13.09

– Ревность такая штука… Считаешь себя стоическим человеком и невозмутимой личностью, но вдруг появляется странное жгучее чувство. И это чувство закоренелого собственника, приравнивающего любимого человека к своей самой дорогой и обожаемой вещи, а потому не имеющего никакого иного права как быть всегда и везде со своим обладателем.

– К чему это ты?

– К тому, что это не ревность. Просто хочу прояснить, заметь, в который раз, что наши проблемы кроме нас самих никто не решит. Спрошу ради смеха: что сказал Николас?

– Он представил меня отцу. И… я спрашивала о работе не только для тебя, но и для себя тоже.

София осторожно на меня поглядела.

Я знаю точно: она понимает, что, идя на такие шаги, неизменно сталкиваешься с болезнью современного общества. Но я рад, что моя любимая при всем этом остается оптимистом.

– Отцу? Вот как.

– Ничего страшного не случилось. Он обычный старик, только богатый и важный. Выслушал, кивнул и сказал, что его сын обо всем позаботится. Я и видела-то его меньше минуты.

– Сын позаботится, – саркастично кивнул я. – Ты все еще веришь в благородство и непорочность Нико? Противно думать о нем так же, как раньше. Да, он вроде бы изменился, но все еще точит маленький червячок сомнения. Природа его порока хитра. Смотришь на хорошо знакомого тебе человека, и вдруг он превращается в монстра. Кто готов к этому? Кто сможет сдержаться, дождаться обратной трансформации, не убить тут же пугающую новую сущность?

– Я думала об этом перед тем, как пойти к ним, – сказала София. – И когда разговаривала с Нико, увидела в его глазах все то, о чем ты сейчас говорил. Там, в его темной радужке появилось что-то дьявольское. Я ожидала этого. И сделала вид, что ничего не замечаю.

Я молчал. София продолжила:

– Расстояние между нашими лицами стало таким вдруг близким. Я видела, как дышат поры на его коже. Ощущала, как под его одеждой проступает пот. Глеб, ты прав…

Она неожиданно отвернулась. Произнесла тихо:

– Ты прав, я не готова к явлению монстра. Но Николас… Он просто обещал помочь. А все остальное было будто подсмотренным спектаклем.

Я осторожно обнял Софию:

– Суть представления лучше всего видна с первых рядов зала, с самых дорогих мест, когда ты почти на сцене. Но не вини актеров за их роли. Ведь это сродни проклятию: зритель может покинуть зал, актер же нет, он должен доиграть все до конца. Пожалей актера, но возненавидь драматурга. Изменить текст нельзя. Каноны незыблемы. А вот дверь с надписью «Выход» всегда к твоим услугам.

София обернулась, на лице блуждала улыбка.

– Но если ты действительно почти на сцене? Не знаешь слов, не знаешь действий, но уже совершаешь их, говоришь что-то. Уже и не зритель, но еще не актер, и заветная дверь далеко, за сотнями голов жаждущих развязки зевак. Что тогда?

– Притворись играющей роль. Стань соавтором, пропиши своего персонажа, обмани постановку.

– Но спектакль явно затягивается…

– Попробуй доиграть до конца. Но ни в коем случае не беги за кулисы. Чрево театра опаснее сцены. Не известно, в кого превратят тебя все эти гримеры и костюмеры, кем обречет стать режиссер. А так есть хоть какой-то шанс остаться собой, случайным зрителем, позванным на сцену потехи ради.

– Ох… Лучше всего брать места на балконе, если идешь на премьеру.

– В нашем случае лучше всего был бы просмотр в записи по старому доброму телевизору. Но у нас его нет. Никаких технологий. У нас с тобой аналоговая жизнь.

София вновь улыбнулась, покачала головой. Поднялась с кровати; полумрак очертил ее тело, но скрыл лицо. Изящно изогнувшись, нависла надо мной соблазнительной фурией, сказала негромко:

– Нам и без этого ящика замечательно живется. Подожди минуту, Глеб, и я устрою тебе второй акт…

Мышцы живота напряглись – от смеха и скрытого, густого желания.

– Надеюсь, все будет по правилам? Три звонка, занавес, аплодисменты? Выход на бис и посиделки после всего?

София нахмурилась, но тут же рассмеялась, несильно ударив меня ладонью по обнаженному бедру.

– Можешь рассчитывать на автограф, если будешь упорен, – подмигнула она. – Твоя идея мне определенно нравится.

– Гитары?

– И вино, – кивнула София, – и свечи. Сыграешь мне?

– Только если сыграешь в ответ. Мы оба ответственны за наше счастье, помнишь?

– Помню. Тогда договорились.

София вышла из комнаты. Сквозь медленное течение томной мелодии раздался шум падающей на дно ванны воды. Я поднялся с нагретой, чуть влажной постели, сдвинул в сторону тяжелую штору – до окна был один-единственный шаг. За стеклом страстно ярился снег. Над скоплением снежных, постоянно меняющихся созвездий мрачно нависало черничное небо. Дальше, в пульсирующей темноте, угадывался холм на берегу озера, и на нем ощерилось черным старое кладбище – оно совсем рядом, нужно лишь перейти проходящее внизу шоссе. В кронах голых деревьев налился влагой темно-синий купол белокаменной церкви. А на той стороне озера, у старой железной дороги, темнели руины некогда мощного бетонного бастиона. Сбитый в углах квадрат, зияющий ранами в стенах, две тянущиеся вверх красных трубы, одна из которых навсегда потеряла надежду дотронуться до небес, сокрушенная наполовину; здание завода, производившего радиоэлектронное оборудование. Этот квадрат, засыпанный снежным пеплом, разметался по стылой земле; жалкий мертвец, скалящий обнаженные челюсти на наш дом. В плохую погоду, глядя на эти руины, кажется, что из красных труб валит серый жирный дым, а дым этот не что иное, как рвущиеся на свободу души всех тех людей, что нашли свою смерть в прошедшей Войне. Видно у огромных ворот вереницу темных грузовиков. В них – мертвые люди. Колоссальная печь ожидает ужасную пищу. Летит медленно снег, пронзает воздух стрелы дождя, падают красно-желтые листья – все тянутся в мрачный бетонный квадрат грузовики, все валит и валит дым.

Наши души превратили в дым.

Но сейчас с высоты двадцатого этажа я видел то, что и должно – безмолвные руины. И невероятное чувство покоя от этого вида, сдобренное размеренным ритмом близкой мелодии. Грозная белесая стихия над городом и музыка в недрах темного дома – вот то, что многим так не хватает для понимания собственной жизни. Соединить это, слить втайне от всех для того, чтобы через миг эта гармония превратилась в фантастический хаос, и там вдруг мельком увидеть себя – обнаженного, беззащитного…

– Помнишь тот апрель в Петергофе?

Место и время нашей первой встречи. Улочки, заваленные мусором, дворцы, исторгающие из своих обесчещенных чрев вонь нечистот, площади-пустоши с раскрошенными камнями, иссохшие чаши фонтанов, покрытые сетью трещин, и постоянный гул работающей строительной техники, подменивший собой шум залива…

– Конечно…

– Сейчас там заканчивают работы. Я бы хотела съездить туда с тобой – говорят, совсем скоро там станет так же красиво как раньше. В следующем мае запустят Большой Каскад.

София сидит на стуле, в ее руках черная акустическая гитара. Тонкие длинные пальцы правой руки меняют свои позиции, левой – перебирают серебряные струны. Она наигрывает приятную легкую тему. Мое местоположение напротив Софии, я небрежно восседаю на голом паркете, скрестив по-турецки ноги. В моих руках тоже гитара; цвета волнистого клена, и она чуть больше той, что у Софии, а струны на ней бронзовые. И руки бездействуют; игра Софии самодостаточна. Ее музыке сейчас не нужен союзник. На подоконнике пульсирует пламя зажженных свечей, и его трепет отражается на лакированной поверхности гитар, волнует границы света и тьмы на стенах позади нас. Слышен ветер снаружи. Запах тел, горячего воска, едва уловимый привкус металлического эха от струн заполнили спальню. София кивает головой в такт, легким флажолетом заканчивая свою игру.

– Мы обязательно туда съездим. Ну что, моя очередь?

Музыка изменилась. В ней нет беззаботности, нет того, от чего можно улыбнуться. Можно сказать, что София – это мажор, а я минор. Красота звучания разнится в настроении. Если печаль ее музыки радостна и легка, то моя игра может показаться глубокой хандрой. Поэтому обычно я стараюсь музицировать в одиночестве. Но сегодня мы с ней заодно.

– Давай, заставь меня задуматься о вечном, – улыбается она, – а я тебе подыграю.

Звучат ноты аккорда.

– Не хочу тебя заставлять. Вечность в принципе в этом не нуждается. А от помощи не откажусь.

Кружатся звуки. Темная гармония наполняет комнату. Она ускоряется, возвращая себя к началу. Такт кончается, и София умело подхватывает лейтмотив. Смотрим то друг на друга, то на собственные руки, слушаем то, что создали сами здесь и сейчас. Вскоре меняемся ролями. София импровизирует, придает легкости всей композиции, я же нарочно делаю аккомпанемент все мрачнее; будто ведем друг с другом сражение.

– Ну, выбей из меня слезу! – подтрунивает она надо мной.

– Растяни на моем лице улыбку, – не отстаю и я. – Где мой беззаботный смех?

Проходит пять или шесть минут. София отставляет пальцы от струн, давая мне завершить коду. Встает со своего места, ставит гитару на подставку у стены и подходит ко мне.