Не оставляя

– Так бы сразу и сказали… студенты… – пробурчал себе под нос толстый усатик.

Он добавил газу, и мы буквально через минуту выехали за город. Узкая шоссейная дорога, изгибаясь, протянулась, как я понял, совсем недалеко от побережья. По бокам мелькали непролазные кусты и деревья орешника. Пару раз сверкнули на солнце указатели с обозначением поворота на шоссейные ответвления к домам отдыха, которые, судя по всему, спрятаны были где-то недалеко в гуще деревьев, а скорее поближе к морю, до которого от шоссе по моим прикидкам было не более четырёх-пяти километров.

Вскоре, недолго попетляв по извилистому узкому шоссе, затем свернув в очередное ответвление, мы, проехав, как я и предполагал, ещё около четырёх километров, и, сделав круговой вираж-разворот в обратную сторону, остановились у свежевыкрашенного в голубой цвет небольшого остановочного павильона. Это была конечная остановка. На всю дорогу сюда было потрачено всего-то минут двадцать.

Расплатившись с водителем, я вышел вслед за компанией молодых туристов, так и не поинтересовавшись их туристическим маршрутом, – хотя меня всю дорогу так и подмывало это сделать. Не поинтересовался в конечном счёте не потому, что они всё равно бы не раскрыли свои карты – лазутчики они и есть лазутчики, – просто мне показалось, что некоторая бестактность всё-таки могла присутствовать в таком обывательском любопытстве, которое проявить я не смог скорее потому, что ощущал себя здесь ни много ни мало настоящим столичным персонажем с тонким пониманием допустимого и возможного и даже уважал себя за это.

Оглядываясь по сторонам, я только и успел, что глотнуть прохладный чистый воздух, как старенький микроавтобус, газанув, помчался порожняком обратно в город, оставив за собой быстро таявшее голубое облако выхлопного газа. Когда автобус скрылся за ближайшим изгибом шоссе, я, проследив все другие видимые изгибы, заметил, что шоссе в том месте, где я стоял вовсе не заканчивалось, а сворачивало за остановку, где подобие узкого зелёного туннеля в зарослях кустов и деревьев вело, по-видимому, в чащу леса. Никаких разъясняющих указателей на этом ответвлении не было.

Компания замаскированных под туристов лазутчиков, взвалив на себя рюкзаки и позвякивая чем-то металлическим (это могло бы и насторожить), уверенно проследовала в этот зелёный тоннель и быстро там скрылась.

Справа от остановки за красивым кружевным решетом металлического забора в убегающей перспективе зелени каких-то ветвистых, но невысоких деревьев, поверх которых кое-где возвышались и остроконечные шпили кипарисов, виднелось светлое трёхэтажное здание. Часть окон ослепительно бликовало на солнце. На крыше здания, по центру, виднелся небольшой, но броский транспарант со знакомым жизнеутверждающим лозунгом (белым по ярко-красному) «Миру-мир!» Крыша ещё одного здания поменьше выглядывала из зелени значительно левее первого. За ним тоже было какое-то строение. Выгоревшая на солнце вывеска недалеко от входа гласила, что передо мной школа-интернат пансионного типа.

«Наверно это и есть то славное учебное заведение, куда мне предписано явиться», – ответил я сам себе, на возникший вопрос. Следующая уже большего размера и более нарядная вывеска у красивой металлической калитки и массивных железных ворот гораздо нагляднее подтвердила краткую информацию на первой. Мимоходом ознакомившись и с ней, я направился к ближайшему зданию. Шёл я по асфальтовому тротуару, а потом по брусчатой дорожке с застывшими по бокам навытяжку молодыми кипарисами и аккуратно подстриженными кустами, источавшими какое-то уже знакомое мне мягкое приятное благоухание. Солнце только начинало припекать, и я подумал, что Даша, наверно, в это же самое время в городе подходит к музею, чтобы выяснить судьбу своего словаря, а посему не за горами было моё приятельское и не слишком обременительное (я всё-таки на это надеялся) общение с ним.

За пологим спуском где-то справа слышались звонкие голоса. Пройдя ещё чуть дальше, я поверх кустов увидел небольшую спортивную площадку и теннисный корт, где в ярких лучах солнца в белых спортивных майках и синих шортах две худенькие симпатичные девчонки тринадцати-четырнадцати лет учились подавать через сетку теннисный мяч. При каждой неудачной теннисной подаче они громко что-то обсуждали между собой, смахивали ладонями с разгорячённых лиц капельки пота, звонко смеялись и показывали друг другу какие-то круговые движения ракеткой. Интернатского физрука Игоря Николаевича, о котором тепло говорила Даша, на площадке не было – видимо, дав задание своим подопечным, он предпочёл на солнце не париться.

Мне тут же пришла мысль, что эти увлечённые теннисом младшекурсницы, задержавшиеся по какой-то причине на каникулах в интернате, скорее всего, даже рады, что физрука нет рядом и он не мешает им весело проводить время.

«Эй, чемпионки! – громко крикнул я. – А где тут у вас учебный корпус?

Учебно-административный корпус маячил прямо передо мной, да и брусчатая дорожка вела, как я понимал, именно к нему, что, конечно же, делало мой вопрос откровенно излишним. Видимо, просто захотелось, направляясь к маячившему зданию, бросить мимоходом пару фраз юным первокурсницам. Так сказать, обозначить своё появление и попутно на всякий случай заметить им, что я тоже большой любитель помахать ракетками и даже был чемпионом школы по теннису, правда, по настольному, что, впрочем, было не так уж и важно для шутливого обмена ничего незначащими фразами. Но шутливого общения не получилось.

Одна из девчонок на мой вопрос показала язык, а другая, сердито обернувшись, махнула теннисной ракеткой в сторону близстоящего здания и изготовилась принимать подачу своей соперницы, тем самым как бы давая понять мне, что я отвлекаю их от дела. И всё же я пожелал им на прощание заняться настольным теннисом. Ответом были всё те же короткие сердитые взгляды.

«Лучше б эти девчонки загорали на ухоженной нежной травке или ловили бабочек в кустах, чем изнуряли себя беготнёй на солнцепёке», – это я уже подумал, когда подходил к зданию.

На площадке учебного корпуса рядом с монументальным высоченным флагштоком, в верхней части которого из-за безветрия алый шелковистый стяг висел как-то уж совсем неоптимистично и скучно, стояла какая-то мебель – в основном учебные столы. А рядом у широко распахнутых дверей в сильно выгоревшем на солнце рабочем халате голубоватого цвета со следами пятен желтой краски на корточках сидел далеко уже немолодой человек и кистью размешивал в пластиковом ведре сероватую известковую жидкость для побелки деревьев. Седые очень длинные его волосы были собраны на затылке в тугой серебристый пучок, который истончаясь, кудряво извивался чуть ниже плеч, как у какого-нибудь самого настоящего хиппи. Глянув на меня, среброволосый хиппи неторопливо поднялся с корточек и интеллигентно поинтересовался куда я направляюсь. Услышав о двадцать первом кабинете, он подробнейшим образом изложил как пройти в левое крыло здания и где расположена двадцать первая аудитория, в которой, как он словоохотливо тут же доложил, уже сделан ремонт и заменены учебные столы и где сейчас, по-видимому, идёт занятие.

Вежливо поблагодарив седовласого садовника (по-видимому, это был именно он) за его вряд ли так необходимый мне в эту минуту исчерпывающий доклад, я прозорливо предположил, что Стелла Александровна занималась там сейчас с отстающими. «А с кем же она должна заниматься в каникулы, как не с двоечниками!» – также мысленно согласился я с этим своим предположением. Себя, конечно, к данной категории я не причислял, но ещё раз вспомнил отца, уверявшего меня перед отъездом своим неожиданно прорезавшимся высоким тенором, что у тётушки в её замечательном заведении следы двоечников, как и прочих ископаемых, испарились ещё в мезозое. Насчёт ископаемых он, пожалуй, был прав, а вот по поводу двоечников, видимо, сильно погорячился.

Большие круглые часы на стене в вестибюле первого этажа над мозаичным панно бравого пионера с горном в руке показывали без четверти десять. Они сильно отставали. В этом я был более чем уверен, потому что мои наручные командирские ещё никогда меня не обманывали и показывали сейчас ровно десять. Я с удовлетворением отметил, что прибыл вовремя, словно курьерский по расписанию. Жаль, что тётя не отметит сей факт – потому как она где-то сейчас ораторствует на совещании и, наверно, убедительнее всех выбивает для своего заведения что-нибудь из учебного оборудования, типа новых стульев, – столы-то, как я видел на входе, уже благополучно доставлены. И, может быть, впервые я с пробудившейся гордостью за свою тётушку-директрису подумал о том, что она ведь вот так почти случайно, можно сказать, мимоходом и без особых на то притязаний вдруг предстала передо мной совсем с другой стороны. Предстала не только довольно-таки успешным педагогом-администратором, о чём я приблизительно знал и от отца, – но и вместе с тем она предстала весьма и весьма неплохим деловым или, как говорили в то время, пробивным человеком, оперативно решающим множество проблем сугубо хозяйственного порядка. И это несмотря на внешнюю мягкость, неуёмную и излишнюю на первый взгляд говорливость по любому поводу и даже порой прилипчивую надоедливость. «Но главное, наверно, в том, – подумалось мне, – она, как никто другой, умеет мягко ненавязчиво убеждать – и не только на своих совещаниях…» Это как раз я мог подтвердить на собственном опыте.

Поднявшись на второй этаж по широкой мраморной лестнице, я без труда среди прочих кабинетов нашёл и необходимую мне двадцать первую аудиторию. И когда я по школьной привычке хотел заглянуть в замочную скважину двери, та вдруг беззвучно распахнулась, едва ли не расшибив мне лоб. Из двери быстро вышла девочка-подросток приблизительно такого же возраста что и девчонки, тренировавшиеся на теннисной площадке. Под мышкой у неё был рулон ватмана, а глаза сияли какой-то великой идеей.

«На двоечницу она совсем не похожа», – мелькнуло у меня в голове.

Проводив взглядом почти летящую лёгкую фигурку до самой лестницы и постучав для приличия в полуоткрытую уже дверь, я быстро вошёл в неё.

В просторной аудитории, за столом у окна, в светлых летних брюках (нога на ногу) и короткой белой блузе (линия спины подчеркнута, словно у балерины, но не напряжена) сидела брюнетка лет двадцати пяти – двадцати восьми и что-то быстро писала на листке бумаги. Её чёрные аккуратно стриженые с блестящим отливом ухоженные волосы придавали её лицу бледность и своим отблеском и игрой со светом чем-то мне напоминали иссиня-чёрные переливы большого вороньего крыла, по которому, гуляя, слегка прошёлся ветер, не нарушив при этом идеального порядка всех перьев и тончайших волосков.

На мой стук она повернулась и в упор из-под чёлки посмотрела на меня своим пронзительным и немного высокомерным взглядом, как бы вопрошая, кто я такой и чего тут настукиваю и ломлюсь в дверь. Глаза у неё тоже были подстать её волосам с каким-то завораживающим отблеском.

– А где я могу увидеть Стеллу Александровну? – поздоровавшись с загадочной брюнеткой, спросил я, попутно обшарив взглядом аудиторию, как будто почтенный педагог, о ком я интересовался, мог спрятаться под одним из дальних столов.

Но вряд ли Стелла Александровна могла так легкомысленно играть в прятки, ожидая меня. Её здесь просто не было. И я уже начал лелеять мысль, что она внезапно заболела или её так же, как и тётушку, вызвали на какое-нибудь совещание… Ну, к примеру, по вопросу её срочной передислокации в другое учебное заведение за пару сотен километров отсюда с отменой всех учебных занятий, в том числе и с моей скромной, уже почти поверившей в это чудо, персоной. Как это здорово было бы сейчас вместо занятий найти Дашу и махнуть с ней на городской пляж.

Между тем брюнетка, выслушав мой вопрос о том, куда подевалась Стелла Александровна, посмотрела на меня немного с удивлением и представилась:

– Стелла Александровна Ниссэн! А вы, наверно, Андрей!

– Да, я Андрей, – слегка ошарашено произнёс я, и зачем-то снова поздоровался.

А затем, уже злясь на себя за свою секундную оторопь, добавил, стараясь представиться теперь в том же стиле, что и она:

– Андрей Николаевич Леженёв.

Я даже её мимику изобразил очень похоже, что точно было уже лишним.

– Ну что ж, проходите, Андрей Николаевич, присаживайтесь, – произнесла она с ударением на моём отчестве и едва заметной тонкой то ли усмешкой, то ли у неё всегда было такое выражение губ.

Раздумывая, где мне присесть, я медленно прошёл в середину аудитории и уселся за крайним столом у открытого наполовину окна, из которого был прекрасный вид почти на всю южную территорию, прилегающую к зданию. Отлично просматривалась вдали и дорожка, по которой я шёл несколько минут назад.

– Андрей Николаевич! – опять с ударением и едва заметной улыбкой тонких ироничных губ обратилась она ко мне. – Пересядьте, пожалуйста, поближе!..

«Вот докопалась!» – подумал я про себя. Но, молча, встал и пересел на парту ближе.

– Андрей Николаевич, пожалуйста, прошу вас вот за этот стол! – Стелла (так я стал её теперь называть про себя) всё с тем же выражением своих губ указала рукой на стол перед собой.

Пришлось опять подчиниться. Не мог же я ей сказать: «Стелла Александровна, хватит командовать и изображать злого капрала, ближе к делу!»

Я сидел в двух метрах от неё и, делая вид, что протираю стекло своих наручных часов, искоса смотрел, как она, встряхнув своими черными точно смоль волосами, открыла какую-то книжку. Маникюр на её пальцах был ядовито-фиолетовый.

Неожиданно она спросила:

– Андрей Николаевич, а где ваша ручка и тетрадь?

– Забыл в автобусе, потому что автобус попал в аварию… все пассажиры попадали, и я тоже упал, а ручка с тетрадью закатились куда-то… – начал врать я самым наглым образом, попутно стараясь соорудить на лице учтиво-вежливое и одновременно слегка хамоватое выражение.

– Хорошо, – прервала она мой вызывающе неправдоподобный трёп, – вот возьмите чистую тетрадь и мою авторучку.

Тетрадь была обычная на двенадцать листов, как и простенькая тонкая авторучка с незамысловатым колпачком.

Она передала мне эту канцелярию и попросила внимательно послушать её.

Начала она с того, что в упор глядя на меня и медленно вращая карандаш между пальцами, обрисовала план предстоящих занятий по литературе и языку. До обеда будут два спаренных занятия по языку, по сорок пять минут каждый, потом час перерыва, а затем – два занятия по литературе. Всего курс рассчитан на четыре недели, после чего зачёт. Занятия через день, не считая выходных.

– А если я не сдам зачёт, меня наверно исключат из вашего прекрасного заведения? – поинтересовался я, попробовав изобразить примерно такую же тонкую полуулыбку, которая и не думала сходить с её бледного лица.

К её лицу, кстати, я стал привыкать. Оно, надо признать, было очень красивым и, на мой взгляд, удивительно своеобразным из-за своей неуловимой утончённости, но главным, конечно, были её тёмные глаза. Когда она смотрела в упор, хотелось или надерзить, или отвести свой взгляд на время в сторону.

– Если зачёт не будет сдан, то занятия продлятся ещё неделю, – ответила она. – Хоть до конца лета… до тех пор, пока не будет положительного результата.

После этих невесёлых то ли уточнений, то ли скрытых угроз началась первая часть занятия, состоящего для начала из теста-диктанта, чтобы выяснить общий уровень моей грамотности и знания родного языка.

Грамотность моя оказалась на удивление вполне удовлетворительной, несмотря на то что Стелла зачем-то исчеркала красным вдоль и поперёк около трёх исписанных мною под её диктовку страниц. Кажется, она не ожидала от меня такого, в общем-то, совсем даже неплохого результата – видать, думала, что я прискакал сюда на ослике из какой-нибудь захолустной деревни.

«Андрей Николаевич, не обольщайтесь, работать есть над чем!» – заявила, тем не менее, она ледяным тоном с всё той же своей фирменной полуулыбочкой.