Дом Иова. Пьесы для чтения

Розенберг: Скулит и при этом довольно мило.

Вербицкий: Если бы вы читали газеты, то знали бы, что собака всегда воет к покойнику.

Брут: Не говори ерунду, Вербицкий. Собака воет, потому что хочет кушать. (Розенбергу). Это твоя собака?

Розенберг делает вид, что занят шахматами.

Розенберг!

Розенберг: Что?

Брут: Мне кажется, я тебя о чем-то спросил.

Розенберг: Не понимаю, зачем спрашивать о том, о чем ты прекрасно знаешь и без меня?

Брут молча продолжает смотреть на Розенберга.

Господи, Брут… У нас тут одна собака на весь город, а ты спрашиваешь меня, моя ли это собака или нет. Ей-богу, это смешно.

Брут: И ты опять привязал ее возле двери?

Розенберг: Ты прекрасно знаешь, что Молли не выносит, когда ее оставляют одну, поэтому, когда я ухожу, мне волей-неволей приходится брать ее с собой. И я делаю это исключительно из человеколюбия, потому что я не такой живодёр, как некоторые мои друзья, готовые убить собаку или кошку только потому, что они не умеют ходить на двух ногах… Скажи спасибо, что я не привел ее сюда, а только привязал рядом с вашей дверью.

Брут: Огромное спасибо.

Розенберг: Пожалуйста.

Брут: И все-таки, если в следующий раз ты привяжешь ее где-нибудь в другом месте, я буду тебе крайне признателен. Потому что если она опять вздумает выть, то распугает всех моих посетителей, а этого я себе позволить не могу.

Розенберг: Господи, Брут! Оглянись вокруг. Каких еще посетителей? На дворе осень. Все давно разъехались. Сезон кончился. И если ты не сидишь тут один как старая колода, то это только благодаря мне и вон господину Вербицкому, которые, как умеют, скрашивают твое одиночество и притом, заметь, из одного только доброго к тебе отношения… Только не говори мне, пожалуйста, что я неблагодарная скотина, потому что это не так.

Брут (задумчиво): Ты исключительно неблагодарная скотина, Розенберг.

Звонит колокольчик входной двери.

Розенберг (глядя на дверь, негромко, Вербицкому): Ты слышал?.. Он обозвал нас скотиной.

Вербицкий (появляясь из-за газеты): Вы оставите меня, наконец, в покое?

В кафе появляется дочь Брута – Тереза.

Эпизод 2

(Привстав). Мое почтение, мадемуазель.

Тереза: Кажется, вы опять что-то не поделили, господа?.. Здравствуйте, господин Вербицкий.

Розенберг (привстав): Здравствуйте, мадемуазель Тереза.

Тереза: Мы с вами уже сегодня здоровались, господин Розенберг. Вы сидите здесь с обеда и успели поздороваться со мной уже три раза… Это ведь ваша собака там привязана?.. Такая милая дворняжка. Не боитесь, что она будет скучать там под дверью? Наверное, лучше было бы оставить ее дома?

Розенберг: Ей абсолютно все равно, где скучать, мадемуазель. Тем более что здесь, по крайней мере, она может рассчитывать на какую-нибудь косточку от щедрот вашего человеколюбивого отца.

Брут: Ты же только что говорил, что притащил ее, потому что она не любит оставаться одна, негодяй!

Розенберг: А никто и не говорит, что она любит, Брут. Но обладая, в отличие от тебя, аналитическим складом ума, она хорошо понимает, что ей будет гораздо лучше, если она пойдет с хозяином, чем останется скучать одна в запертой квартире… Скажите ему, мадемуазель Тереза, если он сам не понимает таких простых вещей.

Тереза: Господи, ну, какие вы сегодня все нервные, просто ужас. Надеюсь, у вас ничего не случилось?.. Папа?

Брут: А что, по-твоему, может случиться со старым, больным и замученным жизнью человеком, живущим в стране, где уровень инфляции никогда не опускается ниже пятнадцати процентов, а единственная в городе собака обладает аналитическим складом ума?.. Ни-че-го.

Розенберг (негромко): Только не надо завидовать собачке…

Брут (так же негромко): Исчезни.

Тереза: (в сторону бильярдной, откуда доносится шум ударов): А кто там?

Брут: Бандерес и этот приезжий корреспондент… Как его?.. Николсен, кажется.

Тереза: А Осип?

Брут: Не приходил.

Тереза: А обещал принести мне книжки… (Подозрительно). Послушай, у вас, правда, все в порядке?.. Когда я вошла у вас были такие постные лица, как будто вы узнали, что к нам опять едет налоговая инспекция.

Вербицкий: Гораздо хуже, мадемуазель… Боюсь, вы забыли, но сегодня у нас сороковой день нашему бедному Дональду.

Тереза: Господи, Боже мой! (Закрывает ладонью рот). Ну, конечно, я забыла… Помнила, и вдруг взяла и забыла… Бедный дядя Дональд. (Отходит в сторону, затем вдруг начинает негромко смеяться). О, Господи… Простите…

Брут: Что с тобой, дочка?

Тереза: Не знаю… Вдруг стало смешно…Нет, правда, почему-то когда дело касается смерти, то все становятся такими религиозными, что просто ужас. Ходят с постными лицами, говорят шепотом и вообще ведут себя так, как будто покойник может обидеться на то, что ему не оказывают того почтения, на которое он рассчитывал… Ну, разве это не смешно?

Вербицкий (оторвавшись от газеты): То, о чем вы говорите, мадемуазель Тереза, легко объясняется тем, что человек унаследовал страх перед мертвыми еще от своих древних предков, которые боялись, что мертвые могут вернуться и поэтому шли на различного рода уловки, чтобы этого не допустить… Например, в Австралии аборигены проводят на могиле умершего весь день и всю ночь в течение целого месяца, уговаривая его не возвращаться назад. Впрочем, зачем ходить далеко за примерами? В сущности, все наши надгробия, которые мы ставим сегодня на могилах наших близких – это только отголосок тех камней, которые наши предки вкатывали на могилы для того, чтобы покойник не смог вернуться назад.

Брут: И все это ты, конечно, вычитал в своих газетах?

Вербицкий: Все это, Брут, я прочитал в разных книгах, когда учился в Йельском университете.

Брут: Скажите, пожалуйста. (Розенбергу). Ты слышал, Розенберг?.. Помнишь, когда мы сидели с ним за одной партой, наш классный говорил про него, что если он доучится до четвертого класса, это будет настоящее чудо. А теперь выясняется, что он учился в Йельском университете и в придачу еще в десяти других местах, которые и не выговоришь без стакана красного… (Вербицкому). Интересно, есть такое место, где бы ты ни учился, Вербицкий?.. И зачем ты вообще сюда вернулся, черт бы тебя побрал, после всех твоих университетов и курсов? Читать вчерашние газеты? Неужели на свете не нашлось более привлекательного местечка?

Тереза: Ну, что ты пристал к человеку, папа?

Вербицкий: Не беспокойтесь, мадемуазель Тереза… (Бруту). Я вернулся, потому что здесь моя родина, господин Брут. Может быть, для тебя это звучит странно, но для некоторых людей это слово почему-то еще не потеряло своего смысла.

Брут: Для дураков, у которых не сложилась личная жизнь и которые поэтому называют Президента "папой".

Тереза: Папа!