Дневник школьника уездного города N

Странно, я так отчетливо запомнил некоторые моменты по дороге к Тарасу, будто кто-то вставил камеру в глаз и непонятно зачем со скрупулезной тщательностью их фиксировал. Я помню, как проезжали по мосту через канал. Из камышей на обоих берегах торчало по удочке. Потом автобус не свернул к остановке, хотя должен был, и поехал прямо по трассе к заводам. Светофор показывал зеленый. На перекрестке стояло три машины: две легковые и одна газель фирмы по перевозке мебели. Солнце светило на краю неба, и когда мы ехали мимо лесополосы, разделяющей трассу и дорогу в город, оно заморгало сквозь ветки деревьев, а я зажмурился, но не отвел глаз. Потом были эти мужики с завода. Может, они и вовсе не заметили меня, и никто не спотыкался, и старушка сидела не рядом, а чуть поодаль, и ребенок тыкал пальцем не только в меня, а во всех подряд – не знаю. Может быть. Может быть… Я в основном смотрел в окно.

После центрального рынка следовал длинный перерыв до Бульвара Мира. Почему-то никто не додумался влепить там остановку. Автобус катил мучительно медленно. По тротуарам брели легко одетые люди: девушка с розовыми волосами, лысый мужчина в длинном плаще, будто он вылез из Матрицы, трое парней из моей старой школы, женщина с широкой двухместной коляской для близнецов.

На следующей остановке в автобус никто не зашел, хотя битком набитая людьми, она, казалось, вот-вот развалится: стекла треснут, железный каркас погнется, человеческая масса хлынет на проезжую часть. До этой остановки я обычно провожал Сашу… Автобус, словно психанул, из-за того, что никто не захотел на нем ехать – тронувшись с места, он резко вырулил сразу на третью полосу дороги, подрезал водителя из «Яндекс.Такси», впихнул себя в густой поток и круто свернул на повороте. За окном справа мелькнул Вечный огонь и стела с фамилиями погибших защитников города во время Великой Отечественной войны, слева – городской гуманитарно-технический колледж. Дальше понеслась аллея – автобус нещадно гнал мимо деревьев, мимо недавно построенной на деньги завода церкви, мимо спорткомплекса «Олимп», дворца бракосочетания и автомобильной мойки, мимо длинного дома, прозванного Китайской стеной, мимо гипермаркета «Дары моря», мимо проходящего по городу кусочка железной дороги. Автобус, не останавливаясь, летел до самого моста на вторую половину города, притормозив только у детской поликлиники. Мимо будто пронеслась вся моя жизнь. Все семнадцать лет я ездил по этой дороге в школу, в секцию на карате и глазные процедуры…

Напротив Сбербанка с длинной очередью к банкоматам я перелез в двадцать четвертую маршрутку, где забился на последнее сидение. Медленно стемнело. Половину окна закрывало переднее кресло – я не мог как следует рассматривать пейзажи за стеклом, поэтому от нечего делать открыл заметки на телефоне, записал несколько своих мыслей – они переросли в поток, и мне захотелось выложить их в блог. Хорошо помню тот момент, будто это происходило только вчера. Может, оттого, что в следующие несколько недель связными мыслями я думать уже не мог. Прямо в телефоне я наскоро отредактировал текст – от него осталось всего пару абзацев – и с ожиданием чего-то грандиозного выложил его в Телеграм.

Да, меня тогда била легкая мандражка – на следующий день мне предстояло объясняться с Сашей, и я думал, будет круто, если запишу текст (путь и короткий) со своими ощущения до разговора с ней и еще один после. Я одновременно боялся и сгорал от любопытства. Надо ли говорить, что моим планам не суждено было сбыться…

На даче у Тараса я оказался раньше остальных. Пришлось около часа слоняться по окрестностям и рассматривать дорогущие дома его состоятельных соседей. Я даже представить не мог, сколько денег зарабатывают их владельцы. Несколько раз я прошел мимо дома Ани. Может, втайне я надеялся ее увидеть. Может, нет – не знаю. И один раз я оказался возле той злополучной еще целой заброшки. Ведомый каким-то неведомым порывом я приблизился к ней. Наполовину сгнившие окна смотрели на меня угрюмо, будто хотели прогнать, а я не понимал их намека, и под давлением сгустившихся сумерек, они хмурились все сильнее и сильнее.

Тарас и остальные прибыли, а вместе с ними коньяк и кола. Началась наша обычная тусовка. Игорь бренчал на гитаре, Авдей, подняв стакан как знамя, хвастался своими успехами с противоположным полом, Тарас подкалывал Севу, тот беспрестанно твердил «отстань». Я принялся отчаянно накидываться. Даже Авдей не выдерживал такого темпа, а Игорь возмущенно воскликнул:

– Куда ты гонишь?!

Неожиданно коньяк кончился. Пришла пора возмущаться мне. Какого черта они купили так мало? Я даже не успел опьянеть. Ближайший магазин находился хрен знает где, и кроме пива там ничего не было.

Тут Авдей загадочно улыбнулся.

– Хочешь продолжения? – спросил он.

Разумеется, я хотел. Тогда у него в руках непонятно откуда появилась пластиковая бутылка «Простоквашино». Сперва я подумал, он прикалывается.

– Молоко? – спросил я.

– Ага.

Тарас засмеялся, но не зло, как издеваясь над Севой, а каким-то сытым довольным смехом. Игорь поморщился, но ничего не сказал. Сева заискивающе улыбнулся. Авдей разлил бутылку с молоком ядовито-зеленого цвета в пять маленьких кофейных чашек. Моя совесть возопила страшным криком, напоминая об обещании, которое я давал матери и самому себе два года назад. Я подавил его – мне пришла мысль, что Аня в этот самый момент, наверное, гуляет со своим парнем. Может, они целуются.

Не задавая вопросов и стараясь не дышать, я в два глотка осушил из чашки противную жирную зеленую массу.

То, что принес с собой Авдей, чаще всего называют манагой. У нас еще говорили «бомба». В детстве я часто слышал о ней от старших, но до двадцатого марта две тысячи двадцатого года я не знал, что она такое.

Для приготовления манаги требуется два литра молока, желательно с максимальной жирностью; сгущенка – если натуральная, то половина банки, если нет, то целая; полстакана сахара; немного сливочного масла; сушеные соцветия марихуаны с высоким содержанием тетрагидроканнабинола (не менее пятнадцати процентов) и марля. Если манага делается из «дички», то, скорее всего, содержание ТГК в ней невысокое, поэтому в ход может идти все: стебли, шишки и листья.

Молоко выливается в большую кастрюлю и подогревается на среднем огне. После нагревания в него добавляется измельченная марихуана. Далее молоко с марихуаной варится до закипания. Обязательно необходимо постоянно помешивать, чтобы молоко не подгорало. После закипания огонь убирается до минимального, а молоко в кастрюле варится еще тридцать минут, после чего в него добавляется сгущенка, сахар и сливочное масло. Полученная смесь варится еще двадцать-тридцать минут, в течение которых нельзя позволить молоку сильно загустеть. Затем с помощью марли манага процеживается в отдельную тару, туда же отжимаются остатки соцветий. После остывания напиток готов к употреблению.

Мы выпили. Ничего не произошло. Авдей, разочарованный отсутствием эффекта, предложил прогуляться. Он надеялся найти кого-нибудь, у кого можно было бы стрельнуть денег. Нам понравилась его идея, но у пивного ларька никто не подвернулся. Мы прослонялись по темным пустым улицам около получаса, и как-то само собой вышли к заброшке. Время перевалило за десять ноль-ноль – купить алкоголь шансов не осталось. Разозленные Авдей с Тарасом принялись громить старый наполовину сгнивший дом. Они вырывали рамы с оконных проемов, выламывали доски из стен и скидывали все эти деревяшки в центре первого этажа рядом с лестницей.

В отличие от гашиша манага вставляет не сразу – надо подождать около часа. Кроме того, сложно рассчитать нужную дозу. Чаще всего распитие начинается с небольшой порции, примерно по сто грамм, и добавляется каждый час по мере наступления прихода. Я тогда этого не знал…

Я обнаружил себя с особым остервенением расшатывающим перила лестницы. В шаге от меня Игорь, непонятно где найденным ломом, крушил толстые перегородки между комнатами. В отдалении Сева прыгал на длинной доске. Авдей и Тарас продолжали разбирать стены.

Здесь в моей памяти все смешивается. Не знаю, что действительно произошло, что навеяно наркотическим трипом, а что породило мое собственное воображение под влиянием последовавших событий. Даже само время будто уплотнилось – классические законы физики перестали работать. Оно искривлялось, комкалось и скрючивалось – его будто перекосило сколиозом четвертой степени. Какие-то далекие события из детства, как, например, когда мы с Костей, напившись пива, звонили во все подряд квартиры и убегали, вдруг вклинились в эту ночь, и мне казалось, что это было не два года назад, а происходит прямо сейчас. Авдей с Тарасом, наоборот, перемещались дальше в прошлое, и не сейчас, а тогда, два года назад, громили какой-то странный дом, в котором все мы: и Авдей, и Сева, и Игорь, и Костя, и Леша, и Леня, и Вадим, и Дима с Мишей – все, кого я когда-либо встречал за семнадцать лет, бегали по этому дому, и как будто кто-то догонял нас, и нельзя попасться ему, потому что тогда, тогда, тогда… А потом со второго этажа спустился мой предыдущий отчим, и я схватил горящую головешку, и размахивал ею перед собой, чтобы он не подходил, и клялся, что если еще хоть раз увижу его, то довершу начатое, и он не отделается одним разодранным ухом…

Не знаю, кто поджег дом. Помню только, как красный язык пламени яростно вцепился в остатки лестницы. Потом я снаружи – огонь внутри. Красные точки вылетают из пустых оконных проемов первого этажа. А на втором – в темном окне застывает силуэт бомжа. И я точно помню, как посмотрел на всех четверых стоявших рядом со мной: Авдей, Тарас, Игорь, Сева – они тоже его видели. Я понял это по выражению ужаса на их лицах. По страху в глазах. По отвращению, с каким они учуяли запах горящих волос, потому что и я его чуял.

В ту ночь дом сгорел дотла. Если пожарные и приезжали, то только утром, когда от него ничего не осталось. Но, скорее всего, их не вызывали. Дом стоял на отшибе. Никто не обращал на него внимания. А потом… Потом всем стало не до него… Пандемия китайской заразы добралась и до нас. Вскоре город закрылся на карантин. Я его почувствовал не сразу. До меня только теперь дошло: мир переживает легкую версию апокалипсиса. У меня он был свой.

Странно, что в то утро обошлось без похмелья. Видимо, оно вмазало по мне позже. В голове, тихо посвистывая, гулял ветер. Мысли выдуло, а вместе с ними и умение говорить. Я молча озирался по сторонам и долго не мог понять, где я, кто я, и самое главное – зачем я нужен. То есть, конечно, я знал, что проснулся у Тараса на даче – сам он, не моргая, с вытаращенными глазами сидел напротив на заблеванном диване – знал я и то, что мне нужно бежать домой, но я не мог отыскать во всем этом хоть каплю смысла.

Под ногами плашмя растянулся Сева с голым надутым животом и широко раскрытыми глазами. Уставившись куда-то под диван, он не двигался с места. На кресле, скрюченный, бесформенный, как эмбрион, лежал Авдей. В окне торчало солнце. Свет от него тянулся по всему первому этажу, как густое дымное марево. На низком гостином столике, ровно посередине, торчала пустая бутылка из-под молока.

Прошло минут пять, хотя может и час, с тех пор как я очнулся, когда из кухни показался Игорь. Я вяло обернулся в его сторону. Он стоял в дверном проеме. Свет лился сзади, из-за спины – слепяще яркий, обжигающий роговицу – у меня на глазах выступили слезы. Игорь, пошатываясь, держался за дверной косяк. Его темный силуэт будто сиял в лучах, как в фильмах про инопланетян, когда те выходят из летающих тарелок, или про святых, когда те отправляются на небеса. Он осторожно, боком, по-над стеной скользнул в комнату, остановился возле камина и медленно сполз на пол. Возможно, мне только слышалось, а может, и правда кто-то тихо жалобно поскуливал.

Прошел еще час или пять минут – сказать сложно. Из кучи сваленной в углу одежды донеслось дребезжание, потом спокойная мелодия, тонкая как свист. Никто не сдвинулся с места. Мы так и просидели, пока она не закончилась. Потом звонил второй будильник с той же самой музыкой. Потом третий. На четвертом я понял – это мой телефон. Я бы, наверное, продолжил его слушать, как остальные, но мне вдруг показалось, будто петля времени замкнулась на одном моменте – на этом самом будильнике – и он звонит не в четвертый раз, а в первый – это меня снова и снова закидывают на десять минут назад.

Я поднялся на ноги. Точнее, я только что сидел на полу, опираясь спиной о газовую плиту, и вот уже стою в углу, склонившись над грудой одежды. Руки, словно чужие протезы, почти не ощущались. Свою куртку я нашел не сразу. Несколько раз я поднимал ее, пристально разглядывал и бросал обратно на пол. Потом все же узнал: вытащил из кармана телефон и резко оборвал мелодию. Повисла тишина. Я пожалел, что выключил звук.

Вспоминая то утро, я задумываюсь, отчего оно выдалось таким тяжелым. Ночные галлюцинации давно кончились – мир обрел стандартные формы. Мой организм чувствовал себя хорошо – не как обычно после попойки, когда ломит все тело и кишки лезут из горла, а как после крепкого долгого сна. Сам же я – или то, что называется «я» – отчаянно корчилось от боли…

Мы, так ни разу и не заговорив, молча разошлись по домам. Один Тарас остался на прежнем месте. Он даже не запер за нами.

Домой я приехал ближе к обеду. Мать с отчимом не поняли, что меня не было всю ночь. Они удивились, увидев меня на пороге. Я сказал, что утром ходил в магазин. Они поверили. Я заперся в своей комнате и около часа ходил по-над стеной от двери к окну, от окна к тумбочке возле кровати, оттуда обратно к двери и снова к окну.

Помню, в детстве мать отводила меня в гастрольный зоопарк. Там за прутьями облезлый тощий волк с высунутым языком бегал туда-сюда по тесной клетке в пару человеческих шагов. Пока я минут десять стоял возле него, он так и не остановился. Я спросил у мамы, почему он носится как обезумевший. Она пожала плечами. Сейчас точно так же по своей комнате носился я.

Потом ноги успокоились. Я долго стоял у окна и смотрел на макушки позеленевших тополей. Они покачивались, словно хотели меня загипнотизировать. Я все смотрел, смотрел, и думал, что за ними обрывистый берег и мутные воды канала, затем полузаброшенные дачи, широкое пустое поле перед заводом, газовая электростанция с длинными полосатыми трубами, хмурые неприветливые улицы, упирающиеся в городское кладбище на горе, а где-то за ним в элитном коттеджном поселке старый дом, сгоревший этой ночью…

«А вдруг этого не было? Что если глюки?» – подумал я.

Во мне вдруг загорелась надежда – да такая сильная, что я не мог оставаться на одном месте. Подобно бензину, сгорая, она вновь заставила меня бегать по комнате. Несколько квадратных метров – слишком тесное пространство для рвущейся наружу энергии, которая, казалось, вот-вот заполнит всего меня и, когда места больше не останется, рванет ядерным взрывом. Вновь одевшись, я выбежал на улицу, понесся вдоль зеленого забора детского сада, мимо пустыря с грудой мусора посередине, мимо общаги, мимо своей начальной школы, к остановке возле трассы, где запрыгнул в первую попавшуюся маршрутку – город за стеклом расплылся в длинное серое пятно – я где-то вышел, снова куда-то бежал, запрыгнул в автобус и почти сразу из него выскочил, долго шел пешком вдоль пустой дороги с кустами по обочинам и внезапно оказался у вчерашнего дома.

Надежда одномоментно умерла. Бетон под ногами треснул, поехал куда-то в сторону. Дыра ширилась темнотой. Я смотрел на остатки дома и чувствовал, как меня будто тянут назад и вниз, к этой дыре. Твердое под ногами исчезло совсем. Я рухнул в черную бездну.

Несколько следующих дней я почти не помню. По протяженности они укладывались в минуту – и то в размытую с неясными очертаниями. Я не выходил из комнаты. За это время кто-то звонил – я брал трубку, но не мог ничего понять, словно там говорили на чужом незнакомом языке. Кто-то писал в Вотсап. Я не отвечал. Читать тоже не получалось – я будто забыл алфавит. Когда в комнату заходила мать, я садился за компьютер и пялился в монитор на пустой рабочий стол. Она что-то говорила – я тупо кивал. Она уходила. Кажется, за несколько дней я не произнес ни слова.

А потом я оказался дома у Авдея. И еще был разговор с отцом Тараса. Не знаю, что произошло раньше. Логично предположить, сначала мы ждали Тараса, а когда он приехал с отцом и тот вывалил на нас кучу дерьма, мы пошли к Авдею. Но мне почему-то помнится наоборот.

По всей видимости, мы договорились впятером собраться и обсудить, как жить дальше, но Сева не пришел – он заперся дома, на звонки не отвечал, а его мать сказала: он заболел. Тарас ожидаемо оказался мудаком. Поэтому мы собрались втроем: я, Авдей и Игорь.

Все происходило как в тумане, как в бреду. Сквозь голубоватую дымку я видел очертания предметов, сквозь вату до меня долетали неразборчивые голоса. В ушах слегка гудело и булькало. Изредка возникавшие бессвязные мысли, в основном из междометий, больно впивались в мозг. Я отгонял их, желая вновь погрузиться в сладкую дрему. Мне удавалось балансировать в невесомости на грани реальности и бреда: когда мир становился четче, а туман призрачнее, я затыкал уши и закрывал глаза; когда туман загустевал, я цеплялся за окружающие предметы, чтобы совсем не улететь в никуда.

Помню, мне было очень удобно в таком состоянии, и я намеревался протянуть в нем как можно дольше – может, остаться навсегда, но Авдей одной фразой, слишком осязаемой для того, чтобы ее не услышать, вырвал меня в настоящий мир.

– Я не хочу в тюрьму, – сказал он и ударил кулаком по шкафу.

Там хранилась посуда, и за ударом последовал звон, но я его еле слышал. Зато его слова прогрохотали так, будто он кричал мне в уши – причем сразу в оба. Туман рассеялся.

Я сидел в кресле, обхватив ноги руками и уставившись в пустоту перед собой. Авдей ходил по комнате. Изредка он останавливался возле шкафа и лупил по нему кулаком. Игорь, скрестив руки на груди, стоял у стены возле дверного проема, будто следил, чтобы не вошел никто посторонний, хотя в квартире находились только мы трое.

Авдей вышел на середину комнаты, остановился и как-то затравленно посмотрел сначала на меня, потом на Игоря. Он будто ждал возражений. Мы промолчали. Он вернулся к шкафу, взялся обеими руками за его деревянный бок и с криком «не хочу!» несколько раз саданулся в него лбом.

– Авдей, успокойся, – сказал Игорь.

Его голос дрогнул на последнем слоге. Авдей не слышал – он продолжал биться головой о шкаф. Тогда Игорь повысил голос, и снова мне показалось, он вот-вот завизжит. Авдей перестал. Какое-то время он стоял неподвижно, с закрытыми глазами, уткнувшись в шкаф. Повисло молчание. Слегка позвякивала посуда. За окном противно пищал мусоровоз. Он поднял на меня глаза и сказал:

– Никто не должен узнать.