13.09

– Не понимаю. О чем вы?

Святой отец в который раз улыбнулся. Сверкнул взглядом желтых кошачьих глаз куда-то в окружающий меня полумрак, пронзил до скрещенных на груди рук, смешался с иным матово-желтым свечением на безымянном пальце.

– О даре убеждения женщины, конечно.

– Что, простите?..

Каких только эпитетов я не слышал в связи с моим семейным положением; ничего лестного или приятного среди них никогда не было, только лишь зависть, злоба, отчаяние или гнев. А теперь вдруг такое… Да еще от кого – от священника!

– Дар убеждения женщины? Вы серьезно?!

Я был готов ударить его по лицу. Или расхохотаться.

– Но… – Жан-Батист, похоже, искренне не понимал причину моих расширенных, почти выпученных глаз и ноздрей, перекошенного рта и учащенного дыхания, – разве это не дар обладать женщиной? То есть, я хочу сказать, Бог заповедовал нам: плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю, и обладайте ею… но ведь речь шла не о вас, поймите меня правильно…

Да ну, а о ком?!

– А обо всех нас, грешных; и посмотрите на этот мир, сын мой, и на несчастных мужчин этого города. Вы обладаете таким даром, и у вас есть эта благодать – ваша жена, София, верно? Брат поведал мне о вашей семье. Вот почему выбор нашей маленькой общины пал на вас, Хлеп: вы имеете дар убеждения женщины. Уверен, Анна послушает вас, как это сделала София, и пойдет за вами.

От подобной казуистики я лишился другого дара – дара речи. На меня взирали желтые, по-кошачьему хитрые глаза из-под нелепых бровей, и в них явственно пульсировали черные точки зрачков, и пульсация эта танцевала под звуки плотных, обволакивающих и мощных аккордов, бьющих из-за тонких стен деревянной коробки исповедальни. Я вдруг понял: да ведь это комедия, а Жан-Батист и Николас в театральном сговоре. В соборе с несколько десятков людей, но зритель здесь один-единственный – я, и этого зрителя ведут за кулисы, уже примеряя ему новый костюм.

– И еще я уверен, сын мой, что силою наших молитв вы сможете совершить все это уже сегодня.

Бам! Теперь моя реплика; я вновь приобрел свой самый нужный сейчас дар.

– Сегодня?! Но я ведь даже не дал своего согласия!

Невидимый нам Николас искусно вел коду к своему завершению, замедляя и без того неспешный бег изуродованной до неузнаваемости мелодии.

– Но Хлеп, ваше согласие предопределено божественным провидением… и двумя тысячами евро.

Улыбка святого отца казалась ярче и шире обычного. Белое одеяние, окаймленное полумраком, вдруг покрылось слоем серого пепла, а нелепый огромный крест на груди потерял способность быть крестом и стал походить на вздернутые кверху вилы. Финальный аккорд прозвучал, и наступила самая странная тишина из всех, что я когда-либо слышал. Только что отгремел великолепный орган, и его последняя нота должна была превратиться в оглушительный и хлесткий вал оваций, в многоголосый гул восхищения, но вместо этого раздались неуклюжее шарканье множества ног, шипение зевающих ртов, сдавленное сморкание и влажное чавканье прочищающихся носов. Тишина висела в огромном соборе, и тишина эта была наполнена человечностью.

– Сегодня, и мера эта есть nеcessitе[16 - (фр.) – необходимость], ибо время, увы, не на нашей стороне, но случай на нашей. Богомерзкий шабаш состоится сегодня в этих нечестивых руинах. Огни до самого неба и вопли тысяч слуг Сатаны, представьте себе, Хлеп, вообразите только, какие непотребства будет творить эта содомова толпа! Визг их адских гитар, гул барабанов, пение черных псалмов! Богохульники, еретики! Я предал бы всех анафеме, но, к сожалению, у меня нет списка с их именами…

– Нет списка, какая жалость, – прошептал я тоскливо. Жан-Батист не расслышал колкость, с пылом продолжая говорить:

– Но два имени, главных и нужных вам, Хлеп, мы в точности знаем. Первое – дщерь наша Анна, спаси Создатель ее душу, на чье возвращение мы уповаем и за чье раскаяние молимся, и второе – Давид.

– Давид?..

Тут святой отец часто-часто замотал головой, обнажая в который раз свои зубы, заставляя трястись белесые кусты над глазами, превращая себя в какое-то подобие желе из креста и рясы.

– Бойтесь его, избегайте, закройте уши свои от речей его, ибо искушен он в искушении, ибо и есть он тот змий во плоти, что лестью и ложью обратил Анну во тьму. Случай поможет: мерзкий шабаш отвлечет безбожников от вашей светлой миссии, и луч, посланный нашей Церковью, пронзит сие царство мрака, и дева вернется к отцу.

– Боюсь, что уже не дева… – протянул я, ерзая на неудобном сиденье. Жан-Батист вскинулся, цепь на груди с достоинством звякнула, послышался какой-то по-домашнему уютный скрип ботинок священника.

– Боюсь, что все-таки дева, – неуклюже возразил он. – И боюсь, что если вы откажитесь от нашей просьбы, то вас, Хлеп, замучают муки совести от осознания того, что вам был дан шанс спасти светлую душу, а вы же обрекли ее на страдания!

– Но может она там и не страдает вовсе! – воскликнул я; господи, в какую балаганную глупость я угодил; что вообще происходит? Да, такую сумму я не заработаю и за год нигде в этом городе, – но что же это, черт возьми, за работа! Какая-то молоденькая дурочка связалась с местными панками, сбежав от родителей, и этот Жан-Батист свято верит, что вот такой как я – женатый мужчина – способен убедить ее вернуться домой…

– Конечно, страдает! Разум ее опьянен ядом, тело развращено грехом, а душа… О, Хлеп, умоляю вас – станьте ее спасителем, успокойте страдающих дочь и отца!

– Если вам нужен спаситель…

– Нам нужны вы! – патетично и громко произнес Жан-Батист. – Вы и ваш святой дар. Истинно говорю вам: сегодня с девяти вечера в этих трущобах мерзкие безбожники будут предаваться разврату и богохульству…

– О господи боже мой!!! – не выдержал я. – Давайте деньги!

– Деньги у Николаса, – с хитрым прищуром сказал священник, явно довольный моими словами. – Мы можем вручить вам половину суммы сейчас. Я знал, сын мой, что вы истинный христианин…

– Я попросту безработный, готовый, видимо, стать кем угодно. А вторая тысяча – когда вы заплатите?

– Когда Анна окажется здесь, конечно. А она окажется, я верю в это всем своим сердцем.

– Но как она выглядит? – с запозданием спросил я. – Опишите ее, дайте мне фотографию или…

– К сожалению, это невозможно. Отец Анны настаивает на деликатнейшем подходе к делу, поэтому пожелал оставить подобные детали в тени конфиденциальности.

Я обмер от абсурдности слов Жана-Батиста.

– Но как я пойму, что это она?..

– Очень просто, сын мой, – он улыбнулся блаженно. – Верьте: она единственная женщина среди этих безбожников. И ее зовут Анна. Станьте же спасителем ей! Станьте лучом, посланным Церковью, дабы рассеять царство мрака. Да пребудет с вами Господь. Amen!

Лицо святого отца стало просветленно-суровым. Он осенил меня крестным знамением и вышел прочь из исповедальни, выкатился из нее слепящим снежным комом. Раздались приветственные восклицания прихожан.

– Пусть идет к Дьяволу твой Господь! – разразился я сложным теологическим пассажем и все-таки сплюнул на пол.

В рваном сыром снегопаде массивно и мрачно то являлся, то вновь пропадал вспухший от серой мглы призрак – это раскрывала свои объятия колоннада Казанского собора, – и объятия были посмертными. Колонны вздымались из грязного снега, но не имели над собой балюстрады, и глядели в низкое утреннее небо воткнутыми в землю гигантскими кольями; некоторые опрокинулись полностью, или накренились вбок, переломленные. Треснувший у основания купол зяб в звенящей метели, ниже терялась в черных проемах сеть трещин. Многое не удавалось рассмотреть из-за расположенного прямо у собора блокпоста – несколько бетонных кубов-помещений и внушительный забор со спиральным проволочным заграждением равнодушно уродовали Невский проспект. Такие посты встречались по всему Старому городу, располагаясь в основном у памятников архитектуры и закрытых на неопределенный срок станций метрополитена, «в целях безопасности граждан на время проведения восстановительных работ» – так говорилось в официальных коммюнике.

– Красиво, – прошептал я, сам не понимая, что же именно красиво – былое величие собора или его нынешнее состояние, – и отпил горячего черного кофе из белой чашечки. Сидящий напротив Николас увлеченно жевал. Вид из окна был подавляющим, рождающим скорбь; кем надо быть, чтобы подобные картины упадка вызвали аппетит?.. «Дом Зингера», шестиэтажный особняк в стиле модерн, счастливо избежал разрушения, и этот факт позволил кому-то очень циничному создать здесь заведение для людей со специфическим вкусом. Здесь так уютно и вкусно наслаждаться порцией гниющего Петербурга, обернутого толстым слоем строительных лесов, сочащегося ранами запустения. Невозмутимый Николас заказал себе виноградных улиток с провансальскими травами и какой-то чертовски дорогой и вонючий сыр. Он все не мог определиться с вином, в конце концов оставив право выбора за официантом. Я же довольствовался эспрессо и мясом по-французски. В меню витиеватым мелким почерком значилось, что все блюда приготовлены исключительно из натуральных продуктов, в чем я сильно сомневался.

– Боюсь огорчить тебя, – сказал Нико, цепляя зубочисткой кубик рыхлого сыра, мотнул головой и ткнул пальцем в сторону окна, – на тему этой так называемой красоты. Вот что сказал современник: «Воронихин, природой назначенный к сапожному ремеслу, учением попал в зодчие; и он построил Казанский собор, этот копиист в архитектуре, который ничего не мог сделать, как самым скверным почерком переписать нам Микеланджело». Понимаешь, к чему это я цитирую?

– К чему-то, близкому к отвращению? – со злой иронией спросил я. – В конце концов, ты столько лет прожил в этом городе, твоя мать отсюда. Нравится унижать его? По-твоему, он недостаточно унижен?

Николас пожал плечами и отправил в рот желто-горчичный ломтик, покрытый темно-лиловыми нитями.

– Что, вкусно?

– Терпимо, – бесстрастно ответил он. – Его совсем недавно разрезали roquefortaise[17 - Т.н. «Рокфорорезка», особый станок для резки сыров с голубой плесенью, в котором роль лезвия играет натянутая проволока. Такое устройство позволяет не нарушать структуру нежной плесени внутри сыра, которую легко смять обычным, даже хорошо наточенным, ножом], структура плесени не повреждена. Примечательно, что молоко хоть и коровье, но все-таки…

– Только не про молоко, умоляю. В целом я понял: жрешь плесень среди руин… Расскажи лучше, что это сейчас такое было? Меня до сих пор трясет от твоего Жана-Батиста. Кто это?

Бельгиец улыбнулся, обнажив белоснежные зубы.

– Это брат моего отца, старый добрый валлонский родственничек. Они друг друга любят как кошка собаку. Когда отец подался к вам… то есть, к нам… короче, сюда, Жан-Батист увязался следом. В Бельгии, знаешь ли, жизнь тоже далеко не сахар после Войны – да, впрочем, как и везде. Но в консульстве запрещено брать на службу близких родственников – с этим там строго. Какое-то время дядя слонялся без дела по Новому городу со своим брюссельским старым гиноидом…