13.09

– Вино?

Киваю в ответ.

Странный, но такой обычный для нас вечер. Два молодых человека предаются физическим и эстетским утехам, не имея никакой твердой опоры под ногами; они парят в тяжелых свинцовых тучах. И им как будто бы все равно. Им достаточно друг друга и того, что они могут создать сами; ни общество, ни деньги, ни статусы им не нужны. Все, что ниже облаков, там, на покрытой грязным снегом земле почитается за основополагающее; ими же – игнорируется.

– Красное «Неро д» Авола», – объявляет София: в ее руках два бокала и бутылка без этикетки.

– Дай угадаю, – говорю я, – Ставрополь?

– Не обольщайся, – София ставит свою ношу на пол передо мной. – Натуральная порошковая жижа из гатчинских закромов.

– Ну, это еще ничего. Видел недавно новозеландский «Совиньон Блан». Подвох был в ярко-синем выразительном колере. Отличительная черта муринских виноделов. Предлагаю выпить за совместное творчество.

София смотрит на бутылку и насмешливо возражает:

– А я предлагаю сходить на кухню за штопором.

Рубиновые кровоподтеки искрились в свете догорающей свечи – я глядел на мир сквозь стекло пустого бокала. София, раскинувшись во всю ширину кровати, спала, обнаженная, чуть прикрытая одеялом. По ту сторону стен – я это знал – за нашим окном следят заснеженные руины. Черные проемы-глаза жадно ловили отблеск слабого света. Едва я задую свечу, как окажусь один на один со своими мрачными фантазиями. Присев на край, дотронулся до Софии. Провел рукой по спине, погладил волосы, но она не желала реагировать на мои действия. Тогда я поцеловал ее шею. Девичье тело изогнулось в истоме, освобождая для меня нагретое собой пространство. Лег рядом, обнял. Она что-то неразборчиво промурлыкала. Резкий порыв ударил стекло, ветер проник в комнату сквозь щель в раме. Пламя нехотя колыхнулось, и мир погрузился в белесую темноту.

3

– И какого черта нам здесь надо?

Гулкое эхо подхватило слова, понесло в неимоверную высь. Солнце лилось отовсюду, растекаясь по огромному нефу, блаженно и по-доброму глядели четыре пары мраморных ангельских глаз из темной апсиды вдали, и белое с золотым марево алтаря слепило, выявляя сквозь тени и свет распятие: черное и огромное. Нас встретило милосердной улыбкой блестящее серебром лицо женщины, смотрящее из-под нимба всепрощающим каменным взглядом. За рядом скамей у стены по правую руку возвышалось массивное тело электрооргана.

Николас ван Люст, рослый кареглазый светло-русый блондин с узким ртом и высокими скулами, усмехнулся.

– We verwachten dat de Heilige Mis.

Я скривился:

– Чего-чего?

– Nous attendons ? la Sainte Messe.

– Да скажи ты по-человечески…

Николас усмехнулся повторно.

– Я говорю – мы ждем мессы.

– Ради этого я прошел полгорода? Ты поэтому разбудил меня посреди ночи? По телефону мы говорили о работе, а не о спасении души, кажется.

– Спасение души есть самая великая работа в нашей жизни, – Николас деланно воздел глаза к потолку, изукрашенному сценами из Евангелия. Он был такой же истый христианин, как я солидный и уважаемый гражданин Нового города.

– Аминь, – кивнул я. – А теперь давай-ка серьезно. И прошу: разговаривай со мной на третьем своем родном языке – в память о простой русской женщине. Договорились, mon ami?

Нико подошел к ближайшей скамье, сел и поманил меня пальцем. Я с большой неохотой занял место рядом.

– Софи умудрилась выбить из моего старика скупую слезу, – сказал он, пропуская колкость о матери мимо ушей. – И почему я раньше не додумался познакомить ее с отцом? Такой талантливый оратор нашел, наконец, достойного слушателя. Вчера она была великолепна – впрочем, как и всегда. Признаюсь, не ожидал от нее такого напора. Старик Тибо был под впечатлением. Слушай, Сегежа, это от тебя она узнала столько бранных слов?

– Столько – это сколько?

Николас подмигнул мне.

– «Старый бельгийский козел» и «бессердечные сволочи» из уст красивой молодой женщины звучат птичьими трелями – еlеgance de jurons[5 - (фр.) – Изящество бранных слов]. Ах, как прелестно! Были и другие выражения; не буду цитировать, мы все-таки находимся в церкви. Но знаешь что? – эффект был потрясающий! И вот теперь мы с тобой сидим в базилике Святой Екатерины Александрийской и ждем нужного нам человека. Ты столько раз просил замолвить за тебя словечко, и ты знаешь, что я так и делал, а нужно было всего-то одной молодой и красивой девушке смешать с дерьмом моего старика. Шикарно!

Николас взглянул на мое растерянное лицо и громко рассмеялся. Смех подхватило эхо, многократно его усиливая.

– Вот такая у тебя жена. Magnifique[6 - (фр.) – Великолепная]!

Я окинул ван Люста холодным и колючим, как это утро, взглядом.

– Ну и где же твой человек?

Бельгиец перестал ерничать, подобрался.

– Здесь. Небось, сидит и в толк не возьмет, кто это так ржет в Храме Божьем.

Я сдвинул брови.

– Не понял. Где сидит?

Нико широко улыбнулся.

– В келье, конечно! Где же еще сидеть попу?

– Попу? То есть, священнику? Что за работу может предложить мне священник?!

– Хоровое пение, чистка кадила, правка Библии и работа звонарем тебе не грозит. Это я гарантирую. Что именно за работа он сообщит тебе tete-a-tete. Отец сказал привести тебя к преподобному Жану-Батисту, который наставит тебя, грешника, на путь истинный.

Я медленно, тоскливо поднялся.

– Если это шутка, то совсем не смешная. Какого черта, Николас? Может, ты неправильно понял Софию, но мне работа нужна, а не райские кущи!

Кроша звенящую тишину, мое восклицание заметалось меж стенами, а взгляды наши скрестились, и мы не заметили появления низенького человека в белой широкополой рясе. Его грудь украшал массивный золотой крест, мягко сияющий в лучах света. Лицо человека было изрыто оспинами; напоминало это истыканный вилкой блин. Кустистые брови, нависающие над теплыми желтыми глазами, складывались в подобие живой изгороди. Седые волосы были коротко острижены на манер тюремного заключенного. Кошачий взгляд с легкой укоризной скользнул по мне. Нико быстро встал со скамьи и обошел человека в рясе со спины. К моему изумлению, ван Люст достиг электронного органа и уселся за ним.

– Дядя Жан – Батист, можно я сыграю? Создам вам приятную атмосферу и все такое.

Я осоловело посмотрел на бельгийца.

– Конечно, сын мой, конечно, – заговорил густым басом священник с чуть слышным гнусавым акцентом, характерно ставя ударения на последний слог. – Что-нибудь из Баха, Николя, tr?s bon[7 - (фр.) – очень хорошо].

Жан-Батист вновь обратил на меня свой желтоглазый взор – в этот раз с пытливым интересом. Широко улыбнулся, медленно, с достоинством протянул руку. Я вознамерился было ее пожать, но в последний момент понял, что ладонь священника была обращена ко мне внешней стороной – напряженно и будто с неким призывом. Что-то заставило меня совсем незаметно склонить голову перед человеком в рясе.

– Так вы и есть Хлеп Сегеже? – гнусаво осведомился он. – Очень рад встрече.

Торжественно и печально взревел глубокий голос органа. От услышанного губы – самым невероятным для меня образом – припали к сухой коже руки Жана-Батиста. Чувств не было: ни отвращения, ни наслаждения. Ошарашенный, отнял уста от протянутой длани, выпрямил спину, и только сейчас расслышал в подробностях, что же именно играл Николас. По утробе собора плавно растекались величественные ноты токкаты и фуги ре-минор Иоганна Себастьяна Баха. Техника исполнения была безупречна. Звук обволакивал нас словно пудинг ложку.