Упавший лист взлетел на ветку. Хроники отравленного времени

– Третий. Если тот самый первый раз считать, то третий. – уточнил я.

– Трупы есть? – озадаченно спросил он.

– По-моему, да… Двое или трое… – ответил я.

– Ч-черт! Твою ж мать! – прапорщик со всего размаха шандарахнул ладонью по столу.

Из чайника повалил пар.

***

История эта началась достаточно давно. И началась она с того, что меня неожиданно призвали в армию. Неожиданно, собственно говоря, потому, что не должен был я туда попадать. Был я студентом педагогического института, учился вполне хорошо, но, будучи на втором курсе, умудрился подраться из-за одной барышни с пренеприятнейшим типом, который, как оказалось потом, являлся сыном первого секретаря обкома. Декан факультета, опасаясь не то за меня, не то за себя, не то за честь ВУЗа в целом, отчислил меня с фантастической скоростью, да еще и сообщил куда следует, мол, студент Нагорный уже в настоящее время таковым не является, да и что-то там еще сообщил, наверное, про того самого сына первого секретаря обкома…

Так что, в армию забрали меня едва ли не прямо с лекции.

Как выяснилось позднее, призыв уже подходил к концу, состав близлежащих военных частей был уже укомплектован, но желание отправить меня служить было слишком велико, и я совершенно непонятным для меня образом попал в эту свою сверхсекретную военную часть в Средней Азии.

Первым, кого я увидел, когда попал за ее ворота, был прапорщик Карнаухов.

Он тогда недружелюбно и невыносимо долго смотрел мне в глаза, а потом сунул в руки сверток пропахшего серой постельного белья и пошел восвояси, буркнув под нос что-то типа:

– Ничего, и не таких вытягивали…

Впоследствии оказалось, что прапорщик был инструктором по реагированию в экстремальных ситуациях, и весь состав рядовых и сержантов очень плотно с ним общался во время соответствующих занятий. Его обязанностью было подготовить нас к любым непредвиденным обстоятельствам.

Полоса препятствий, марш-броски по пересеченной местности, уроки выживания в дикой природе – это все были цветочки.

Рукопашный бой и владение любым видом подручных предметов – об этом не стоит даже упоминать.

Главная задача его была в том, чтобы научить бойца чувствовать себя, как рыба в воде, в любой остановке… Даже не научить, а скорее… В-общем, выбора у нас не было.

Он кидал нас в бассейн с водой со связанными руками…

Подвешивал за ногу на высоте семи метров…

Закапывал в песок с трубочкой от капельницы в зубах…

Поджигал на нас одежду…

Душил полотенцем до потери сознания…

Натравливал на нас собак и ядовитых змей…

В общем, он был для нас, как отец родной.

Как-то раз прапорщик собрал нашу роту в кабинете политпросвещения. Кабинетные занятия в нашем случае были явлением чрезвычайно редким, обычно это было психологическое тестирование или какая-нибудь лекция о выживании в условиях Крайнего Севера – или о чем-то другом, включая непосредственно политпросвещение – что-нибудь о непростой политической ситуации в Лаосе.

Прапорщик тогда встал у кафедры и торжественно произнес:

– Бойцы! Всем известно, что в боевых или в приближенных к ним условиях солдат не должен думать. Думают за солдата командиры. А солдат должен выполнять приказ! Если солдат будет самостоятельно принимать решения или, что еще хуже, терзаться морально-этическими вопросами, он потеряет время, а кроме того, своими колебаниями внесет сумятицу и неразбериху в ряды своих товарищей, что может закончиться гибелью всего подразделения. Поэтому, солдат думать в бою не должен! В это время солдат вверяет себя в руки своего командира.

– Но! – продолжал он – Бывают ситуации нестандартного характера, когда приказ получить не от кого. Тогда солдат не всегда готов к принятию самостоятельных решений. И в этом случае солдат как бы вверяет себя в руки кого-то высшего, кому он мог бы довериться… Например, старые русские солдаты вверяли себя Богу… Мы тоже могли бы вверять себя Богу, но Бога, к сожалению, не существует. Поэтому, мы с вами сами себе придумаем кого-то высшего, исключительно в тактических целях, кто в нашем сознании являлся бы некоторым идеалом, и кому можно было бы доверять.

Он раскрыл папку и стал доставать оттуда листки с изображениями.

На них были нарисованы различные мифические и литературные герои, как правило, воинственного вида. Они и должны были стать для нас этими идеалами. Каждому досталось по такому листочку.

Сидевший рядом со мной Кобылкин получил изображение Ильи Муромца.

Он брезгливо посмотрел на листок и заныл:

– Товарищ прапорщик, а можно мне кого-нибудь другого? Может у вас кто-нибудь посерьезнее есть?

– Кого тебе еще посерьезнее надо, Кобылкин?

– Например, товарища Чапаева или товарища Ворошилова, товарищ прапорщик.

– Это должен быть выдуманный герой, Кобылкин! При чем тут Ворошилов, дурья твоя башка!

– Товарищ пра…

– Отставить саботаж и работать с Ильей Муромцем, Кобылкин!

– Так точно, товарищ пра…

Мне достался очень свирепого вида бородатый мужик в кольчуге с топором.

И так, начиная с этого дня, мы по полчаса, а иногда и больше, рассматривали эту картинку, запоминали все до мельчайших деталей, а потом уже представляли, какой смелый, сильный и справедливый этот герой, как он себя ведет в определенных ситуациях, какой у него голос, как он двигается, как дерется, и так далее, и тому подобное.

А через полторы недели, чтобы служба медом не казалась, прапорщик заставил нас писать сочинение.

Тогда я долго всматривался в листок и пытался что-то написать, но мысли путались.

«Этот воин всем своим видом выражает готовность сражаться в любой момент…»

Нет, не совсем так. Зачеркнул.

«На картинке изображен воин. В левой руке он держит топор наизготовку.»

Опять не то. Ч-черт возьми, что такое! Я же не школьное сочинение пишу.

Я порвал листок и выбросил в урну.

Рядом сидел Кобылкин со своим Ильей Муромцем и, глядя куда-то вдаль, грыз карандаш.

Илья Муромец у Кобылкина был изображен в стиле детского минимализма: румяный, дородный детина, сжимающий в огромной руке довольно скромную по его размерам булаву – издалека казалось, что он держит в руке ложку.

Я глянул на свой листок. У меня картинка была посерьезнее. Не детская какая-то…