13.09

– Взаимно, – выдавил я.

Святой отец вновь улыбнулся. По-отечески взял меня под локоток и не спеша зашагал вдоль скамей. Мне ничего не оставалось делать, как засеменить рядом.

– Скажите, mon fils[8 - (фр.) – сын мой], вы веруете в Бога? – спросил священник, не убирая с лощеного лица блаженную улыбку, спросил будто между прочим, тоном, каким можно тихо и непринужденно возвестить о начале дождя в душный летний полдень. Дождь этот ждали еще со вчера, и, разумеется, знали, что его капли не принесут облегчения от прохлады; душно и мрачно несколько дней подряд, душно и мрачно, а теперь еще и омерзительно влажно. Вопрос не имел ответа, больше того, он не имел смысла и права быть заданным. Если когда-нибудь я и отвечу на него, то только себе самому. Из каких-то мстительных побуждений, от разочарования происходящим, на вопрос я ответил вопросом:

– В какого именно бога?

Жан-Батист остановил свое шествие. Встал аккурат напротив музицирующего племянника.

– Конечно же, в единственного Господа Бога, что послал на землю своего сына, Иисуса Христа, умершего на кресте за грехи наши, – без намека на акцент скороговоркой отчеканил отче, смотря на меня взглядом агнца.

– Ну, начинается… – протянул тихо Николас и добавил по-фламандски – видимо, дядя не понимал второго родного для племянника языка. – Oude fart trok erwten[9 - (нидер.) – Старого пердуна потянуло на горох].

Со стороны главного входа послышались голоса: с десяток пожилых мужчин и пара женщин, тоже не первой молодости, неспешно шли к нам, осеняя себя крестными знамениями. Половина из них нас не достигла, заняв места на скамьях. Некоторые с опаской поглядывал на Нико, и не думающего останавливать свою игру на органе. Я ухмыльнулся, поняв, что он заиграл мелодию одной известной довоенной песни.

Святой отец оглядел собор и недовольно нахмурился:

– Я надеялся покончить с делами до утренней службы… Mon fils, пройдемте в исповедальню.

Он указал на прямоугольную деревянную пристройку в углу, имеющую две дверцы. Мы прошли к ней, Жан-Батист открыл одну из дверей и исчез за драпированной темной тканью. Поняв, что я остался в растерянном одиночестве, он громко и торжественно изрек из глубины ящика:

– Пройдите в соседний chambre[10 - (фр.) – помещение, комната]!

Дверца передо мной закрылась; все еще недоуменный, я сделал, как было велено. В полумраке, окутанный запахами сухого дерева и пыльной ткани, уселся на твердое неудобное сиденье. С коротким стуком отъехала перегородка в стене справа: в темноте показалось благообразное лицо священника.

– Не желаете ли исповедаться, сын мой? – спросил он вкрадчивым голосом, будто бы пытаясь пригвоздить меня к деревянной стене своим потемневшим от полумрака взглядом цвета выдохшегося пшеничного пива. – Откройтесь передо мной как перед Богом. Я все прощу.

Как бы я желал, чтобы мне все простили! Но прощать было нечего: жизнь моя, к сожалению для Жана-Батиста, была простой и на удивление честной, даже в каком-то смысле скучной. Возможно, в пятилетнем возрасте я украл пару конфет со стола перед ужином. Кажется, подделал подпись матери под «двойкой» в своем школьном дневнике в шестом классе. Когда началась ПВ, совершать плохие поступки стало совершенно невозможно: красть было нечего, обманывать некого; что еще такого мог натворить подросток? Мародерство, насилие, убийства, разбой? Предательство Родины? Может быть, для исповеди подойдет случай, когда я выхватил из рук уснувшего человека на улице пакет апельсинового сока (совершенно не представляю, где он мог его раздобыть)? Или поделиться тем, что почувствовал, когда сестра сказала мне, что тот человек вовсе не спал? Я бы сделал наоборот, задав вопросы холеному пожилому иностранцу: а что он делал во время Войны, какие видел сны, о ком молился, и зачем прибыл в мой город?

Но этот святой отец мог стать проводником если не в Царство Божье сейчас, то, по крайней мере, в оплачиваемое деньгами будущее. Беспокоить его минувшими днями было бы неразумно.

– Пожалуй, я воздержусь, но спасибо, – ответил я негромко. К моему облегчению Жан-Батист принял отказ с истинно христианским смирением. Вздохнул, медленно и важно отдалился от перегородки, с достоинством прочистил горло, сказал:

– Ну что ж, тогда перейдем к делам мирским.

Я кивнул. Приготовился слушать католического священника.

– Вас recommander[11 - (фр.) – рекомендовал] Тибо, отец Николаса. Хоть он и fleming[12 - (фр.) – фламандец], но он мой брат…. Он сообщил мне, что вам можно доверить весьма щекотливые дела во благо матери церкви нашей…

Этот сложный пассаж поп выпалил на одном дыхании.

– Наверное, можно. Но… о чем речь?

Отче непринужденно улыбнулся.

– Foutaise[13 - (фр.) – Пустяки]. Известно, что юность бывает безрассудной, душа открытой для соблазнов, и Дьявол часто находит дорогу к сердцу такого божьего создания – невинного и юного.

– Простите, я… О чем вы говорите?

Жан-Батист снова мило улыбнулся, оспины на его лице собрались в неуловимый абстрактный рисунок.

– Об акте искушения. О лукавом коварстве, забирающем у нас все самое лучшее.

Наверное, я выпучил глаза, распахнул широко рот или совершил еще какой-то непристойный мимический пассаж, потому что, заметив изменения на моем лице, отче скороговоркой проговорил:

– Тысяча евро сейчас, тысяча после.

Алчность схлестнулась в моей бессмертной душе со здравым смыслом, не выявив победителя, но заставляя вернуть более осмысленное выражение собственной физиономии.

– Вот как, – воскликнул я, ощущая какую-то глупую эйфорию вперемешку с подступающей паникой, – но за что?

– Это я и пытаюсь поведать вам, сын мой, – священник блаженно наклонил голову, глядя на меня с легким упреком. – Теперь, когда вы действительно заинтересованы, я перейду к сути просьбы. Пропала дочь нашего самого смиренного прихожанина…

Я замер, вновь сбитый с толку, замер и Жан-Батист, выжидающе щурясь. Тогда я спросил очевидное:

– Он обращался в полицию?..

– В этом более нет нужды. Она нашлась – живая и здоровая, слава Создателю.

– Но в чем, собственно, дело?..

Брови Жана-Батиста нахмурились на мгновение, вновь стали живой изгородью над желтыми глазами.

– Она не желает возвращаться в лоно Церкви. Она вообще не желает возвращаться куда-либо. Она не слушает никого, гордыня поселилась в ее душе, гордыня и похоть, и смрадные уста Сатаны шепчут слова, которые мы, смиренные, не в силах преодолеть своими светлыми проповедями!

Священник вновь зачастил, а я чуть было не сплюнул прямо на пол. Эйфория и паника сменилась легкой гадливостью, свойственная мне терпимость стремительно меня покидала.

– Слушайте же! Дщерь наша Анна, воцерквленная сестра, чадо Божье, пропала в трущобах напротив. Как вам может быть известно, там есть дворы, ? travers la route[14 - (фр.) – через дорогу]. Раньше это было прекрасное место… Увы, теперь это настоящий Содом, населенный… эээ… отбросами, да простит меня Бог, общества. Та часть паствы, что отбилась от пастыря. Заблудшие души. Непокаянные дети Божьи, восставшие против Создателя их. Переметнувшиеся на сторону Диавола…

Я громко и с выражением прочистил горло, решился перебить Жана-Батиста:

– Постойте. Если я правильно понял, речь идет о Гостином дворе? И там, как вы говорите, пропала эта самая Анна. Но, слава богу, она нашлась, так? Просто не хочет возвращаться домой. Но что же вы от меня-то хотите?

Святой отец вплотную приблизился к прорези в стене. Его акцент то исчезал, то вновь появлялся.

– Они извратили невинную душу. Тело ее стало сосудом скверны. Мысли их богомерзки, деяния же – черны. Только Отец наш небесный излечит раны ее под сенью своего дома. Верните же Анну в лоно Церкви! Верните ее домой, вот в чем смиренная наша просьба!

Шутовское настроение сменилось серьезностью и ощущением некоего долга. Только вот перед кем или чем?

– Простите, – зачем-то извинился я. – Уточните: ее держат силой, ее похитили? Если так, то полиция…

– Нет! – с жаром воскликнул вдруг Жан-Батист, и я покачнулся на своей скамье. – Она говорит, что находится с ними по доброй воле и в здравом уме. Но, конечно же, это не так, это иллюзия, созданная самим Дьяволом!

Слова эти вернули мне глумливый образ мысли; патетика речей святого отца не оставляла мне выхода, к тому же за пределами тесного пространства исповедальни зазвучали органные вариации из репертуара незабвенных «The Doors»[15 - Американская рок-группа, созданная в 1965 в Лос-Анджелесе, оказавшая сильное влияние на культуру и искусство 1960-х годов]. Кажется, это было переосмысление легендарного соло из «Light my fire». Звучание композиции отдавало пошлой глумливостью. Хлесткая и упругая в оригинале мелодия превратилась в пенящуюся от стирки грязной одежды воду горного ручья. Мыльные бледно-коричневые пузыри, грубые замерзшие руки и ветхая ткань бесформенной кучи тряпья; племянник святого дяди времени зря не терял, развлекая себя и прихожан, хотя последние вряд ли осознавали это.

– Я не понимаю своей роли. Допустим, я найду ее в этих трущобах – а что дальше? Что мне ей сказать? С какой стати ей вообще меня слушать?

– Я благословлю вас, – с каким-то торжественным воодушевлением прогнусавил Жан-Батист. – И нужные слова найдутся. Она послушает – вы никак не связаны с Церковью, вы не один из нас. Поймите, сын мой, мы не обладаем нужным образом мысли – таким, каким владеют миряне. Но лично вы, к тому же, имеете дар, который недоступен многим даже из нашей паствы.