровне разрешили аборты и ввели страхование на случай рождения ребёнка. Женщины теперь были вольны выбирать любую профессию, а любовь если и не стала свободна, то уж точно более раскрепощена, чем раньше, – всё благодаря противозачаточным таблеткам.[13 - Страховка, покрывающая расходы, которые могут понести граждане в связи с рождением ребёнка; включает в себя как денежные пособия, так и частичное возмещение расходов на лечение и медикаменты, а также проезд в общественном транспорте.]

Как всё это могло пройти мимо Фагерберга?

Он что, проспал все шестидесятые? И студенческие забастовки, и фестиваль Вудсток, и движение в защиту прав женщин, и знаменитый лозунг «личное есть политическое»?[14 - Имеются в виду различные протестные выступления молодежи в разных странах мира (Франция, Италия, Польша, Югославия, Бельгия, Финляндия, Швеция) в 1968 году, во многом эти протесты были направлены против участия США в войне во Вьетнаме, но также протестующие боролись за права человека, против расизма, выступали в поддержку феминизма и защиту окружающей среды.]

Похоже на то.

Но как бы ни обстояло дело с его отношением к равноправию, невозможно было поставить под сомнение профессиональную компетентность Фагерберга. Твёрдой рукой он направлял ход расследования, и всё последнее время было посвящено скрупулёзному изучению занятий и привычек Ивонн, а также круга её знакомств. Они самостоятельно опросили всех соседей, а с помощью участковых полицейских постучались в дверь к каждому жителю во всей округе. Они опросили даже родителей детишек из группы Даниэля в детском саду. Но никто из опрошенных не замечал ничего подозрительного и не мог припомнить мужчину, которого Ивонн разглядела в парке возле статуи. Всё это Бритт-Мари педантично отражала в своих отчётах.

Её коллеги и не догадывались о том, что перепечатывание отчётов и протоколов стало для неё отныне не только служебной обязанностью, но и убежищем как от ледяного холода, поселившегося в её двухкомнатной квартире, так и от систематических унижений в кабинете Фагерберга. Ибо среди всех несправедливостей мира Бритт-Мари сумела отыскать свой способ не сойти с ума – облачившись в непроницаемые доспехи перфекционизма.

Работал способ безотказно. По крайней мере, так считала сама Бритт-Мари. Если Фагерберг и имел какое-то мнение на этот счёт, он его не озвучивал. А Кроок в основном издавал нечленораздельные одобрительные возгласы по поводу любого высказывания Фагерберга – когда присутствовал на совещаниях, конечно, потому что шеф поручил ему работу ещё над парой дел.

С другими коллегами по отделу Бритт-Мари виделась нечасто, но те всегда дружелюбно ей кивали, столкнувшись в коридоре.

С Рюбэком, конечно, всё обстояло иначе.

Тот часто комментировал неисправимое скотство Фагерберга, и когда он это делал, то всякий раз накрывал руку Бритт-Мари своей ладонью, словно придавая своим словам дополнительный вес.

Бритт-Мари всё это одновременно нравилось и не нравилось, потому что в её душе зарождалась печаль. Мучительная тоска накрывала её, когда Бритт-Мари честно признавалась себе, какие эмоции испытывает по отношению к Рюбэку, а какие – к собственному мужу, который вот уже неделю как перебрался спать на диван в гостиной.

Бритт-Мари закрывала дверь в спальню к себе с Эриком, прежде чем принять лёгкое успокоительное, которое прописал ей врач. Бьёрна, кажется, такая ситуация устраивала, или же он, подобно Бритт-Мари, нашёл способ примириться с положением дел. Он послушно спал на диване и всё больше времени стал проводить в обществе Суддена в старом дачном домике на берегу озера Тунашён.

Бритт-Мари понятия не имела, чем они там занимались, но когда Бьёрн возвращался домой, от него разило выпивкой.

Иногда по утрам, когда Бритт-Мари просыпалась, Бьёрна всё еще не было дома. В таких случаях она чувствовала лишь облегчение. Когда же он предпринимал неловкие попытки сблизиться с ней в этом смысле, она его отталкивала. Как он вообще мог подумать об этом притом, какие между ними теперь были отношения?

И словно ситуация дома была недостаточно катастрофической, Бритт-Мари всё чаще стали посещать мысли о Рюбэке. В том числе в таких обстоятельствах, в которых им вовсе не стоило возникать.

«Что со мной такое?» – спрашивала она себя.