Дневник школьника уездного города N

Я открыл профиль Ани. Она была онлайн. Чат с ней грустно пустовал. Мы ни разу не писали друг другу. Черная палочка курсора в строке ввода приветливо мигала – предлагала ввести текст. Я набрал: «Привет». Черная палочка теперь подмигивала в конце слова.

«Кирилл, что ты делаешь?»

Я стер сообщение. Вернулся к диалогу с Сашей, написал «привет, что делаешь». Курсор осуждающе моргал в конце слова. «С чего ты взял, что Саша развлекается с Мишей? Что вообще за херню ты себе нафантазировал?» – сказал себе я, вышел из Вотсапа, заблокировал телефон, убрал в карман, и поднялся с бревна.

Я понял, что меня знобит. Тело тряслось, как на электрическом стуле. Горло жгло раскаленным свинцом. Из носа текло. «Видимо, и меня настигла чума», – подумал я, пока натягивал свитер и куртку. Потом двинулся дальше. Меня шатало. Кое-как, рискуя свалиться в воду, я перешел через мост над каналом. Дальше по берегу мимо мерзлых камышей вдоль течения и затем по накатанной машинами дороге к трехэтажным дамам за полосой тополей.

Дома в первую очередь я принял ванну. Раскинув руки в разные стороны, словно распятый, я заставлял себя терпеть обжигающе горячую воду. Из-под крана била мощная струя вперемежку с паром. Еще бы чуть-чуть горячее, и я мог бы свариться заживо.

Когда ванна наполнилась до краев, я еле-еле дотянулся ногой до крана, чтобы предотвратить потоп. Вода постепенно остывала, а вместе с теплом, казалось, улетучивается и мой дух. Наверное, я бы так и отрубился, если бы меня не вытащил отчим. Мне впихнули каких-то таблеток от температуры – ртуть в градуснике угрожающе приближалась к сорока – положили в кровать, накрыли одеялом, и я забылся мертвым сном.

4 марта 2020. Среда

Два дня я провалялся больным, а на третий встал и пошел в школу.

За день до моего возвращения выздоровела Саша. А за два дня, то есть в понедельник, после того, как я выложил свой пост, мне написала Аня… Но обо всем по порядку.

Для начала болел я не сильно, но очень странно. Температуры не было. Для большей убедительности я нагрел градусник на батарее, чтобы мама разрешила не идти в школу. Горло – да, его жгло, будто туда залили керосина и кинули спичку. Еще навалилась нечеловеческая слабость, будто я превратился в безвольное трясущееся желе. Сильнее всего щемило в груди. Черт… Будто в кулак сжали – аж дышать не мог. Накрылся одеялом – только глаза торчали наружу – тупил в одну точку на белесом потолке и не мог сдвинуться с места. Ел всего раз в сутки. Не знаю, как нашел в себе силы выложить тот пост в понедельник и вроде даже держался бодрячком… но, когда поставил точку в конце последнего абзаца, стало так хреново, что я забился под стол и, тихонько подвывая, просидел там около получаса. Потом вернулся обратно в кровать.

Вечером впервые написала Аня: «Привет, как дела? Почему не пришел сегодня?». Я ответил, что заболел. «Сочувствую», – прилетело следующим сообщением. Я хотел написать что-нибудь еще, но пальцы онемели – видимо, болезнь парализовала опорно-двигательную систему, так что на этом наша переписка оборвалась. Примерно то же самое присылала и Саша. А я точно так же отвечал.

Потом с работы вернулись мама с отчимом. Они усиленно взялись за мое выздоровление. Отчим ходил вокруг кровати и все время твердил, что надо носить подштанники, теплые носки с начесом, что он чуть только повеет простудой, тут же наедается чеснока, напивается молока с медом, и все такое… Мама лечила меня компрессом.

На следующий день, то есть вчера, она осталась дома – поменялась на ночную смену. Под ее пристальным взором я не смог нагреть градусник. Он печально показывал здоровые тридцать шесть и шесть. Мама восприняла это как сигнал к выздоровлению, но все же разрешила пропустить еще один день.

Саша присылала селфи с подписями, типа «а я снова в строю» или «выздоравливай скорее». На некоторых над ее плечом мелькала физиономия Миши. На одной фотке, на которой Саша снимала себя на фоне исписанной школьной доски, я разглядел спину сидящей за первой партой Ани.

А сегодня мама погнала меня в школу. Я попытался вяло сопротивляться, но «раз нет температуры, нет и больничного». Унылый, я поплелся на уроки. Такого острого нежелания идти в школу у меня не было с сентября. Я будто продирался сквозь плотные слои атмосферы и потихоньку сгорал сантиметр за сантиметром, так что даже воздух вокруг красился в причудливые тона…

Мне вспомнилось, как мама привела меня в школу в первый раз. Над центральным входом низенького одноэтажного здания тянулась лента алого цвета, на которой золотистыми буквами значилось что-то типа «добро пожаловать!» или «приветствуем наших первоклассников!» – до мельчайших подробностей не помню, но там точно была какая-то оптимистичная херня, и никто – ну совершенно никто – не удосужился предупредить, чтобы все мы, те, кто, выстроившись в линию, прятал испуганные глаза за здоровенными букетами цветов, оставили надежду здесь, по эту сторону школьных дверей, ибо впереди нас ждали обязательные девять кругов, а для самых отчаянных грешников – одиннадцать и жуткий финальный босс с именем из трех букв – ЕГЭ.

На самом деле в детстве я хотел в школу. Уже лет в пять упрашивал родителей отвести меня туда. И первые несколько лет даже с удовольствием учился. Наверное, потому что всю программу я проходил дома заранее, сам или с мамой, особенно когда речь касалась каких-нибудь гуманитарных предметов. Помню, как меня удивляло, что некоторые дети в школе не только ничего не знали про географию, историю, биологию, но и не хотели знать. «Зачем?» – спрашивали они. «Да потому что интересно!» – отвечал я. Они меня не понимали, а я не понимал их.

Конечно, потом, как у всех, школа осточертела: мне стукнуло тринадцать, меня накрыла инверсия полюсов – поменялись местами черное и белое, хорошее и плохое, все, чему учила мать, типа «слушайся старших, не обижай младших» казалось неправильным, потому, если взрослые сами ни хрена не знают, с чего они решили, что могут учить меня…

Каким-то образом я дотянул до девятого, и даже перешагнул в десятый. И вот теперь я здесь – сижу с Димой за второй партой третьего ряда, спереди – Аня, сзади и с краю первого ряда – Саша.

В первую половину дня наше с ней общение почти свелось к нулю. Сначала она закидала меня упреками, типа пока она болела, я не удосужился ее навестить, мало проявлял сочувствия и все такое. Потом надула губки и вертела собранными в хвост волосами. Сам я ходил хмурый – наверное, сказывалась болезнь – мне совершенно не хотелось ни с кем общаться. Может, поэтому, когда Саша обиделась, я вроде как даже ощутил облегчение – можно было замкнуться в себе, повесить огромный несшибаемый замок и на все попытки заговорить со мной словами «кто вы такие – я вас не звал» мягко посылать куда подальше.

Вокруг Саши крутился Миша. Он все время сыпал шутками и выглядел как истинное олицетворение жизнелюбия. Я искоса поглядывал в их сторону и думал, что вчера в мое отсутствие у них было достаточно времени, чтобы насладиться друг другом. От подобных мыслей по венам разливался горький яд – меня всего передергивало, а в глотке снова жгло горечью, будто простуда вернулась и два дня полоскания и таблеток пошли насмарку.

Несколько утренних перемен между уроками я держался подальше от Саши и Миши. Причем без усилия с моей стороны – между нами словно ненадолго возникло невидимое поле, как аномалия «Трамплин» в «Сталкере», которая отбрасывала меня при приближении к Саше.

С другой стороны, краем глаза я все время замечал красную кофточку Ани – мне нестерпимо хотелось подойти к ней – сам не знаю зачем. Подсесть за парту, что ли. Выгнать оттуда Арину и сесть самому. Или просто хоть минутку постоять рядом… Без слов, без всяких попыток заговорить – просто находиться как можно ближе.

Раздираемый противоречиями, будто привязанный за руки к двум разъезжающимся в противоположные стороны лошадям, я не знал, что делать, и поэтому не делал ничего. Когда после звонка на перемену, весело галдящий поток вымывало из класса, я тупо оставался на месте, бездумно и слепо листая ленту Инстаграма или шаря по каналам телеги, или забрасывал на спину рюкзак и молча среди последних перебирался в класс следующего урока.

После большой перемены Саша сменила гнев на милость. Она вскочила на парту прямо передо мной и ошарашенным Димой, словно наездница в седло на конных соревнованиях. Димины тетрадки смялись. Ее руки оказались на моих плечах. Она соскользнула мне на коленки и радостно заявила:

– Ну ладно! Я тебя прощаю.

Дима недовольно собирал ошметки разорванных листов со своими каракулями. Саша болтала ногами. В аудиторию сунулся Миша – видимо, возвращался с обеда – увидев нас, он на мгновение замешкался – шедшая позади Арина чуть не врезалась ему в спину – потом он развернулся и вылетел в коридор. С Ариной в класс вошла Аня. Она даже не взглянула в нашу сторону. Зато я, не отрываясь, следил, как она вплыла в класс, громко хлопнула дверью, как в тот раз, когда я впервые ее увидел, и медленно – время будто растянулось в длинную скользкую змею – медленно прошла на свое место, аккуратно села на краешек стула, ровно вытянулась в осанке…

Саша взялась теплыми ладонями за мое лицо, повернула к себе и, глядя в глаза, сказала:

– Так что? Мир?

Я угрюмо кивнул.

Оставшуюся часть дня Саша от меня не отходила. Она повисала на шее, так что мне приходилось держать ее за талию, чтобы мы бы оба повалились на пол. Теперь невидимое поле выросло между мной и Аней. Она отодвигалась все сильнее и сильнее, и я уже едва мог различить ее ярко-красную кофточку, будто какой-нибудь последний пароход уносил ее в неведомые дали.

Аня что-то щебетала мне в ухо. Я больше молчал. Миша по низкой неустойчивой орбите кружился вокруг нас. Он, словно мотылек, приближаясь к лампе, опалял крылья и с дымовым шлейфом уносился прочь.

Я все еще чувствую слабость, болит голова, что-то тягостно давит в груди, будто ее привалило бетонной плитой, и вообще, похоже, я полностью не выздоровел. Жаль, что мама отправила сегодня в школу. Может, если бы я остался дома, то долечился бы как следует.

8 марта 2020. Воскресенье

Сегодня в районе двенадцати встретился с друзьями. В честь праздника они выпивали у Тараса дома. Его родители, как часто бывает, свалили на дачу – тот огромный загородный дом, который называть просто дачей у меня с трудом поворачивается язык. Тарас зазвал всех к себе в четырехкомнатную квартиру рядом со старой школой, и мы: Авдей, Сева, Игорь, я и сам хозяин квартиры – выперлись на балкон. Под жгучим весенним солнцем они вливали в себя хмель, а я молча с завистью смотрел, как холодные капли пива катились по зеленым горлышкам бутылок, срывались со скользкого стекла и летели разбиваться вниз на голую плитку балкона. Передо мной будто крутили рекламу – не хватало только подписи внизу экрана: «показываемая продукция безалкогольная» (хотя, все понимают, что это не так).

Я не пил – не было денег. Восьмое марта – значит, копи денежки на подарки противоположному полу. Я бы вообще не стал зависать с друзьями, если бы ни одно дело, которое гигантской саднящей занозой сидело у меня в одном месте. Как ни пытался, я не мог выкинуть его из головы. Деликатность моего дела заставляла меня осторожничать. Я подходил к нему издалека, потихоньку, маленькими шажками, будто ступал по минному полю, и в любой момент могло рвануть – ребята обо все догадаются – и мои ошметки разлетятся по всей улице. Даже спокойной непробиваемой самоуверенности Игоря не хватило бы, чтобы собрать их обратно.

Я подождал, пока ребята слегка поднакидаются. Более того, я всячески способствовал этому процессу: я их подначивал, раззадоривал и провоцировал. Они подвоха не замечали – думали, я просто куражусь. Иногда мы негласно устраивали соревнования, кто кого споит. Обычно проигрывал Сева – он не подозревал, что участвует, да еще и в роли жертвы. Сейчас я в одиночку активно спаивал остальных. На самом деле мне нужен был только Тарас – точнее, сведения, которыми он владел. Остальные под раздачу попали случайно, типа лес рубят – щепки летят. После второй бутылки, когда ребята повеселели, а Тарас стал плевать на головы идущим под балконом прохожим, я приступил к активной фазе операции – к блицкригу.

Под нами как раз проходила симпатичная девушка, и я обратил на нее внимание остальных. Они вульгарно повосхищались. Потом, подобно великому манипулятору, перевел тему на одноклассниц – для меня бывших, для ребят нынешних. Авдей с Тарасом стали ржать над Севой – рассказали о его новой попытке подкатить к Вике из параллельного класса. Тот безвольно мычал, по лицу ползали красные пятна, глаза скакали по веткам деревьев в паре метрах от балкона. Тарас открыл Викину страницу в Инстаграме. Там, под толстым слоем фильтров, она обнималась с каким-то парнем. Сева окончательно раскис. Он свесил голову и, казалось, готов был вот-вот расплакаться. При взгляде на него у меня сжалось сердце. Я поспешно предложил посмотреть страницы моих одноклассниц. Ребята с восторгом согласились. Сева облегченно выдохнул.

Я открывал профиль за профилем. Ребята сыпали своими комментариями – не все из них мне хотелось выслушивать, и ни одно не хочется записывать сюда. Подошел черед Ани Корниловой. Ею никто особо не впечатлился. Я типа случайно обронил, что она встречается с каким-то полудурком.

– Кстати, может, ты его знаешь? – небрежно спросил я у Тараса.

Имя того утырка, с которым встречалась Аня, я выведал еще в середине недели. Сама она, конечно, не сразу призналась. Когда удавалось ненадолго оторваться от цепких Сашиных рук, я пытался намеками выведать у Ани ее избранника. Она делала вид, что не понимает.

Тогда я решил действовать иначе. Я вдоль и поперек исследовал ее странички в социальных сетях – перешерстил весь Инстаграм, облазил по всем закоулкам ВК и под микроскопом разглядел каждую деталь в Фейсбуке. Совместных с ним фоток она не выставляла. Тогда я запоминал всех парней, кто ставил ей лайки и комментировал фотки, переходил на их странички и искал ответные лайки от Ани. Нашлось четыре пересечения. Двое из них – наши одноклассники: Миша и Влад. С ними она встречаться не могла. Двоих других я не знал. Но у одного мне запомнилась куртка с меховым капюшоном на аватарке. Он стоял в ней на фоне заледенелой Кубани. Илья Лядов – его фамилия показалась мне смутно знакомой, но я не мог припомнить, где ее слышал прежде. У Ани в Инстаграме я остановился на фотке, где она, изящно наклонив голову набок, позировала у торгового центра. У самого края фотки, в отражении полупрозрачной витрины, словно пятно на объективе, смутно вырисовывался силуэт фотографа. Присмотревшись повнимательней, я опознал этот уродливый меховой капюшон.

Аню фотографировал Илья Лядов – значит, с высокой долей уверенности можно предположить, что он и есть ее парень. Причем фотографировались они довольно давно – в январе во время морозов. Неужели, они встречаются уже два месяца?

В пятницу после уроков у нас проходили доп. занятия по истории. Мы с Аней сидели за одной партой. Я пошел на хитрость: во время нашего с ней обсуждения Октябрьской революции семнадцатого года, пока Аня доказывала, что это на самом деле переворот, я, возражая, мимоходом, двадцать пятым кадром, как Тайлер Дёрден в «Бойцовском клубе», перечисляя штурмовавших Зимний дворец революционеров, вставил имя Ильи Лядова.

Аня хотела было что-то ответить и запнулась – даже слегка закашлялась.

– Что ты сказал? – спросила она, придя в себя через минуту.

– Ничего, – ответил я.

– Нет, ты что-то сказал.

– Я сказал, Троцкий считал октябрьский переворот продолжением Февральской революции.

– Да при чем тут Троцкий?! Ты сказал Илья Лядов!