Дневник школьника уездного города N

Меня остановило только одно. Я лежал в ванне, крутил в пальцах тоненькое лезвие от бритвы, тускло горели лампочки над зеркалом, горячий пар шел от воды, и тут я подумал: каково будет маме заходить в ванную после моей смерти? Я пролежал там, пока вода не остыла. Потом вылез, обтерся полотенцем и убрал бритву на место. Я не мог покончить с собой дома – не хотел, чтобы маму всю оставшуюся жизнь преследовал образ моего трупа в этой ванне.

Далеко от воды как инструмента самоубийства я не ушел. Следующим вариантом, над которым я задумался, стало самое редкое из способов, на которое приходится всего около двух процентов всех случаев самоубийств, – метод, избранный Вирджинией Вулф, – утопление.

Об утоплении я вычитал не очень много – больше размышлял сам. Хорошо плавающий с детства, я боялся, что не смогу утонуть: сработают рефлексы, и инстинкт самосохранения заставит меня грести, а если я попытаюсь сопротивляться, то течение, как в фильмах, вынесет меня на берег. Для надежности, конечно, можно было бы взять с собой что-нибудь тяжелое, например, пару утюгов – привязать к ногам и прыгнуть с моста в Кубань. Тогда мое тело нашли бы через несколько дней или недель, обезображенное до неузнавания, изъеденное рыбами и покрытое водорослями. Все эти дни, пока меня будут искать, мама, наверное, просидит дома в надежде, что я еще жив…

Нет, это жестоко по отношению к ней, но идея с прыжком мне понравилась: как у Ива Кляйна – в пустоту, только по-настоящему.

В тот же день на велосипеде я поехал в район новостроек, где из земли тянулись к космосу бетонные шестнадцатиэтажки. Долго колесил от дома к дому из двора во двор – сам не зная, чего ищу. Пустая голова гудела, как иногда по утрам гудят трубы завода, и все мысли тонули в этом гуле. Я зачем-то рассматривал асфальт под домами, словно пытался убедится, что в последний момент он не подставит меня: не превратится в батут, или воду, или что-то типа того. А может, я неосознанно пытался представить себя лежащим плашмя, с вдребезги разбитой головой, с неестественно вывернутыми ногами… Не знаю… Все это я представлял уже потом, наверху, когда смотрел вниз, а о чем думал тут, помню хуже.

Я выбрал два шестнадцатиэтажных дома с общими балконами рядом с гаражами. Общие балконы – чтобы не ломать замок на крышу; шестнадцатый этаж – чтобы наверняка; гаражи – чтобы спрятаться между ними от полицейских. Я не мог просто сесть на скамейку у подъезда и ждать, когда кто-нибудь пойдет выгуливать собаку. До меня бы докопался любой мимо проходящий патруль. Велосипед пришлось спрятать за гаражами. Самому залезть в щель между кирпичными стенами гаражей, откуда я видел двери обоих подъездов, а при появлении ментов мог быстро забиться глубже в щель.

Я сосчитал, что после появления в окне над подъездом человеческой фигуры, спускавшейся по лестнице вниз, до момента открытия дверей проходит тринадцать-пятнадцать секунд. Именно за столько времени я должен был успеть добежать до подъезда, чтобы придержать дверь и попасть внутрь.

В тот день я ничего не сделал. Стемнело. Во всем доме зажглись окна. Нестерпимо замелькали темные силуэты на желтом фоне. Казалось, все они одновременно решили выглянуть во двор, будто чувствовали меня. И ждали. Несколько раз по двору проехала полицейская машина с громкоговорителем. «Оставайтесь дома! Не покидайте место проживания без экстренной необходимости. Оставайтесь дома!» – повторяло из нее металлическим голосом. Я сел на велосипед и помчался домой.

Утром я проснулся рано – меня разбудила мама со словами «хоть в школу и не идти, но учебу никто не отменял». Я встал без возражений, невозмутимо проделал весь «утренний туалет», позавтракал яичницей с жареной докторской колбасой и зачем-то бросил в рюкзак несколько первых попавшихся под руку книжек – видимо, по привычке. Кажется, это были учебник «Введение в философию», который я взял в школьной библиотеке и до сих не вернул, тонкая брошюра со стихами Есенина – подарок дедушки, который я несколько лет назад закинул на дно тумбочки с разным хламом и только накануне случайно нашел, и путеводитель по Москве в глянцевой бумаге – понятия не имею, откуда он взялся.

Мама с отчимом сразу ушли. Я закрывал за ними дверь.

– Не скучай, – бросил отчим и стал быстро спускаться по лестнице.

Мама замешкалась на пороге. У перил как-то неловко обернулась, едва не упав, долго не отводила от меня взгляда. Я смотрел под ноги.

– До вечера, – сказала она.

– До вечера, – ответил я, чувствуя, как по желудку растекается ядовитая желчь.

Потом я набросил куртку на плечи, рюкзак – за спину, ноги – в кроссовки. В коридорном зеркале отразился семнадцатилетний школьник в классических брюках и старых грязных кроссовках. Подхватив велосипед под мышку, я вышел на лестничную площадку, запер за собой дверь, спустился по лестнице с третьего этажа и вывалился из подъезда.

Солнце бледнело далеко за серой пеленой облаков. Неистово бушевал ветер. В воздухе пахло кислым перегаром. Я сразу понял, что оделся слишком легко – тонкая куртка не спасала от пронзительных уколов ветра. С минуту я нерешительно топтался на месте, размышляя, как поступить: повернуть назад за теплой одеждой или обогнуть дом, пройтись по-над каналом и дальше мимо четырехэтажки, футбольного поля, мимо озера и дома деда, мимо заброшек, на которых я ребенком с другими детьми играл в догонялки, по дорожке на краю пшеничного поля, которая вела дальше в яблочный сад, мимо дачных участков, где в детстве мы с Костей воровали малину, мимо недавно отстроенного магазина, по проулку к перекрестку двух центральных улиц района, от него к синей двухэтажке с маленьким ларьком, где в детстве я выпрашивал деда купить мне жвачку, мимо детского сада к моему дому, где на третьем этаже второго подъезда вечером будет ждать меня мама.

Помню, я рассмеялся вслух. Я тогда подумал, что теплая одежда мне ни к чему – я больше никогда и ничем не заболею.

Я сел на велосипед, наушниками заткнул барабанные перепонки – кажется, заиграла «Bad Guy» Билли Айлиш – и привычным маршрутом по берегу канала, через мост, мимо плотины, по окраинам города, покатил к району новостроек – к облюбованной днем ранее шестнадцатиэтажке.

Ждал я долго. Одного выходившего жильца случайно пропустил. Ветер истерично трепал легкую весеннюю куртку и бросал мелкий грязный песок в лицо, из-за чего я спрятался в щель между гаражами и не заметил, как из подъезда выскользнула девушка в белой шапке с маленькой собачкой на привязи. Потом шел лысый мужик с пакетом из «Пятерочки». Я хотел было увязаться следом, но он скрылся в подъезде раньше, чем я успел добежать до двери.

Следующего жильца дома пришлось ждать около часа. Плей-лист кончился – в наушниках затихло. Ноги затекли. Чтобы размяться, я вылез из своей засады, трусцой пробежался от скамейки к скамейке. Невольно мне представилось, что под подошвами кроссовок не асфальт, а пустота. Меня затошнило – я забился обратно в свою щель. Тут от подъезда донесся противный писк домофона. Я встрепенулся – дверь медленно открывалась. В несколько шагов я оказался рядом с ней. Из подъезда медленно выходила старушка.

– Давайте подержу, – сказал я, вцепившись в ручку двери, пока она мелко семенила мимо, после чего нырнул внутрь и плотно закрыл за собой.

Наверх я почему-то поднимался пешком. Может, оттягивал момент. Может, забыл о лифте. Не знаю. Кажется, на восьмом этаже я остановился в первый раз. Воняло застоялым сигаретным дымом. На ступеньках перевернутой лежала полная окурков пепельница. На полу – кучки золы.

Второй раз остановился уже на шестнадцатом. Выйдя на балкон, долго пытался отдышаться. Смотрел вверх – на серое небо. Солнце едва пробивалось сквозь мутную пленку облаков. Ветер заунывно гудел за пределами балкона.

Наверное, с полчаса я простоял так, размышляя, как буду выглядеть после падения. Я понимал, что от моего черепа останутся только осколки, а мозг превратится в серую лепешку, и меня это не пугало. «Ну похоронят в закрытом гробу. Мертвым свет не нужен, – думал я. – Маму только жалко. Ей, конечно, будет тяжело…» Мне захотелось повернуть обратно. Я буквально чувствовал, как тело сопротивлялось – меня словно привязали на поводок и тащили прочь от парапета.

Тут я впервые посмотрел вниз.

С шестнадцатого этажа машины кажутся маленькими спичечными коробками, люди – разноцветными кляксами. А если готовишься спрыгнуть, они будто отъезжают еще дальше, уменьшаются, становятся расплывчатыми, фокус теряется, дух захватывает, голова кружится – кажется, следующий шаг будет невероятно легким, и на мгновение возникает ощущение, будто ты уже в полете, почти в невесомости, мозг в страхе перед ударом съеживается, сердце в панике долбится о ребра, кожу обдает холодным электрическим разрядом, лежащие на парапете ладони примерзают к бетону, руки от запястий до плеч немеют, колени подгибаются… И в следующий миг ты обнаруживаешь себя спиной прижатым к стене. До парапета снова несколько шагов – они кажутся километрами.

Я не смог прыгнуть. Мое тело, управляемое моим мозгом, не позволяло мне умереть.

Я подумал было прыгать спиной, чтобы не видеть высоты, но тут же отмел эту мысль. Мозг должен умереть первым. Если упадешь на спину, можешь сломать позвоночник – получишь тяжелую черепно-мозговую травму, на мелкие кусочки раздробишь кости ног и рук, и чудом выживешь, оставшись калекой. Мне не нужно таких чудес.

Тогда я решил обмануть мозг алкоголем.

Я бегом спустился вниз, на велосипеде доехал до «пьяного угла» – ларек, притворяясь продуктовым магазином (чтобы не закрыли на карантин), вывалил на прилавок гору макарон и гречки, но за ними пряталась выпивка. Там я купил семисотмиллилитровую бутылку самого дешевого коньяка и пол-литра колы и спешно вернулся обратно. На этот раз дверь подъезда пропустила сразу – я увязался вслед за женщиной с пакетами, у почтовых ящиков дождался, когда она уедет на лифте, потом сам его вызвал и поднялся на шестнадцатый этаж.

Я снова стоял у пропасти. Руки дрожали так же, как и в прошлый раз. Ноги так же приросли к бетонному полу. Только теперь минута за минутой, глоток за глотком (три – коньяка, два – колы) мир становился ярче, тело – послушней.

Сначала кончилась кола, хотя я и пытался ее экономить. Тогда я насильно, морщась и сдерживая рвотные позывы, запихивал в себя отвратительный коньяк, и сам не заметил, как вдрызг опьянел.

Стемнело. Окна соседних домов весело подмигивали яркими желтыми глазами. Крыши слегка раскачивались, словно качели, какие в детстве мастерил мне дед. Пропасти за балконным парапетом больше не было – один монотонный потемневший асфальт с машинами – и так близко: только протяни руку или сделай шаг…

Дальше воспоминания размазываются густым мазком с ярко кричащими красками. Помню, как наполовину свесившись, животом лежал на парапете. Кровь хлынула в голову. Волосы на макушке потянулись вниз. Ноги оторвались от бетонного пола и уже висели в воздухе, когда кто-то резко дернул меня за рюкзак.

– Какого хуя ты тут делаешь?! – заорал мне в ухо чей-то грубый мужской голос.

Я снова стоял на балконе. Меня шатало. Перед лицом маячил лысый мужик в трико и майке. Мне прилетела сильная оплеуха.

– Только не в моем дворе, уебок!

Он попытался ударить меня в подбородок, но я сам повалился на пол – его кулак лишь слегка зацепил по щеке.

Кажется, он и сам был пьян. В зубах торчала незажженная сигарета с кнопкой на фильтре. Я хорошо ее разглядел, потому что помню, как его перекошенное лицо приблизилось, я едва успел отвернуться – меня тут же вывернуло наизнанку.

Потом я бежал вниз по лестнице, а тот мужик орал мне вдогонку, и я как-то добрался домой – уже затемно, но раньше мамы с отчимом, не заперев дверь, повалился в кровать и отрубился.

В течение следующих нескольких дней все разрешилось. Конечно, я не покончил с собой – иначе некому было бы писать эти строки. А также я узнал, что бомж не погиб в том пожаре, так что мои терзания оказались напрасными. И вроде я должен радоваться, но мне отчего-то хреново. Мать даже предложила связаться по скайпу с ее знакомым психологом. Думает, я стрессую из-за этого вируса. Мне повезло с эпидемией. Она прилетела очень кстати. Благодаря ей никто не заметил, как я едва не убился.

Без даты

Сегодня утром я долго стоял перед зеркалом, вглядывался в отражение и не узнавал себя. Я сравнивал свои выложенные месяц назад в ВК фотографии с тем, что видел сейчас и… Есть такие упражнения для детей: найди десять отличий. В моем случае надо хорошенько напрячь воображение, чтобы найти сходства…

Черт… Почему-то тяжело писать… И не только. Вообще все тяжело.

Тяжело говорить, смотреть, слушать, держать спину ровно, сидеть на одном месте и куда-то идти тоже тяжело. Ничего не делать еще тяжелее. Тогда в голову лезут всякие мысли, от которых, кажется, вот-вот сойду с ума…

Может, психушка не самый плохой вариант? В американских фильмах люди часто оказываются там, потом выходят излечившимися и продолжают жить как ни в чем не бывало.

Нет, в России так не работает.

А если бы у меня получилось?

Вот от таких мыслей я и пытаюсь сбежать. Вокруг меня гора учебников и куча исписанных листов. Туда сбежать. Бороться с мыслями можно подменяя их. Как только я чувствую, что где-то на краю сознания маячит образ того злополучного дня, готовый вот-вот разрешиться полноценным воспоминанием или оформиться в идею… Идею… Идею… (О чем ты говоришь? Какая чушь!). Сотри все. Сотри к херам все свои дурацкие тексты. Они – бесполезный кусок дерьма, как и вся твоя жизнь, которой к тому же по-настоящему никогда и не существовало.

Только бегство в учебу, по уши, с головой, не замечая ничего вокруг, только так можно спастись от всего этого. Какая-нибудь идиотская история о кретинах из позапрошлого века, что устроили государственный переворот в центре Европы. Их расстреляли. Или нет – их повесили. И не в центре, а на окраине, в северном городе св. Петра, построенного в болотах, на чьих-то останках, каким-то безумцем, и все они безумцы: стоять на площади, когда в тебя палят из пушек, а через сто лет штурмовать Зимний, а еще через сто – стрелять по Белому Дому или они наоборот его защищали? Кто они? Кто они? Все они постоянно суют голову в петлю: от Достоевского до Сократа – в обратной последовальности.